Архив рубрики «Отзывы»

Салин Ю. С. – писатель, этнограф, доктор геолого-минералогических наук

Письмо

——————

Акимов В. М. – литературовед, критик, публицист, доктор филологических наук

«Бесстрашие и мудрость погружения в мир»

«Память души»

——————

Волотковская Г. В. – искусствовед

Эссе

——————

Филимонов А. О. – поэт, литературовед

«Воскрешение Данте»

——————

Андрюшкин А. П. – прозаик, литературный критик, переводчик

«Поэма длиной в жизнь»

——————

Комиссарова И. П. – писатель, редактор

«Слово Германа Ионина»

Александр Андрюшкин

ПОЭМА ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ

Двадцать лет назад Герман Николаевич закончил поэму «Данте», которую, по его собственному свидетельству, он писал едва ли не всю жизнь, начав работу над ней в 25-летнем (в 1961 году).

Понятно, что эти тридцать пять лет работы над поэмой (с 1961 по 1996г) не были, выражаясь спортивным языком, «чистым временем», так как у ее автора было в жизни много неотложных практических задач, как то:  защита, затем – докторской диссертации по литературоведению; преподавание и заведование кафедрой в вузе; подготовка учебников по литературе; воспитательная работа со студентами; воспитание собственных детей, затем внуков…

Над поэмой «Данте» Ионин, конечно, работал с перерывами, может быть, в выходные дни или в отпуске, но в итоге (по мнению автора этих строк) поэма «перевесила» остальную, более, казалось бы, востребованную работу и стала одним из вершинных достижений Германа Николаевича Ионина.

О поэме этой и пойдет речь в статье; хотя вышла из-под пера Ионина и великолепная проза, и другие стихи – о них будет сказано позже. Вот сдержанное и веское начало поэмы «Данте»:

Наполовину жизнь уже прошла,

А я в сегодняшнем лесу блуждаю,

Где спутаны пути добра и зла.

Нет, нет, я никого не осуждаю,

И не намерен никого пугать,

А то, что вас не испугаешь, знаю…

Здесь я сразу отмечу трезвую и самокритичную ноту («а то, что вас не испугаешь, знаю»). Ионин не переоценивает значение и своего слова, и вообще слова любого литератора и моралиста. «Кошка шипит, а человеку не страшно», — таково, и правда, отношение  к пророчествам огромной массы людей, но это отношение, в свою очередь, не останавливает пророков, которые были и будут в этом мире…

Первая резкая и властная нота, которую Ионин берет в поэме, связана с патриотизмом, с тем, что многие из нас – русских людей – к сожалению, очень легко сдают наши интересы тем, кого Ионин называет «варягами». Он пишет (как бы обращаясь к Вергилию):

В эпоху ненависти и неверия

Невидимая русская империя

Невидимым варягам отдана.

От римского эпического гения

Не избежать нам горького презрения,

Вергилий отвернулся от меня…

Я, кажется, варяги, понял вас.

Употреблю последнее усилие

И докажу себе, что у Вергилия

Недаром я учился в прошлый раз.

Прокомментирую этот прием обращения к Вергилию (что делал Данте в «Божественной комедии»), а также значимость того, что Ионин главную поэму своего творчества сделал ответом на поэму Данте.

Толстой с чувством законной гордости говорил о «Войне и мире», что «это – как Илиада». Я, кстати, не думаю, что Толстой сознательно подражал Гомеру, когда писал «Войну и мир»; но если такие вещи получаются неосознанно, то они тем боле убедительны. Ответ одного автора на произведение другого (причем оформленный как сознательный ответ) – это слегка другой прием.  Он распространен на Востоке, но и в Европе также, наиболее известный пример:  пушкинское стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», являющееся ответом на «Памятник» Горация.

Разумеется, этот жанр ответа – далеко не пропуск в бессмертие. Если бездарный графоман даже и наречет свое произведение ответом на мировой шедевр, от этого его писания не перестанут быть бездарными. Ионин – профессиональный ученый-литературовед – все это хорошо понимал, поэтому выбранная им форма ответа на поэму Данте была как бы рискованной ставкой в игре. На мой взгляд, риск оказался оправдан, т.е. поэма «Данте» состоялась, хотя окончательное решение, конечно, вынесет история…

Продолжу иллюстрировать патриотическую линию в поэме. Не просто горечью, а кричащей болью за Россию полны следующие строфы:

И чтобы дальше мне идти

Уж было незачем и не с кем,

Продайте русский генотип

Евгенотип мужской и женский.

Глаза, когда заглянешь вглубь,

Прозрачны, призрачны и серы,

А в уголках поджатых губ

Лучи страдания и веры.

Конечно, это все для вас

Неинтересно и неново…

Смотрите мимо этих глаз!

Не слушайте святое слово!

На одном пафосе, конечно, большое произведение написать нельзя, требуется разнообразие мелодий, ритмов, степени накала. Требуется юмор, и таковой в поэме имеется, оцените, например, следующую строфу:

В эпоху полного неверия

Люблю утопию одну:

 Американская империя,

Иди, родимая, ко дну.

Столь же остроумным, на мой взгляд, является еще одно четверостишье. Лирический герой поэмы проникает в ад, и вот что он там видит:

Среди людских чудовищ

Намерений и злоб

Загробный Шостакович

Наяривал галоп.

Итак, Ионин помещает Шостаковича в ад? Здесь необходима оговорка. Поэма «Данте» содержит оценки многих исторических персонажей, но если бы ее автор однозначно расписал , кто в раю, кто в аду, это было бы банально. Отношение его мы, конечно, чувствуем, и все же он сообщает нам, что в современном загробном царстве идет «эмиграция» из ада в рай и обратно. Неясно, в какой степени это утверждение серьезно или иронично, как и следующая строфа:

Сегодня исправляют всех,

Кого червяк сомненья точит.

Ад существует лишь для тех,

Кто сам спасения не хочет.       

Пребывание того или иного исторического лица в раю или в аду, по мнению Ионина, не является неизменным и необратимым. И все-таки Шостакович у него скорее в аду, а вот в отношении гитлеровцев Ионин прибегает к тому же приему, который использовал и Данте, показывая некоторых обитателей ада. Один из них – несмирившийся гордец, который, по словам Данте, «казалось, ад с презреньем озирал». Вот и в поэме Ионина сказано: «Мы процитировали точно/ Случайный фронтовой дневник», а затем гитлеровец (возможно, автор этого дневника) заявляет:

Пускай меня земля приговорит.

Нет, я не окажу сопротивленья…

Но никогда дотла не догорит

Мое великое произведенье.

О каком произведении идет речь? Отошлю читателя к самой поэме: в ней многое сказано между строк, и пусть каждый понимает в меру своего разума и совести. То, что Прометея Ионин помещает в ад, это, впрочем, несомненно, и этот же факт дает определенный ключ к интерпретации всех кажущихся темными мест поэмы. Очевидно, что ни в коем случае она не может быть понята в соответствии с «прогрессивными», «гуманистическими» или еще какими-либо банальными схемами.

Мышление Ионина отнюдь не схематично, да и может ли быть схематичной любая космология – а она есть в поэме Ионина, как и в «Божественной комедии». Рискну предположить, что в поэме «Данте» содержится религиозная система, но в религиях главное – все-таки вера и эмоции, а рациональная системность присутствует лишь на заднем плане. Например, в Евангелии сказано, что Христос сошел в ад и освободил мертвых, но на этом элементе учения Церковь не останавливается подробно.

Автор этой статьи не задавал Герману Николаевичу прямых вопросов относительно его веры, но, судя по всему. Ионин является православным христианином. Во всяком случае. поэму «Данте» можно понять именно как исповедание веры во Христа – хотя Ионин намекает, что ему не хотелось бы переводить разговор в такую упрощенную плоскость; он предпочел бы в этом вопросе хранить некую тайну. Он пишет в поэме «Данте»:

Иисус Христос явился а Ад

И подорвал его устои…

Отцовский мстительный Устав

Слезами покаянья залил.

Но это все Он сделал так,

Чтоб вы об этом не узнали.

…………………………………………

Сегодня я уйду к Нему

 Из этой бездны ледовитой.

И вот. Не знаю почему,

Я все-таки вам тайну выдал. 

Здесь, по-видимому, я должен переходить к выводам, хотя ниже не удержусь и процитирую еще несколько строф из этой блестящей поэмы. Она сложна, неоднозначна, глубока, объемна… Можно сказать, что в ней содержится целая вселенная; литературоведы будущего, наверное, смогут найти в ней различные хронологические слои и этапы написания.

Еще раз подчеркну главное: «Данте» — это произведение искусства, а не зарифмованная публицистика. В поэме содержится исповедание веры и, в то же время, осуждение церкви (погрязшей во лжи  приспособленчестве); содержатся пожелания американской империи пойти ко дну и. в то же время, намек на то, что Америка – это некое чистилище, т.е. промежуточное пространство между раем и адом. В поэме присутствуют такие личности, как Ленин и Лев Толстой; отношение Ионина к обоим неоднозначно и слишком сложно, чтобы уместно было его здесь обсуждать. Опять же, отсылаю читателя к самому тексту.

Одним из обитателей ада, по Ионину, является Маяковский:

Выкатывая выпученный глаз,

Какое-то чудовище сидело…

Перед его любовью страшно мне.

Скорее отхожу, не познакомясь.

Пускай сидит с собой наедине

И отрицает мой загробный космос. 

Финальная тема поэмы «Данте», думается, звучит тогда, когда лирический герой понимает, что он остро хочет вернуться из загробного мира назад, в Россию:

И на сто первом километре

Себя почувствовать в Раю! 

Смысл поэмы вообще-то апокалиптичен: в ней Ионин говорит о грядущем конце света. Говорит не прямо, намеками; в других его произведениях это сказано яснее, но о них – позже. Но поэма «Данте» завершается. Несмотря на свое страшное содержание, светлым и торжественным гимном России и творчеству. Такими строками:

Я без остатка превратился в слово.

Как много начинаний у меня.

Вся жизнь прошла для этого большого,

Для этого единственного дня.

* * *

Теперь скажем несколько слов об апокалипсических мотивах в других произведениях Ионина. Эти мотивы связаны с личной трагедией, о которой я вообще не стал бы писать, если бы Ионин сам не посвятил ей несколько своих произведений.

Боюсь ошибиться и пишу нижеследующее лишь как одну из версий,  оставляя более точное прочтение на долю литературоведов будущего, которые, я уверен, изучат досконально творчество Ионина.

Судя по всему, поэму «Данте» он закончил в 1996г., а  в 1997г. погиб один из двух его сыновей. Этой трагической гибели сына в декабре 1997года посвящена поэма «Миша», а также повесть «Стерх» (2003) и некоторые другие поздние произведения Ионина.

Если вышеизложенное верно,   т.е. если гибель сына произошла сразу после окончания апокалипсической поэмы «Данте», то, возможно, мы имеем дело с ответом Бога на произведение писателя; с одним из тех страшных  божьих знаков, которые пока еще никто не отменял, несмотря на всю  материалистичность наших представлений о мире. Влияние Бога и присутствие Бога мы чувствуем в поздних произведениях Ионина и в самой его  личности…

…  Об апокалипсисе писать трудно, но, с другой стороны, и легко: ведь о конце света все уже сказано в «Откровении» Св. Иоанна. Явятся «новое небо и новая земля»; мир погибнет, и именно тогда состоится Второе пришествие Христа. Что можно добавить к этому страшному пророчеству?

Добавить, вообще-то, можно многое… Если поэма «Данте» является своеобразным переводом «Божественной комедии» на язык современных реалий, то тем более христианское учение о конце света требует постоянных переосмыслений в соответствии с изменениями мира.  Собственно, таких переосмыслений много, укажем хотя бы на пример из области кино: на фильм американца Копполы о войне во Вьетнаме «Апокалипсис сегодня». У Ионина также есть книга под названием «Апокалипсис: Проза и стихи» (СПб, 2009).  Эти мотивы – трагические. Кричащие – очень важны для его творчества.

Гибель (убийство) сына произвело на Ионина такое впечатление, что его лирический герой в переживании своего горя доходит до грани безумия. Герою повести «Стерх» кажется, что дух его сына оживает; герой наблюдает за этими птицами, и у него появляется уверенность, что одна из них – его сын. Лирический герой этой повести, похожий на самого Ионина, откровенно говорит, что еще недавно он писал апокалипсис, и продолжает: «Теперь же писать апокалипсис не считает нужным. Какой апокалипсис, если рядом сын?»

В той же повести «Стерх» читаем: «А новое откровение – христианство отца, потерявшего сына, — с годами займет свое скромное место среди прочих вероучений». Если ранняя проза Ионина (например, повести «Климовщина» (1965), «Киргизия» (1974) ) скорее светла по настроению, то в прозе поздней откровенно говорится о грядущем ядерном Армагеддоне. Его поздняя проза также содержит размышления о загадках времени и о человеческой мудрости. Например, читаем такие строки: «Оказывается, итог – это начало (жизни). Оно уже есть. А завершение? Переживем и его, когда наступит».

Окончить эту статью о творчестве замечательного русского литературоведа, прозаика и поэта – Германа Николаевича Ионина – я бы хотел следующим четверостишием из его поэмы «Миша». Пусть это четверостишие не «политкорректное», пусть оно даже не христианское… Но в нем проявилось горькое и трагическое – кстати, и узнаваемо-ионинское – мировоззрение этого художника слова:

Я проверяю там и здесь,

Подобно маленькому Будде,

Отсутствие того, что есть,

Того, что было и что будет.

2016

Алексей Филимонов

ВОСКРЕШЕНИЕ ДАНТЕ

А души смотрят сквозь меня

И видят хорошо друг друга.

Герман Ионин. «Данте».

Поэма Германа Ионина «Данте», создававшаяся с 1961 по 1996 год — четверть века, продолжает верстать себя и сейчас. Многое за эти годы в литературе обещало случиться и… схлынуло. Два-три имени на небосводе русской поэзии просияло трагически и безбрежно. Вернулась в официальную литературу поэзия Гумилева и творчество писателей-изгнанников. Явственнее слышится гул Слова…

Как и «Божественная комедия», поэма Германа Ионина, выдержавшая несколько изданий, посвящена проблемам всего человечества и прежде всего месту России – звезде — перводвигателю — в спасении и развитии культуры.Мысль о бессмертии прекрасного необходима автору: «Все время знать, что Беатриче есть». Преображаемые поэтом, филологом, доктором наук Данте, Вергилий, Гомер, Маяковский, Улисс вовлечены в диалог с разумом и словом. «Загробный мир — основа всех основ, А там сейчас царит неразбериха», — он живее реального, осязаемей и значимей — все решается там, на Эмпиреях, аду и чистилище, и вестник доносит благую или страшную весть.

Ответственность за сознание в мысли и страсти не мнимо. Оттого так пристрастно перекликаются персонажи в своих чаяниях, в их ипостасности, — как определил Г.Ионин эту божественную сущность одухотворенной материи обретать черты Творца, Сына, Духа… Креститель и Святой Христофор сияют светом Спасителя, но Сам Христос – их воплощение и Путь к Искуплению:

И там где мы толпой стоим сейчас,

Где все рождается и создается,

Энергия уходит, становясь

По мере удаленья светом солнца, -

вспоминается неиссякаемое, «Неподвижное солнце любви» Владимира Соловьева, призванное у Германа Ионина воскресить мировую культуру — через современного Данте,

окликающего для этого Вергилия, — «Мы этот Божий мир возобновим, Начав с Вергилия, а не с Гомера», — психопомпа, проводника в царство живых дух, страждущих диалога с нами. Но почему, почему столь закрыт наш слух порой от них?.. Возможно, «Мир от гармонии устал», и некая перенасыщенность культуры в небесных слоях говорит об ее истончении и даже ненужности в дольнем мире? Безусловно, мы переживаем сейчас одну из величайших трагедий христианского мира, неспособного на целостное воспроизведение себя и обновление в русле Ренессанса, ибо во главе сейчас не Человек по образу и подобию, но лишь удовлетворение его тщеславия и материальных потребностей.

Но все это лишь внешнее, рука Творца разбрасывающего зерна не оскудевает и семь столетий спустя после написания «Божественной комедии»:

На самом деле, Дух над бездной

 Господь, все так же пашешь

Ты, Не вынимая плуг небесный

Из черноземной борозды.

Порой зияет некий путь отречения, ленинского «Отказа от всего на свете», обещаемого России сверху, вбирающий отклик снизу, — не на этом ли играют «болотные бесы» (А.Блок)? «Да, философия отказа Берет над остальными верх», — и не здесь ли подмена духовного абсолюта и неравенства творческого — идеологией всеобщего равенства в нищете? Ясно, что слова о свободе, равенстве и братстве в земной ипостаси лишь обманные лозунги для алчбы плотских страстей:

Чревоугодники в чистилище

Обосновались неспроста.

Мое дитя - мою Италию

Мою Россию распродав…

Карнавальная традиция Европы, ставшая основой ее миропонимания и жизни, подменила античный миф о Золотом веке, — от этого, возможно, сегодня и в России

Предательство - основа из основ

Описанного мною карнавала.

Вспоминается Алексей Константинович Толстой, написавший о неслиянности души со внешним, политизированным: «Двух станов не борец, но только гость случайный… Но спор с обоими досель мой жребий тайный…». Спор, конечно, не только публицистический, это в сущности трагедия рока, отзвук эллинской драмы, переживаемый героем поэмы под северным небом, когда мир не впускает и отталкивает в «божественную комедию» поэмы, и лишь Эвридика незримой тенью, на которую до поры нельзя оглянуться, следует за ним по царству мертвых:

Мне тень понравилась одна,

Сюда попавшая случайно.

Загробный мир не для нее.

А незагробный мир подавно.

Единственная из теней,

Кого я всей душою принял, -

здесь, возможно, намек на тайну сопротивляющейся материи, «Сопротивления холста И недокрашенного грунта», — когда предметность преломляется в строку, холст, музыку, оставляя за рамкой картины или страницей муки творчества, очистительного и воскрешающего, и тоска по единственному путеводному голосу, вспыхивающему где-то в глубинах собственного сознания, кристаллизирующему духовный опыт души, обреченной на бессмертие в языке:

Потом ты начинаешь понимать,

Что это все и ничего не надо.

Что это я. Со мной отец и мать.

И запах сена. Запах Ленинграда.

Такие сны я видел на Сатурне, -

еще не находясь среди «Сраженных косой Сатурна» (Державин, «Урна»), Герман Ионин как ипостась Данте, современный поэт, мыслитель и человек силится разгадать промысел, по которому души улавливаются миром «мертвых» и увлекают за собой тела вне срока: «Ведь я для вас, я вместо вас, И говорил, и жил сегодня».

Что сегодня тень Данте? Это свет, готовый объять каждого и вознести к вершинам мировой культуры, напоминает Герман Ионин. Борьба за которую идет здесь и сейчас – в пространстве ее изгнания и воскрешения, принимающими апокалиптику закатного времени как символ грядущего Духа, что переставит небесные и земные огни согласно Откровению, глас которого всегда чувствуют поэты — предвосхищая и стремясь

Передвигать над освещенной тканью

Светильник заключительной строки.

Поэзия Германа Ионина существует не вне и не параллельно историческому контексту литературы, но огибает его, как лучи вечной Розы Данте — земной шар и устремляют в потоки Любви всех обреченных на прозрение, -

Поэтому считайте дни

И даты нужные проверьте.

Ирина Комиссарова

Слово Г. Н. ИОНИНА: проза, стихи (Выступление на юбилейном вечере)

Для меня центральным произведением Германа Николаевича Ионина, нашего учителя-словесника в 30-й школе и руководителя ЛИТО там же в далекие 60-е годы прошлого века, стала его книга «Апокалипсис». Сколь много ею подарено! А тогда, давно? – и души, и знаний, что само по себе заслуживает отдельного очерка, и мысленный диалог с Германом Николаевичем – нашим Учителем, никогда не закончится, хотя бы потому, что мы как будто разом оказались брошены из детства в темный поток времен – реальную историю отечественной культуры, и, конечно, многое и должно было быть недосказанным.

Сначала «Апокалипсис» почти испугал: из-за боязни разочароваться и одновременно весьма обязывающего названия. Но, начав читать, я не могла оторваться, хотя в книге нет острого сюжета, и написана она отнюдь не «красиво», а некоторые отрывки при чтении взаахлеб трудно воспринимались. Захватывали удивительная искренность и, не побоюсь этого слова, мощь полифонического замысла, когда один голос вторит другому, из них выпрастывает крылья третий и т.д., как в фуге. При таком прочтении поражали и умение очертить облик человека без его «портрета», и пейзажные зарисовки – своей пронзительностью и красотой, и полное отсутствие аллюзий к какой-нибудь известной в литературе фактуре, т. е. хотя бы самой малой подражательности. Трудно видеть эту книгу (прозаическую ее часть) сборником повестей, как сказано в аннотации. Бесспорно, это единое произведение, не конгломерат, а монолит, если угодно. Тем досадней посыл аннотации: «тексты повестей… сопровождают работы художника…». Нет, они не сопровождают, т.е. сопутствуют, а вторят и ведут, и снова вторят, как в музыкальном произведении, составляя с текстом спаянное целое. Пожалуй, это большая редкость в книге: и удивительная точность презентации визуального ряда, и согласованность короткого и длинного дыхания в узлах его пересечений с рядом вербальным. Было бы интересно представить графически движение этих линий вместе с разворачиванием содержания. Узор, т.е. код этого изложения, вероятно, получился бы почти совершенным.

Хочу оговориться: иллюстрации, о которых я только что сказала, – это произведения отца Германа Николаевича – Николая Александровича Ионина, замечательного художника. Некоторые из его работ еще в пору ранней нашей юности, когда мы приходили к нашему учителю на наши литературные собрания, заставляли по-новому увидеть окружающее, особенно природу, они казались одновременно и поэтичными, и властными, и даже в голову не могло прийти, что Николай Александрович известен только в кругу профессионалов.

Замысел автора «Апокалипсиса» и его исполнение напомнили лучшую прозу ХХ в., после которой люди, кажется, стали по-другому чувствовать и понимать себя – к примеру, прозу Борхеса или Гомбровича, хотя всё в книге Германа Николаевича, как говорят, до боли свое, родное, и вместе с тем это «высокая правда» человеческого сердца, человеческой души, вечный, взыскующий разговор человека с собой. Таким образом, название книге дано не только смело, но и уместно, если помнить, что Апокалипсис Иоанна (или, как считают богословы, откровение Иисуса Христа) – не только космическое объяснение мира, но пророчество о времени битвы добра со злом. Человек должен выдержать духовную брань, сохранить себя в этой борьбе, и свидетельство словом означает здесь свидетельство жизнью и свидетельство кровью. Как не узнать по книге четырех всадников Апокалипсиса! Это зло, война, голод, смерть. Как не вспомнить «Седьмую печать» Бергмана, хотя главный герой этого фильма и рыцарь! Это наш, ХХ век… «Кто думает, что он стоит (в вере), берегись, чтобы не упасть», – говорил апостол Павел. Так что Апокалипсис – это и последняя возможность покаяния.

Я перечислила только отдельные узлы смыслового поля глубокой и потрясающе оригинальной книги, которую хочется перечитывать, вместе с которой хочется размышлять, имея в виду другие символы Апокалипсиса, например, подумать о возрастании беспорядка и взаимосвязи законов физических и духовных, о каждой из семи печатей, о том, как близко от каждого из нас дышит вечность и какой это дар человеку – не быть или не стать сиротой.

Завершают книгу стихотворения, своего рода россыпь огоньков, бросающих отсветы в только что прочитанный основной текст.

Таким образом, всех нас можно поздравить с появлением «Апокалипсиса», с тем, что мы сможем читать и перечитывать эту книгу. Автору же – низкий поклон за смелость, за правду, прекраснее которой для автора, кажется, ничего нет.

Удивительно, но прозаический текст в этой книге не менее, чем стихотворный, что называется живописателен, именно в нем с массой живых, словно выхваченных их жизни подробностей предстает повседневная жизнь четырех поколений одной семьи – ленинградцев, петербуржцев, наконец просто людей, «ходящих под богом», т.е. в каком-то смысле «избранных», с которых и спросится, которым мог явиться огненный куст, как главному герою является гроза, живущих в контакте со всем живым, и природа для них правдива в библейском смысле. Словом отца автора стали его картины, Словом главного героя – его стихи, Словом сына и возлюбленной жены – поступки, может быть, самое трудное в нашей жизни, этой книгой и возблагодаренное. Стихи же аналитичны – примерно как у Ф. И.Тютчева, возможно, воспринятого автором по «сродству души», потому и не «похоже», всё у автора свое – понятия, лексика, образность, причем настоенное на переживаниях, общих для очень разных людей одной эпохи – конца 60-х XIX – 20-х XXI в.

Не стоит удивляться странным на первый взгляд временным рамкам. За ними начало и развитие терроризма (вплоть до государственного) в разных обличьях. Именно эта эпоха породила глубочайший интерес к так называемым «человеческим документам» (воспоминаниям, исповедям, дневникам, личной переписке и т.д. отнюдь не литераторов) – их востребованность, что не могло не отразиться на художественной литературе. Одними из первых приникли к этому источнику великие психологи русской литературы Достоевский и Толстой. Позже в художественную литературу пришла новая образность в новых жанрах, как бы заново открытых, как, к примеру, в свое время произошло с Прево или Руссо. В книге одна из палитр – палитра «человеческого документа», когда разные герои рассказывают «от себя» об одном и том же событии. И даже над главным героем есть еще один герой – рассказчик, который и объединяет все «исповеди», все признания, все послания и вопрошания в единое целое «Апокалипсиса». Таким образом, и живописный ряд – это не обычные иллюстрации, это тоже рассказ, тоже свидетельство, и, можно обратить внимание, как устала душа живописца в работах конца 40-х годов.

Обзор и краткий анализ всех книг Германа Николаевича Ионина можно найти в двух статьях-послесловиях проф. В. Акимова: «Память души» (к сборнику стихотворений и прозы «Вторая испостась», 2004) и «Бесстрашие и мудрость погружения в мир» (к сборнику поэм «Преодоление», 2016). В одной из этих статей дана емкая характеристика его творчества. По мнению В. Акимова, неколько мотивов объединяют все произведения, и первейшее общее – это Память, Память с большой буквы:

«Память делает невозможное: пройдя через небытие, человек возвращается в бытие переменившийся, прозревший. Живой отец и убитый сын в нетленном и незримом общении: «“Сын убитый стал мне вроде Спаса…” ˂ … ˃ Но есть опора для души, есть “камень веры”. Эта вера в неразрывной связи со всем, что хранит Память: память об отце, о матери, о сыне: “Мы друг в друга перешлиˮ. Из глубины памяти возникают повествования в прозе[1]. ˂ … ˃ И тут хочется сказать: в Петербурге есть литератор со своим неожиданным и в то же время долгожданным лицом, со своим словом…»[2].

Мы действительно живем «под шапкой памяти», по выражению академика Н.П. Бехтеревой, наши поступки обусловлены памятью, и плотное совмещение в произведениях Г.Н. Ионина прошлого и настоящего – формообразующий прием, открывающий новый уровень психологизма его прозы. При этом один из ведущих мотивов – любовь, на что указывает фабула, катарсическая часть повествования о присутствии убитого сына в этой жизни, его возвращении – столь же заслуженном, как покой, дарованный Мастеру и Маргарите М. Булгаковым в его знаменитом романе…

Торжество и творчество любви, обоженная реальность отношений – вот общий итог рассказов и повестей с их доверительной интонацией повествований от певого лица. И здесь по-особому звучат высокие, светлые ноты, несмотря на трагизм фактов. Это важно. Как пишет Н.П. Бехтерева, «в поддержании по крайней мере некоторых нравственных норм имеют значение собственные защитные механизмы мозга, способствующие сдерживанию отрицательных эмоций путем создания … препятствия для распространения по мозгу “волныˮ отрицательных эмоций»[3]. Речь – о библейских нормах-заповедях. Важно и то, что именно персонажи рассказывают о себе, что является одной из традиций русской классической литературы начиная с Ф.М. Достоевского. Другая традиция – раскрытие в художественных произведениях «умственной жизни» (подробнее об этом см. в монографии Л.Я. Гинзбург «О психологической прозе»). Только в одном хотелось бы возразить В. Акимову: на мой взгляд, некорректно относить «Климовщину» к мемуаристике, тем более что у этого произведения есть подзаголовок – «повесть». И хотя эта повесть автобиографична, впрочем, как все творчество Г.Н. Ионина, это именно повесть, т.е текст, скрепленный «идеальным» cогласно более глубокому замыслу, чем вспоминание.

В этом контексте существенно такое умозаключение героя повести «Стерх»: «Нет, жизнь – это не призрак и не подарок природы. Это бесконечные шаги – к новому и новому покою души»[4]. И «кто сблизит небытие и бытие, кто докажет, что между ними есть общее и что можно переходить туда и оттуда, тот сумеет сделать все, что нужно людям, живым и мертвым, а теперь надо верить и что-то делать, чтобы сближать эти миры»[5]. Вот на этом аспекте, как мне кажется, и следует остановиться отдельно, трудно воспринимаемом некоторыми читателями, ведь совсем недавно отношение к «загадочным» явлениям психики человека, да и жизненной данности, было сугубо негативным.

Прежде всего следует обратить внимание на понятие «ипотасности», основополагающее в художественной системе автора, – «единство сознаний, взаимопереходности всего сущего, природного и человеческого», «способности вобрать в себя, продолжить собою предков, принять близких и ближних и передать опыт потомкам»[6]. И Апокалипсис у Г. Н. Ионина не всегда конец бытия, он и откровение, а значит, и Страшный Суд… и трактуется в разных произведениях в разном смысле. Напряженность и вместе с тем пронзительная красота того, с чем мы соприкасаемся, читая его произведения, дает читателю уникальный опыт переживания. Вместе с рассказчиком читатель оказывается «как бы в другом измерении: видит, слышит, обонеяет то, что окружающим обычно не дано…»[7] Это и расценивается некоторыми читателями как мистицизм, во всяком случае что-то «странное», между тем в научной литературе определяется как «магический реализм» (по отношению к романской литературе, в частности латиноамериканской), чтобы подчеркнуть способность этого направления не просто передавать реальность, но проникать в так называемые загадки психики человека, природы и даже мироздания. Процитирую фрагмент стихотворения 27 из цикла «На грани двух миров»:

Какое неожиданное чудо –

Земную жизнь раздвинуть без конца

И вспыхнуть всеми красками этюда

На всех этюдах моего отца.

Мерцанье света и сплетенье линий

Соединятся, у отца учась,

И оживут во мне, как ливень синий,

Как ты, в кого я перешел сейчас.

Но ливень кончился, и неужели

Опять взаимный переход готов?

Лиловая трава на акварели

Сияет огоньками всех цветов.

И в белом или голубом тумане,

Вдохнув благоухание земли,

Пожалуйста, не обращай вниманье

На то, что мы друг в друга перешли.

…

Стоит отметить здесь способ подачи иллюстраций, интересную его особенность: иллюстрации органично ложатся в текст, между тем большая их часть далека от своего предметного ряда (произведения художника А.Н. Ионина были созданы задолго до написания книг его сыном). Появляются они не случайно, о чем упоминалось выше, они задают свой мотив и вторят основному тексту, кроме того, текст становится «просторней», наполняется воздухом и светом – как говорится, есть куда присесть ангелу… Такого рода иллюстрирование текста с помощью дополительного мотива (или своего рода «бегущей строки» – кому как нравится) немыслимо даже для «Мастера и Маргариты» или «Собачьего сердца» М. А. Булгакова при всей их фантасмагоричности. Можно вспомнить и В.М. Гаршина, А.И. Куприна, А. П. Платонова, с их интересом к «необъяснимому», но к их текстам тоже неприменимо подобного рода иллюстрирование. Хотя термин «магический реализм» достаточно условен (как всякий термин) и его не относят к отечественной литературе, все-таки, на мой взгляд, нельзя его полностью отбрасывать, поскольку он позволяет четко представить характерные черты обозначаемой им художественной реальности.

В изучении восприятия, памяти, механизмов творчества, природы таланта (и функционирования мозга человека в целом) за последние десятилетия многое изменилось. Н.П. Бехтерева в цитированной выше книге замечает: «…если ранее наука противопоставлялась религии… то сейчас … наука вошла в ту фазу, когда она нередко подтверждает, прямо или косвенно, по крайней мере ряд положений религии и ее истории, которые в период младенчества науки не принимались или могли быть приняты только на веру»[8]. В этой же книге отдельную главу она посвятила «Зазеркалью», области «странных явлений», таких как сны, становящиеся явью (вещие сны), гипноз, внушение, в том числе невербальное и др. «Неистребимая вера человечества в чудеса и таинственные явления может расцениваться как детская погоня за мечтой, синей птицей Метерлинка. А может быть – и как стремление человека и человечества понять мир во всей его действительной полноте, во всем его удивительном многообразии (курсив мой мой. – И.К.) »[9]. Упоминает Н.П. Бехтерева и о благословении митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским Иоанном изучения подобных явлений, приводя примеры самонаблюдения. По словам Н.П. Бехтеревой, «необходимо сохранять разумное отношение к материальному базису подобных явлений, вести целенаправленный и все более глубокий поиск в его рашифровке… базирование нашей биологии на примитивном материализме привело к тому, что мы, по существу, работали в рамках коридора, ограниченного невидимой, но очень колючей проволокой. Даже попытки расшифровки кода обеспечения мышления, вполне материалистические, как теперь признают оппоненты, встретили поначалу штыки “материалистовˮ, идея которых сводилась к тому, что нельзя узнать код идеального. … И все-таки что такое идеальное? Что такое мысль? Получается, с точки зрения материалистов, – ничто. Но ведь она есть! Я думаю, приспело время хотя бы поставить вопросы, на которые сегодня трудно или даже невозможно найти ответ… И первый вопрос… что такое идеальное…»[10]

Как видим, неординарное в прозе и стихах Г.Н. Ионина не является чем-то искусственным, а выводит повествование о внутренней жизни главных героев на новый уровень постижения жизни, тонкого психологизма, и если считать что-то необычное метафорой, как это делает В. Акимов, то метафорой провидческой:

«…у каждого из нас множество сознаний, ровно столько, сколько существований во всем бытии во времени и в пространстве, в прошлом, настоящем и будущем. Все существования принадлежат каждому живущему, но охватить их сразу невозможно, и нельзя ими жить всеми сразу – живешь тем, какое вмещает твоя нынешняя телесность: телесность рушится, и сознание твое обнаруживается где-то в одном из существований, пребывая в других как возможность» («История болезни»)[11].

В таком видении, как мне кажется, сказывается и внимание автора к теории ноосферы (мыслящей оболочки Земли как высшей стадии развития биосферы), что еще раз указывает не просто на оригинальность Слова самобытного писателя, но и на его место в литературном процессе, продолжающего традиции русской классической литературы и философии и вместе с тем современного человека. Что касается «умственной жизни», то Герман Николаевич демонстрирует огромную эрудицию, неотделимую от его способа думать, ненавязчивую и естественную. Понятно, что не всякий читатель может соответствовать ее уровню. Однако сама позиция рассказчика – просто человека, размышляющего о многом, воспринимающего и общественные проблемы, позволяет понимать его идеи на интуитивном уровне, тем более что они высказаны выразительно, в «великих» и «зрячих» словах, как пишет В. Акимов, «открывающих бессмертие души», природу человека – божьего создания. В качестве иллюстрации приведу фрагмент 6 из поэмы «Данте» («Рай»):

Обычный космос. Тьма без края…

Лети и аурой играй.

Духовный свет во мраке Рая

С успехом заменяет Рай.

Мое сиянье – голубое,

Я вижу голубые сны

И унесу навек с собою

Лазурь земной голубизны.

Но иногда слабеет вера,

Молчит отчаянье мое.

И гаснет голубая сфера.

И космос виден сквозь нее.

Стоит напомнить, что Рай, Ад, мытарства, согласно священным книгам, и есть жизнь после смерти.

Можно привести и пример стихотворения 40 из той же поэмы «Данте» («Чистилище»):

Конечно, можно все начать сначала

И возвратиться, как бездомный Пер.

Она меня внимательно читала –

Сонеты и трактаты, например.

Она со мной согласна в каждом слове

И добровольно ждет меня века.

Я посылаю Беатриче-Сольвейг

Все до последнего черновика.

Вот так и буду жить, не уставая,

Не помня искушений и обид

И в твердом убежденье, что Кривая

Ни мне, ни Беатриче не грозит.

Духовность – это добытое Нечто,

Разлукою рожденный голос мой…

И вот меня уводит путь прямой

От Сольвейг-Беатриче в бесконечность…

Если же говорить о природе, то тут следует назвать прелестное стихотворение о змее – 27 из «На грани двух миров» («Внучке даже по секрету…»), 44 из «Рая» «Данте» («С одной старушкою ходил я в лес…»), 9 из цикла «Россия» («Сухая вкусная смола») и др. Примеров сильных и глубоких стихотворений, со своей, авторской образной системой – строгой, «прозрачной», по своей позиции напоминаюшей тютчевскую, можно обнаружить у автора множество, причем у него безусловно глаз художника: перед нами предстает «цветной», восхитительный, прекрасный мир, у одних сосен целый ряд эпитетов, они и сизые, и черные, и сиреневые… А сколько так называемых «находок»: «покуда Ящеры извив, как зеркало, следит за этим», «вечерний мир просторней и светлей», «и розовой улыбкой вдруг проснулось озеро речное», «река горит, сверкает в солнечном наряде», «и красный серп луны вонзился в землю», «лиловый кров сосновых крон», «гроза прогромыхала бестолково», «шептались ветви глуше и напевней»… Герой, как и его отец, «лелеет и теплит откровенье живой красоты».

И единенье наших душ,

И радость жизни беспричинной

Вдохнет сиреневая глушь,

И я вдохну перед кончиной.

Или:

Сухая вкусная смола,

Сосновый ствол в чешуйках сизых,

И тень зеленая легла,

И дождик на иголках высох.

Я окончательно промок

На расстоянии от дома.

А ты, сосна, мой островок

В неразберихе бурелома.

Но синева над головой

Сегодня потемнеет скоро.

А под ногами холмик твой –

Моя последняя опора.

А солнышко уже ко мне

Совсем утрачивает жалость.

И на тебе, моей сосне,

Оно случайно задержалось.

Я вижу те или не те

Зеленоватые просветы.

По ним в кромешной темноте

Я обнаруживаю, где ты.

…

Если же вернуться к теме этого сообщения – о необычном, якобы «странном» в творчестве Германа Николаевича, то в качестве дополнения можно снова отослать читателя к выводу Н.П.Бехтеревой: и «даже множество чудес, описанных в Евангелии и в повествованиях людей особой святости – при жизни и после смерти – убеждали только больных и жаждущих чуда…»[12], другими словами, вопрос о вере – это и вопрос возможностей человека, в силах ли он во что-то верить…

Использует автор и такое средство выразительности, как «поток сознания» («Притчи»), – безусловно по-своему, достаточно сравнить тексты автора с классическими произведениями этой стилистики. Меняющаяся ритмика – от обычной до рваной, неожиданные ракурсы и оценки позволяют более объемно передать свою позицию по очень многим вопросам, касающимся событий современности и недавнего прошлого, когда автор испытывает «боль и стыд» «за все грехи и преступленья» и с тревогой смотрит в будущее. И здесь, как кажется, убедительна не только критика (порой жесткая), а еще и действительность преображенного человека, может быть, не всегда благостная, – тексты, основанные на вспоминающемся, которое, «как прозрачное облако, охватывает всю душу», учит, дает силы, побуждает к творчеству. А ведь именно творческие возможности, нуждающиеся в развитии, обеспечивают (вместе со стереотипными возможностями) противостояние человека разрушающей среде[13]. Да, нам открывается необычный и прекрасный мир, пронизанный любовью, которая сильнее, чем поэтическая строфа, безнадежнее, чем застывшая в прощальном осеннем тепле роща или кипарисы с их цветным шепотом. Как же спасти этот мир, как «преодолеть и переиначить апокалипсис», как устоять в битвах, порой невидимых, страшного века?

---

Владимир Акимов

Память души, пробудись и соедини нас!

Книга стихов и прозы, которую вы прочитали – необыкновенна. Другой такой я не знаю. Пережитая ее автором трагедия – гибель сына – сделала возможным его (и наше!) существование в двух мирах, в двух ипостасях бытия. Этот взгляд сорвал многие завесы с привычного. По-новому захватил нас «шквал бесчисленных смертей и новых жизней». Он обрушился на читателя.

Не случайно книга открывается стихами. Они возникают из чувства непреодолимости пережитого и переживаемого. Об этом нельзя сказать прозой. Создавая новый мир, память делает невозможное; пройдя через небытие, человек возвращается в бытие переменившимся, прозревшим. Живой Отец и убитый Сын в нетленном и незримом (но все более открывающемся нам!) общении: «Сын убитый стал мне вроде Спаса…» И в этом прозрении – «новейший завет», вобравший и наши судьбы.

Стихи Германа Ионина – не выполнение внутреннего «заказа», как это часто бывает в поэзии. Нет. Это – слова трагического чуда открытия себя в новой ипостаси. После того как были пройдены «круги всего, чем не был я», этот стих «сам себя творит». Творит прежде всего острым чувством пропасти, перед которой оказалась жизнь! И с этим нельзя примириться: «Обрушьте в нынешний провал /всю вашу ненависть живую». Пропасть затягивает! Но есть опора для души, есть «камень веры». И это главное во всей книге. Она, эта вера, – в неразрывной связи со всем тем, что хранит ПАМЯТЬ. Память об отце, матери, о сыне – прежде всего: «Мы друг в друга перешли», «Он прямо надо мной невидимо стоит».

Однако и память можно понимать по-разному. Мы уже употребили слово – ИПОСТАСЬ. Недаром оно вынесено в заглавие книги. Для Автора ИПОСТАСНОСТЬ – новая религия, новая заповедь, которую он, впрочем, никому не навязывает. По мысли Автора, не раз высказанной в стихах и в прозе, «ипостасность» предполагает – единство (тождество) сознаний – их разделенность (казалось бы, непреодолимую) и – что важнее всего! – взаимопереходность всего сущего, природного и человеческого. Вот о какой ПАМЯТИ идет речь.

Тяжкая беда не приходит одна: «Нет, вы не сына моего убили- /Я потерял Россию из-за вас». Сжимается сердце при чтении этих строк…

И все же она, трагическая и страдающая Россия, стоящая над «провалом», остается нашей надеждой, в нее вливаются все силы наших ИПОСТАСНЫХ душ.

Вот почему «Вторая ипостась» Германа Ионина выходит за пределы личной трагедии. Тут – наша общая беда, тут Апокалипсис, переживаемый нынешней Россией. И мы сами должны услышать предупреждающий и призывныц голос ушедшего от нас и остающегося в нас: «Понимаете, земля устала, /Все до капли отдавая вам».

….Вот такое стихотворное «введение».

А дальше, из глубины памяти и души писателя возникает повествование в прозе. Рассказ «История болезни» – воспоминание об отце-художнике. Жизнь как память, память как жизнь – вот о чем рассказ. Нить жизни, протянутая к сыну от отца и старшего брата, погибшего еще в отрочестве. Так воздвигается церковь, которую человек творит в душе своей. И все эти жизни человек несет в памяти, не только соборно, но ипостасно преодолевая границы сознаний. Лишь тогда по-особому становится понятна наша общая жизнь, потому что «отдельной» она, в сущности, никогда не бывает. Все родные души и судьбы в каждой душе слиты, только нужно это понять и пережить. Так, как это мы читаем у Германа Ионина.

Исповедальные воспоминания нужны для того, чтобы договорить за отца, быть рядом с ним и с теми, кто будет смотреть на оставшиеся после него картины. Быть рядом и быть в них. Так соединяется бытие и небытие. «И можно переходить туда и оттуда».

Вообще для Германа Ионина Небытие – это не пустота, а универсальное творческое начало. Вот строфа из стихотворения, не вошедшего в книгу:

Небытие всегда не быть готово,

Оно особенное божество,

Оно прообраз и первооснова

Любых богов и Бога самого.

«История болезни» – своего рода второй пролог к повествованию в прозе, все части которого, созданные в разные годы и даже десятилетия, соединены друг с другом тоже ипостасно. Они очень различаются по стилю, да и жанр некоторых из них уточнить нелегко (автобиографическая проза, преображенная вымыслом – повесть «Киргизия»; мемуары, сложенные из миниатюр, прозрачных и теплых главок – «Климовщина»; воображенный монолог-реконструкция – бессонная ночь погибшего сына за несколько недель до смерти – повесть «Один»; диалог-ясновидение – «Стерх»). Но мы физически ощущаем, насколько эти разные части повествования взаимопереходны и насколько они возвращают к двум «прологам» – в стихах и в прозе.

Само повествование распадается на два цикла – детство и отроческие годы Автора («Киргизия» и «Климовщина»), и повести, посвященные сыну, – его состояние на пороге смерти и – возврат из Небытия. Казалось бы, эти «периоды» и «миры» время отделило друг от друга. И вот оказывается, что они, при всей разграниченности – тождественны и взаимопереходны. Их связует все: неразрывность мотивов, общность героев, противопоставленность двух эпох – Великой Отечественной войны и нашей современномсти, при этом внутреннее единство художественного способа видеть жизнь и то, что за порогом жизни – вообще единство духовного самоощущения бытия, побеждающее смерть.

Это состояние переживается в повести «Киргизия»: после блокады. «У меня в Киргизии началось настоящее детство… Вообще я должен объясниться и сказать прямо: детство совсем не то, что мы о нем думаем… И шестилетний может думать и понимать как взрослый». Да, да! С таким «шестилетним» мы встречаемся в этой повести. Позволю себе отклониться: недавно я перечитывал тургеневский «Бежин луг» и был снова поражен тем, как глубоко переживают и как сильно выражают это крестьянские ребятишки – немногим старше ионинского героя…

И где бы ни был Автор, пишет он об одном: что открывает мир душе человеческой и что душа человеческая – всех возрастов! – отдает миру. А может, и нет возраста у души? Обстоятельства внешней жизни лишь вызывают это напряжение духа: «…молиться, иначе как выразить радость от тишины света и тепла?…»

…. И тут хочется остановиться, оторваться от книги и сказать: в Петербурге есть литератор со своим неповторимым, неожиданным – и в то же время долгожданным лицом, словом, внутренней жизнью, своей, особенной и – всеобщей. Читать и входить в его прозу, стихи – нелегко именно потому, что он особенный (но и всеобщий!). Он думает так и то, что всех нас захватывает. Но мы, к великому сожалению, все больше отвыкаем от т а к о г о существования в нас окружающем (и окружавшем с детства!) суетном мире.

…Глубоки и искренни страницы о Боге – его открытии в детстве, его прозрении на небе, его изображении собственной рукой, детские молитвы, смысл которых в том, чтобы «чувствовать вокруг себя утренний веселый мир». Может быть, это и есть главное в человеке – его движение навстречу миру, людям, к Свету! И какое счастье, что детство ощущает счастье этого движения! Сквозь детскую полноту, непосредственность, первозданность жизни мы чувствуем мир природы: прекрасны, чисты и подлинны пейзажи в повести: горы, степь, небо… Ведь все это особенное в Азии!

А самопроизвольное сочинение стихов в детстве – это ведь тоже открытие и утверждение себя. И – часть игры в жизнь. И превращение жизни в игру. Иначе говоря, в свое детство надо всматриваться – вот о чем проза «Киргизии». Самопознание детства – это тоже главное в человеческой жизни. Кто не прошел через него, тот не будет настоящим взрослым.

…И есть в повести второй план, по-своему тревожный и калечащий мир – там, в Киргизии живут сосланные: «кулаки», чеченцы. Трудно, порою страшно живут. Жестокая мясорубка истории и там перемалывает людей. И это не может не чувствовать шестилетний мальчик, это тоже входит в опыт нашего советского детства. Все живое должно быть защищено! И люди, и животные. А ведь оно зачастую беззащитно… Вот почему мы со сжавшимся сердцем читаем строки о том, как резали ….кроликов. Ведь совершается убийство!

…Не странно поэтому, что один из главных сюжетов повести – драма любви как сущности отношений между в с е м и людьми: взрослыми и детьми, учителями и учениками, ссыльными и всеми остальными… Для героя повести нет чужих людей. А если этот вечный закон нарушен, жить в мире становится горько и бессмысленно: «Я стыдился быть человеком. Не стыдно быть камнем, деревом, ящерицей, лягушкой, собакой, лошадью, но человеком быть стыдно, и я думал, что нужно что-то сделать, чтобы преодолеть этот стыд…»

При всей простоте (или даже странности) этого рассуждения-признания в нем – пробуждение главного: требования человека – к себе, та грань, за которой начинается человеческое в ребенке и взроослом.

Вот такая это у Ионина проза-исповедь о прожитой жизни. Какое напряженное, какое сложное детство! Пронзенное «взрослыми» вопросами». Как входить в мир? Как принять его в себя? И как сделать, чтобы мир тебя принял!

Он редкостно наблюдателен в своем детстве: видит и себя, и других. Наверное, еще и потому, что дальнейшая жизнь потребовала этого возврата к себе давнему: на то, что было с шести-семи-восьмилетним героем воспоминаний накладывается, порою незаметно для него самого, то, что происходило потом… Потом… И вся повесть – это цепь психологических «этюдов» на тему: жизнь не должна пройти мимо! Ни один день ее! Да, это – главное измерение прозы Германа Ионина: ничто в жизни не должно просто промелькнуть, проскочить. Нельзя жить м и м о! И тогда жизнь становится бесконечной во времени, в перевиданном, в перечувствованном. Его серьезно мучили мысли: «Кто я такой? И кем я буду?» Он представляет себя в будущем, все время ставит опыты самосотворения. В одну жизнь входит много жизней. Но скажу с уверенностью: раскрывшееся перед миром и вобравшее в себя мир детство дает великолепные результаты во всех возрастах (я говорю это еще и потому, что знаю автора книги почти полвека).

…Словом, мальчик у нас на глазах проходит напряженный, трудный, но верный путь к себе самому. И это – продолжение другой, не состоявшейся до конца жизни, о чем также узнает читатель книги Германа Ионина. «Я должен обо все подумать сам и спасти всех, кто умер, живет, и будет жить» – так заканчивается повесть «Киргизия» – о военном детстве.

Продолжением стала повесть «Климовщина». О послевоенной жизни, о детстве и отрочестве. И снова встречи, люди, люди, взгляд вовне и внутрь себя. И, может с особой силой, – чувство родства в семье. Вообще, мир все раздвигается – и внутренний и окружающий. Природа! И она – самостоятельна и независима, вот, например, не хочет превращаться в строчки стихов. Но в словах прозы она передана: чудесен финал «Климовщины»: озеро, вечер, крестьянские ребята, сказка о старичке-леснике и сиротке Машеньке… А больше всего это повесть-воспоминание об отце-художнике, его «нашлепках»-этюдах, в которых тоже многоликая и вечная природа…

В «Климовщине» запечатлен исторически неповторимый момент: лето 1946 года. Именно лето – быть может, самый светлый и овеянный надеждами период. Жизнь после великой Победы как бы начиналась сначала. Нашу землю нужно было обживать заново. Все в этой повести пронизано добротой и светом. Все кажется по-детски простым. Но мы знаем: лето кончилось. И тот же 46-й год принес новые трагедии. Мы прочитываем это между строк. А дальше – во «Второй ипостаси» рывок к финалу столетия. Подготовленный всем его ходом Апокалипсис раскрыт отражен в личной судьбе…

…Самое выстраданное в книге – повесть о сыне «Один». Мы погружены в его поток сознания накануне гибели. У меня нет своих слов, чтобы спокойно написать об этом: перед нами потрясающие страницы самовыражения Миши, говорит его душа, устремленная о т т у д а к отцу и матери (и, по сути, говорят души матери и отца, устремленные к нему). Говорит ««верхдуша»» . Мать: «И вот тебя убили – и где же твое «сверх»? Он отвечает матери: «Надо успеть в этом разобраться…. Мама! Я прямо как в детстве зову на помощь… Ты и есть сверхдуша… Ты веришь в то, что я буду – что бы ни случилось?»

…В то же время эта повесть стала, вероятно, покаянием, которого так требовала (да и требует всегда!) душа каждого из нас, какой бы самодостаточной, самодовольной отдельной жизнью мы ни жили десятки лет. И нас, в каких бы годах мы ни были, ожидает неизбежность «совсем родиться», родиться до конца, то есть войти в мир всей душой.

«Я дам ему, – говорит сын отцу, – новый жанр, свой новый язык. Придет время, и я дам ему все…» Это время пришло. И то, что написал Герман Ионин, что мы сейчас читаем, – и есть новый взгляд в себя и в мир. Когда просыпается «сверхдуша».

Этим кончается монолог «Сына».

Но сюжет не закончен. Он продолжается в повести «Стерх». Стерх-журавль – это ипостась сына (в душе отца они связаны и перевоплощены). Зеленое поле. Весна. Молодая трава. И – стерх рядом с тропой, по которой идет отец. «Вот итог жизни… Вот что мечталось мне в детстве… оказывается, итог – это начало». Это – монолог отца, обращенный к сыну. «Из этого семечка света и грусти вырастает моя новая душа, та самая, до которой я хотел дожить, а для нее уже невозможен конец». Ибо – «все должно остаться во мне».

Но это же и монолог Сына, действительно, а не в воображении, вызванного из Небытия.

 

Оно само неведомо откуда

И в будущем, и прежде, и сейчас

Ежеминутно и ежесекундно

Приходит к нам и умирает в нас.

И неизвестно на какой основе,

Какими силами и почему

Оно еще, пожалуй, восстановит

Все то, что люди отдали ему.

 

Мы вновь процитировали «Посвящение», предваряющее повесть. …И снова нельзя не сказать: об этой прозе невозможно писать привычными словами – так она открыта. Чиста… Она – наедине с миром, именно наедине, словно бы не предполагая, что мы тоже смотрим на это зеленое поле, что мы чувствуем, думаем, переживаем вместе с ее создателем. Мы видим их – отца и сына – вместе, внутренне участвуя в их диалоге.

Их – отца и сына – общая память _ это тоже действительность. И углубляясь в нее, вызывая бывшее, они лишь осуществляют то, что могло быть, д о л ж н о быть его истинным продолжением. Так видит свою, слитную с памятью о сыне жизнь Герман Ионин. Взаимное перевоплощение. А как может быть иначе? Если мы живем в Вечности, а не просто листаем календарь, – такое чувство жизни необходимо и естественно! Это захватывает и всю природную жизнь – в «Стерхе» особенно заметно. И так можно победить апокалипсис жизни – «если научиться вызывать из Небытия новое измерение».

Но даже если можно «вызвать», нельзя «удержать», «пока не состоится» «соединенье» наших всех молитв. Не только соподчиненных Богу, больше того – переходящих друг в друга взаимно.

…Кончается повесть расставанием, но, говорит Сын: «уходя, все больше и больше люблю и жалею отца». Это – последние слова «Стерха».

И вот что еще хочется добавить: нам открылись души отца, матери и сына. Мы разделили их трагическое потрясение. Но как не увидеть в прочитанном прозрение н а ш и х общих судеб! Ведь в тех или иных исторических и житейских сдвигах такое или подобное происходит со всеми нами, особенно в последние десятилетия. Оглянитесь вокруг, люди, и всмотритесь в себя, откройте в себе силу ипостасности всему живому, сделайте ее своей верой, – говорит нам Герман Ионин.

И его голос должен быть услышан…

Салин Ю. С. Письмо

Дорогой Герман Николаевич!

Ваша книга попала прямо в солнечное сплетение моих, да и общечеловеческих тоже, силовых линий поиска, напряженного размышления – а в чем же смысл жизни, что она такое есть, эта жизнь, что за мир образовался вокруг моего Я, и какие вообще отношения между миром и мной?

Цивилизация вот уже четыре века после Декарта пребывает в иллюзии, что мир можно описать совершенно объективно,  не упоминая о субъекте. О человеке то есть. И нынешний кризис-то и натыкал носом все премудрое белое сообщество, — черта лысого вы наописываете, а не мир как он есть!

Да, конечно, мир вы при этом построите, но какой, можно ли будет в нем жить, и единственный ли он, и почему отказано в построении другим людям, думающим и воспринимающим не так, как узкая секта ученых лапутян?

Главный водораздел в подходах к миропостроению проходит между Западом (приспособление природы к человеку) и Востоком (приспособление человека к природе). Соответственно у Европы основное внимание привлекает объект,  мир, который надо завоевать, а у Индии, Китая и примкнувшей к ним России важнейшим предметом исследования стал сам субъект, его внутренний мир, утаенных мыслей наших бездна,   по Г.Сковороде.

Писатель, если он не регистратор и не сочинитель, должен быть исследователем внутреннего космоса. Именно так я и понимаю Вашу книгу. Фиксация наблюдений процессов и предметов внешнего мира составляет основу объективной рациональной науки – это журналы регистрации параметров в физическом опыте, это геологические дневники и т.д. Писатель должен уметь распознавать различные состояния собственной души (за чужой не понаблюдаешь), следить за ее изменениями, улавливать тончайшие нюансы колебаний и побуждений. Это и будет, если верить Толстому и Достоевскому, настоящая наука, которая и выше и прежде нынешней научной науки.

Ваш «Апокалипсис» занимает в исследовательском процессе выдающееся место. По глубине проникновения в душу можно поставить рядом разве что подпольного человека Достоевского да Ивана Карамазова, но там автор все же дистанцируется от своего героя, преподносит его несколько со стороны, это не его личные откровения, а писательское творение. Оленин, левин, Нехлюдов – вторая ипостась Толстого, а где же первая? Не в «исповеди» же! Тут рефлексии через край+ а она всегда искажает, в ту или в эту сторону, но обязательно искажает, потому что принужденно высчитывает баланс.

А вот у Вас… Конечно, и мальчик Гера на портрете, и иллюстрации Н.Ионина должны доказать любому сомневающемуся, что написано от первого лица, и что это не литературный прием. Но и ставить знак равенства между героем и автором все же было бы неосторожно, хотя заявление «никаких намеков на реальных людей» воспринимается просто как юридическая страховка.

Главное, конечно, не в этом. Авторская фантазия или личное откровение, но проникновение в душу впечатляет и заставляет задуматься о фундаментальных вопросах познания и бытия.

Есть ли Инобытие или только Небытие? Для кого Миша существует и что такое существовать? У Беркли  критерий простой – существовать значит быть воспринимаемым. Без этого никуда. Иначе как мы убедимся в существовании   самых реальных вроде бы вещей – камня, стола, дерева? Мир на самом деле  , по Будде, это то, что считаем миром мы сами. Но уж восприятия-то без того, кто воспринимает,  без моего Я, не бывает. И хочется верить чукчам – возвращается из Верхнего мира тот, кого любят, кого ждут, кого вызывают оттуда. А плохой, жадный, алчный уходит навсегда.

И вопрос о боге, религии, вере решается в этом случае тоже. Как же можно уверовать в какого-то внешнего, всесильного бога, которому надо молиться, у кого выпрашивают, вымаливают, — верни мне родного человека! Возвращаешь только ты и только силой своей любви, и нечего сюда впутывать третьего лишнего!

Главное – сила духа. Тут Ваша книга опять на острие атаки. Сейчас много говорят об ИСС – измененных состояния сознания. Только при переходе на иной режим восприятия ты увидишь то, что недоступно объективному, вечно стороннему наблюдателю, не ведающему ни жалости, ни гнева, добру и злу внимающему равнодушно, человеку, больному ожирением души, не способному на титаническое напряжение всех дремлющих внутренних ресурсов. А как сподвигнуть человека на это, или – как он сам может оказаться на уровне высших требований истинного бытия?

У дикарей , наших с Вами общих друзей и учителей, обязательными были инициации на переходе от биологического существа, человеческого младенца, претендента на звание Человека, к приему в сообщество возросших, ставших настоящими, равноправных людей. И эти тяжелейшие, не для всех переносимые испытания были пытками в полном смысле этого слова, — тут и голодания, и запредельные физические нагрузки, и одиночество, стужа и жара, в ход шли и поджаривания на огне, соискателя беспощадно кололи и резали… В общем, страдания и мучения для того, чтобы стать способным на истинное восприятие мира, признавались необходимыми. Никакого тебе качества жизни, комфорта, без которого цивилизованный раб теплого туалета и дышать  не в состоянии, какое уж тут познавать!

А разве смогли бы Вы прочувствовать, прожить свой Апокалипсис, если бы не был он выстраданным? Вы всю эту необходимую преамбулу к познанию и излагаете, здесь и пронзительные откровения о причинах появления второго Германа, о ленинградской блокаде, коллизии «папа, мама, я и хлеб». И протокольные записи о последних мгновениях Миши в этом еще мире, и напряженные попытки выхода на контакт…

Почему мама долгое время не могла овладеть таинством перехода, а отец смог? Вопрос сводится к тому, были ли привнесены в душу внешние помехи(молитва вместо медитации), достигнута ли была полная концентрация воли на единственном желании. Тут даже мимолетная рефлексия, когда ты успеваешь и себя увидеть в этом устремлении, обрекает тебя на поражение. И писательское восприятие оказывается под сомнением. Великий индийский святой Рамакришна  уходил к Богу, его душа отсутствовала в теле несколько месяцев, ученики все это время старательно поддерживали биологические процессы в его бесчувственном теле. И после возвращения учитель так и не смог описать Бога, рассказать обо всем, что было, потому что если хоть малейшая частичка его сущности оставалась бы вне процесса растворения в Боге, богоявление было бы исключено. А тут целая книга…

И как же к этому отнестись?

Взрывая, возмутишь ключи. Питайся ими и… Пиши! А иначе зачем? Для кого все эти личные открытия, прозрения, проникновения, откровения? Да, описывать значит отстраниться, наблюдать себя со стороны, хотя бы в воспоминаниях. Рискуешь потерять как раз главное. Но ведь можно учесть заранее все эти опасности и принять меры. У исламских суфиев различается состояние фана  , когда человеческое Я полностью и окончательно исчезает (случается, что и физически), но возможно и безусловно предпочтительно сохранить в себе способность вернуться с того берега к людям, чтобы обогатить их своим драгоценным(ценою в жизнь) знанием. И это уже состояние бака .Канал существует не для того, чтобы пить, его функция – доставлять воду жаждущим.

Так что если Вы владеете этим запредельно высшим состоянием. Практически никому не ведомым, то и передавайте читателям все, что прочувствовали, прослышали, провидели, будь то хоть евангелие (благая весть), хоть апокалипсис ( тяжкая весть). Потому что не дано иного спасения в пучине нынешнего и грядущего кризиса.

Успехов Вам, уверенности в своей правоте и долгих лет плодотворной деятельности.

Искренне Ваш      Ю.Салин

10.07.10

Владимир Акимов

БЕССТРАШИЕ И МУДРОСТЬ ПОГРУЖЕНИЯ В МИР

Герман Ионин – один из немногих ныне работающих писателей, кого тревожит немота замкнутости, кому нужен диалог с миром, временем. И это в наши дни, когда иной сочинитель часто никого не видит, пишет книги так, словно не нуждается в читателе, то есть кому важно лишь то, что происходит «во мне», как назвал свою прозу один талантливый «солипсист». Книги Г. Ионина образуют, в сущности, всех нас касающийся духовный сюжет – как жить и выстоять человеку в катастрофах, в «век насилья и уродства».

Первая книга, с которой Герман Ионин вышел к читателю, была поэма «Данте», которая писалась тридцать пять лет – с 1961 по 1996 год. Надо вспомнить, что мы видели и пережили в эти годы, какие круги и лабиринты втягивали нас в свое кружение и плутание! Какие огни – увы, по большей части призрачные и ложные – манили, какие «светы в конце тоннеля» нам были обещаны! Иной раз думаешь: а не в конце ли света?! Строки, написанные много лет назад, дотягиваются до нашего времени, вдруг находя подтверждение сегодня. («Душа, рожденная во зле, / На ваши правила не глянет: / Мы испытали на земле / Американский наш регламент»). Слова эти взяты из большой истории, они – от умения видеть ее ход и воскрешать смыслы: («Сидят откормленною стаею, / Кропают рыночный устав … /Гордятся легкою победою, / Тайком глумятся надо мной… /Но я-то знаю, я-то ведаю: / Восторжествует мир иной»).

Человечество переживает очередную эпидемию. «Данте» – своего рода исследование истории болезни. Труден путь исцеления. Вся мировая культура, весь ее трагический опыт должны быть включены, должны питать нашу надежду на торжество мира иного. Иначе его пришествие – безнадежно. В сущности, «Данте» – это лично пережитая и выстраданная «энциклопедия души» – и отдельного человека, и души культуры, переживающих вдруг (и не впервые!) наступление очередных судорог истории. Открывать смысл жизни и вечности нужно заново и всякий раз самому в каждом круге бытия. Вот почему выход у нас лишь один: «Блаженства нет – одно познанье… Невыносимый вечный труд». И труд этот предстоит тем, кто спускается с небес на землю: «Хочу на землю все равно – / Бродить по слякотным дорогам». По дорогам русской земли. Она перед ними в своих муках и ожиданиях…

В 1997 году трагически погиб сын Германа Ионина. Как известно, душа, первой принимающая удары, – это душа поэта. А если это душа отца, то сила и непосредственность отклика становится еще острее. А может, слова, принявшие на себя страшный удар, в чем-то даже смягчили его? Но все равно, горе, отпечатавшееся в них, стало и нашим горем. Стихотворный цикл «Миша», посвященный памяти сына, был написан в потрясениях и душевных муках последовавших после смерти сына недель и месяцев. И как поразительно соединяются в душе автора хождение по мукам вместе с Данте и – хождение по кругам личной муки, где переплетается бытие с небытием. переплетается жизнь воплощенная с жизнью, воскрешенной в памяти сердца. Память делает невозможное: пройдя через небытие, человек возвращается в бытие переменившийся, прозревший. Живой отец и убитый сын в нетленном и незримом общении: «Сын убитый стал мне вроде Спаса…» И в этом прозрении – новейший завет, вобравший в себя и наши судьбы.

Но есть опора для души, есть «камень веры». Эта вера – в неразрывной связи со всем тем, что хранит Память: память об отце, о матери, о сыне: «Мы друг в друга перешли». Из глубины памяти возникают повествования в прозе. Это прежде всего рассказ об отце-художнике «История болезни». Этот рассказ своего рода пролог к другим прозаическим произведениям Германа Ионина, созданные в разные годы и даже десятилетия. Они очень различаются по стилю, да и жанр некоторых из них уточнить очень нелегко. Это и автобиографическая проза, преображенная вымыслом – повесть «Киргизия»; и мемуары, сложенные из миниатюр, прозрачных и теплых главок – «Климовщина»; и воображаемый монолог-реконструкция – бессонная ночь погибшего сына за несколько недель до смерти – повесть «Один»; и диалог-ясновидение – «Стерх». Пространство повестей расширяется: «Поединок» – фантастический очерк-притча из жизни учителя за полвека; «Исповедь» – беспощадный отчет самому себе в наши дни; «Правитель» – символическая феерия-предсказание… Все эти произведения связывает неразрывность мотивов, общность героев, противопоставление двух эпох – Великой Отечественной войны и нашей современности, при этом внутреннее единство художественного способа видеть жизнь и то, что за порогом жизни, – вообще единство духовного самоощущения бытия, побеждающее смерть.

Книги, вышедшие в последние годы – «Апокалипсис» (2009), «Притчи» (2013) и публикуемая сейчас книга стихов «Преодоление» по-новому подтверждают природу образной мысли автора. И его позицию в современной литературе.

.. .И тут хочется сказать: в Петербурге есть литератор со своим неповторимым, неожиданным и в то же время долгожданным лицом, со своим словом, внутренней жизнью, – своей, особенной, но и – всеобщей. Читать и входить в его прозу, стихи – нелегко именно потому, что он особенный (но и всеобщий!). Он думает так и то, что всех нас захватывает. В повести «Киргизия» он говорит: «У меня в Киргизии началось настоящее детство… Вообще, я должен объясниться и сказать прямо: детство – совсем не то, что мы думаем… И шестилетний может думать и понимать как взрослый».

С таким шестилетним мы встречаемся в этой повести. Глубоки и искренни страницы о Боге – его открытии в детстве, его прозрении на небе, его изображении собственной рукой, детские молитвы, смысл которых в том, чтобы «чувствовать вокруг себя утренний веселый мир». А самопроизвольное сочинение стихов в детстве – это ведь тоже открытие и утверждение себя. И – часть игры в жизнь. И превращение жизни в игру. Самопознание детства – это тоже главное в человеческой жизни. Кто не прошел через него, тот не будет настоящим взрослым. Вся эта повесть – цепь психологических этюдов на тему: жизнь не должна мелькнуть мимо, ни один ее день! У нас на глазах мальчик проходит напряженный, трудный, но верный путь к самому себе.

Продолжением стала повесть «Климовщина» – о послевоенной жизни, о детстве и отрочестве. И снова встречи, люди, взгляд вовне и внутрь себя. И может, с особой силой, -       чувство родства в семье. Вообще, мир все раздвигается – и внутренний и окружающий.
Природа! И она – самостоятельна и независима, вот, например, не хочет превращаться в строчки детских стихов. Но в словах взрослой прозы она передана автором: чудесен финал «Климовщиныв»: озеро, вечер, крестьянские ребята, сказка о старичке-леснике и сиротке Машеньке… А больше всего это повесть-воспоминание об отце художнике, его «нашлепках» – этюдах, в которых тоже многоликая и вечная природа.

В «Климовщине» запечатлен исторически неповторимый момент: лето 1946 года. Жизнь после великой Победы как бы начиналась сначала. Нашу землю нужно было обживать заново. Все в этой повести в этой повести пронизано добротой и светом, все кажется по-детски простым. Но мы знаем, что лето кончилось, а жизнь продолжается с ее трагической и обнадеживающей правдой.

В России минувшего века и в начале века наступившего современный человек оказывается в «перемоле» – продолжающемся и агрессивном – новых жестоких обстоятельств. Он – в одиночестве перед природой, властью, карьеристами, распавшимся обществом. И даже в семье, и наедине с самим собою. Он подвержен самой тяжелой болезни века и человека, настигшей нас. И как безжалостно, привычно.

Все это послужило поводом к размышлению в повести под названием «История болезни». Утрата вечности – вот диагноз этой болезни, вот ее симптомы: принудительная жизнь одним днем, зависимость от каждого текущего «излома». Не все, ох, к сожалению, не все могут сопротивляться этой болезни. А ведь люди сопротивлялись. Стоит только внимательно всмотреться в живопись отца Германа Ионина, великолепного, всевидящего, любящего мир правды, – правды природной и народной. Как жаль, что живописец Николай Ионин пришел к нам так поздно – десятилетия спустя после своего подвижничества…

Рассказывая об отце, Герман Ионин стремится ничего не скрыть от самого себя (и от нас!) – во всех изломах и болях пережитого. Все понять, не отводя глаз, найти всему нужные, истинные слова, краски – выражение боли и надежды. Да, писатель Герман Ионин не опускает глаз, не проходит мимо – вот его мировидение. При всем кажущемся противостоянии он стремится вобрать многомерность судеб, исследовать пережитое душой и мыслью – при всем нередко драматическом переломе. И душой и волей он весь в порыве к вечному свету, вера в который его никогда не оставляла.

Эта вера помогала ему, когда на него обрушилось безмерное горе – потеря сына. В повести «Один» мы погружаемся в поток сознания сына накануне его гибели. Нет слов, чтобы спокойно написать об этом: перед нами потрясающие страницы самовыражения сына автора, Миши. Это говорит его душа, устремленная оттуда к отцу и матери, а по сути говорят души матери и отца, устремленные к нему. Мать: «И вот тебя убьют – и где же твое «сверх»?» Он отвечает матери: «Мама! Я прямо как в детстве зову на помощь.. .Ты и есть сверхдуша.. .Ты веришь в то, что я буду – что бы ни случилось?»

В то же время эта повесть стала, вероятно, покаянием, которого так требовала (да и требует всегда!) душа каждого из нас, какой бы самодостаточной, самодовольной отдельной жизнью мы ни жили десятки лет. И нас, в каких бы годах мы ни были, ожидает неизбежность «совсем родиться», родиться до конца, то есть войти в мир всей душой.

«Я дам ему, – говорит сын отцу, – новый жанр, свой новый язык. Придет время, и я дам ему все…»

Сюжет о взаимоотношении Сына и Отца продолжается в повести «Стерх». Стерх-журавль – ипостась сына (в душе отца они связаны и перевоплощены). Зеленое поле. Весна. Молодая трава. И – стерх рядом с тропой, по которой идет отец. «Вот итог жизни… Вот что мечталось мне в детстве… оказывается, итог – это начало». Это монолог отца, обращенный к сыну. «Из этого семечка света и грусти вырастает моя новая душа, та самая, до которой я хотел дожить, а для нее уже невозможен конец» Ибо – «все должно остаться во мне».

Их – отца и сына – общая память – это тоже действительность. И углубляясь в нее, вызывая бывшее, они лишь осуществляют то, что могло быть, должно быть его истинным продолжением. Так видит свою, слитную с памятью о сыне жизнь Герман Ионин. Так можно победить апокалипсис жизни – «если научиться вызывать из Небытия новое измерение».

Вот рождается в свет новая книга прозы и стихов Германа Ионина «Апокалипсис», куда вошла часть его произведений, о которых говорилось выше. Но в книге – неисчерпаемость миров, воплощенных не только зримо, но – духовно, памятно, вечно. И называется книга точным словом по названию главной новой повести – «Апокалипсис», Откровение. Трагедии (изломы и исцеления!) минувшего в двадцатом веке бытия и простершиеся в наступивший нелегкий век – во глубинах судеб и личных, и всеобъемлющих – вот что такое пространство ионинского «Апокалипсиса»: книги о бытии человека, его семьи, его предков, его потомков – в мире минувшем, в мире насущном и мире вечном!

А разве не был апокалиптическим весь наш минувший век с его войнами, взрывами, катастрофами революций и всех «переломов», великих и малых – страшных и губительных. Переживание всего этого и образует духовное пространство книги Германа Ионина.

Писатель назвал бесстрашно и откровенно свою книгу так, как могли бы назвать ее близкие предшественники, чьи имена творили великую русскую культуру XX века. Для послушного, привычного сознания этот трудно понять: чрезмерность – и в таком названии, и в таком видении мира. Но это стремление ничего не скрыть от самого себя (и от нас!) – во всех изломах и болях пережитого.

При всем кажущемся противостоянии он стремится вобрать многомерность судеб, исследовать пережитое душой и мыслью. Это соединяет в книге и прозу (исповедальную, бесстрашно-личностную, ни от чего не уклоняющуюся) и такую же поэзию. Правда, в его поэзии трагическая нота преобладает. Слово его стиха – неуступчиво, ни о чем не забывает. Это драматическая, а нередко и трагическая лирика – все помнящая, ничего не смягчающая, но и не поддающаяся отчаянию. Эту часть своей книги автор назвал «Преодоление». Но и весь «Апокалипсис» – это книга постоянной боли и стойкости. Книга преодоления. Да, преодоление, как неуступчивость перед покалеченным, покорным, захватившим жизнь приспособленческим существованием. И в этом осуществляется заданный судьбою путь к подлинному самосотворению. Вот что поэт пишет о своем пути с самого начала: «Сколько себя помню, все мое детство – всегдашний спор с кем-то. Это состояние, когда глядишь другими глазами… Жизнь без бунта и спора – это не жизнь!» «Жизнь спокойно, без всяких усилий уничтожала мою веру. Но я стоял твердо. Мне было о чем поспорить, и я решил, что доведу спор до конца».

Цикл «Преодоление» подсказывает сейчас название новой книге, той, которую читатель держит в руках. В ней впервые собраны только стихи автора «Апокалипсиса». Основу всей «стихотворной панорамы-фрески» составляют «малые повествования» 2015 года – «Перед рождением», «Рассказ о Климовщне», «Белокаменка», «Ящера» и большая, пятичастная поэма «Россия» (2013-14 г.).

Новые поэмы бросают иной свет на все, созданное автором прежде и на последний завершающий книгу цикл. Время преодоления вроде бы наступает. Духовный кризис 90-х годов требует глубинного и осознанного разрешения. Но на этом пути пора осознать новые опасности и силу, противостоящую им. Сила эта – Россия. Центральный образ новой книги. Нет, не перечисление великих побед и свершений. Как ни парадоксально, а сегодня важнее всего осознать невыносимую боль грядущего преодоления. Она сродни отцовской боли. Но теперь речь идет не о возвращении сына оттуда, а о возрождении Родины. О своем, уже сыновнем чувстве. И в поэме это голос подлинного гражданина, сполна переживающего напряженность исторического момента и духовно ставшего на защиту живой души великой страны.

Прежние мотивы звучат с небывалой, пронзительной определенностью: «Заказные убийства подобны /Убиенью моей страны», «На каком пороге и где мы, / Если в книге добра и зла/ Гибель сына до этой темы / Дорастала и доросла…» «Апокалипсис» подсказывает и мотив Страшного Суда. Но теперь Суд, после «смертельных пауз и родильных спазм», обещает Новый Иерусалим. «всплытие» потопленной нами Атлантиды, добытый духовным коллайдером «непререкаемый бозон» сотворения. И неслучайно открывается книга серией «малых поэм», первая из них так названа – «Перед рождением». Далее – изначальная в памяти Климовщина становится «небывалым Светлояром»: «Видишь церкви новые стены?/ Слышишь скрытые колокола?»… Сама земля – залог возрождения: «Мой храм не камень и не купола, / А, вероятно, купола из камня…» «Все остается на своих местах, / И мы еще Февронии послужим…». Мимолетная встреча на берегу речки Ящеры внушает песнь надежды и веры: «Кто-то Крещенье осилит, / Кто-то вернется назад…»

Контекст, роднящий «Россию» и «Данте», метафорически включает «преодоление» в мировой опыт. Современное путешествие по трем мирам и мучительный путь к последней горящей избе. Опыт мира заземлен в российской судьбе. И все говорит о неизбежности грядущей победы. Но она будет добыта лишь во всеоружии культуры духа

Но, разумеется, вбирать мир нужно собою, быть с миром наедине, и так – всю жизнь, кто бы тебя ни окружал, как бы ни делился с тобою всем своим душевным миром. Да, быть вместе – совершенно необходимо. Это – спасительная поддержка. Но она не заменяет самосотворения – вот истинный путь, который проходит лирический герой Германа Ионина.

Закономерен возврат к заключительному циклу, который после новых поэм прочитывается по-новому.

Вот несколько строк из завершающей книгу поэтической составляющей:

А я ведь мог на полпути

Рискованно или рисково

Из самого себя уйти

И перейти в себя – другого.

 

Решительно и напрямик

В другого мог перешагнуть я.

Но упустил короткий миг

На полпути и перепутье.

 

… И был бы откровенно прост

Ненарушаемый порядок.

Но между нами белый холст

Моих прозрений и догадок

 

Увы, не так уж много их,

Но я шагну к нему и к сыну,

Когда шепну последний стих

И допишу мою картину. .

И еще несколько строк:

Я никому навязывать не буду

Единственную заповедь мою.

Давным-давно уже слышна повсюду

Молитва Бытия Небытию.

…Из нашей глубины и боли,

Услышав душу и любовь твою,

Горит закат, благоухает поле

Молитвой Бытия к Небытию.

Но непреодолимую немую

Тоску мою никто не утолит.

Пока не состоится напрямую

Соединенье наших двух молитв.

Вот такими великими, зрячими словами, открывающими бессмертие души, написана эта книга от первых до последних строк.

Истинная личная судьба вбирает в себя дух предков и одухотворяет потомков. Каждый человек есть средоточие, «связь» былого и грядущего – и телесно, и духовно, и сословно, социально, а может быть и глобально, вбирая не только судьбу своего «социума», но и все миротворение. Но беда в том, что в насильно меняющемся мире человек просто вынужден «забывать» себя, растворяться в «массе» (это слово заимствовано из греческого, где означает – внимание! – «тесто»). Итак, отказываясь от себя, растворяясь в обезличенном «тесте», человек утрачивает свое лицо (в смысле – душу!). Но именно сохранение своего лица, своей души и есть главное спасительное самосотворение человека. Об это – вся выстраданная книга Германа Ионина. Открытие это дается бесконечно трудно, ибо насилие окружающей среды непрерывно, мешает спасительному диалогу души и мира, их слиянию, то есть гармонии, без которой невыносимо трудно и даже невозможно жить во Вселенной. Но в истинном слиянии с миром и есть особая миссия души, названная у Германа Ионина как ипостасность, то есть сущность, основание личного бытия, способность вобрать в себя, продолжить собой предков и передать себя потомкам. Путь этот не простой, он не просто необходим, но и спасителен для мира и человечества.

И вот еще о чем не следует забывать: самосотворение и слияние с Вечностью, если его переживать вглубь и истинно, не может не быть трагическим. Таков главный сюжет, переходящий через всю книгу. Себя, свое становление, самоосуществление «нельзя наблюдать со стороны». И ничего нельзя вытеснить из обрушивающегося на человека – на тебя, на меня, на нас… Нельзя жить «как бы»! Жизнь дана каждому для ее самосотворения: вот о чем говорит книга Германа Ионина.

И книга останется надолго в литературе, хотя, вероятно, ей нелегко будет найти своего читателя, а читателю нелегко открыть в ней себя – главного, истинного. Трудно пройти этот путь, но, не пройдя его, не станешь самим собой. И вот понятно, почему книга «Преодоление» нужна всем нам в современном мире.

Дорогой Герман Николаевич!

Ваша книга попала прямо в солнечное сплетение моих, да и общечеловеческих тоже, силовых линий поиска,  напряженного размышления – а в чем же смысл жизни, что она такое есть, эта жизнь, что за мир образовался вокруг моего Я, и какие вообще отношения между миром и мной?

Прочитать остальную часть записи »

Галина Волотковская

Эссе

Удивительно переплетение человеческих судеб!  Шестнадцать лет назад я писала о художнике Николае Ионине, и вот держу в руках книгу его сына Германа Ионина «Вторая ипостась». Название подсказывает: вторая – значит неземная. Она состоит из цикла стихов «На грани двух миров», рассказа «История болезни» и четырех повестей: «Киргизия», «Климовщина», «Один», «Стерх».

Все персонажи мне знакомы. Судьбу отца – Николая Ионина – знаю в деталях, его картины и рисунки изучала досконально, составляя статью о творчестве художника. С остальными героями мы связаны дружбой.

И вот книга прочитана. Впечатление о ней выливается в состояние эмоционального потрясения и желание передать его словами.

Прежде всего, хотелось  бы остановиться  на рассказе «История болезни»: в нем обрывки детских воспоминаний сливаются в общий поток жизненного русла. В этом потоке все, что сопровождает жизнь внимательного пытливого ребенка: мир взрослых, город за окном, творчество отца, первые книги. Привлекает особое внимание одна из составляющих детского мира мальчика Геры – поиски Бога. Последовательны и настойчивы, они не опираются на жизненный опыт семьи и взгляды родителей, берутся будто ниоткуда.

Что-то внутри подсказывает маленькому герою, что Бог есть, он всюду и рядом и ждет его молитв.

Эта близость впоследствии построит мироощущение мальчика, тонкий невидимый купол церкви его души. Он будет защищать и окрылять ее, в нужное время посылать благодать, любовь и силы.

Из рассказа мы узнаем о брате – Германе (он погиб за четыре года до рождения автора, который в честь его и был назван). В строчках о нем заложена главная идея последующих повестей «Один» и «Стерх». Тема тонкой неразрывной связи, соединяющей поколения, разовьется и приведет писателя к новой ипостаси: «Для него, видимо, есть еще какое-то другое существование, но он живет во мне и тоже как-то себя осознает».

Герман растет и постепенно приходит к выводу, что окружающий его мир грешен и плох. По-своему мучительно и настойчиво он обдумывает проблемы бытия, какие-то из них пытается решить. Вот тут и встречается первое серьезное несоответствие жизни – умоляющий шепот матери: «Ты пойми – сейчас берут людей».

После смерти отца уже повзрослевший сын полон воспоминаний о нем. Ему хочется «побыть» отцом, надев запачканный халат, вынув палитру и кисти. Предыдущий опыт общения с незнакомым и одновременно близким братом продолжается в связи с отцом. Мальчик всерьез и надолго заболел, часто пытался вызвать отца, услышать его голос. И когда стал поправляться, понял, что уже никогда не останется один: «Отныне и впредь мое небытие будет похоже на мое бытие».

Голоса из детства помогли написать повести «Киргизия» и «Климовщина». Эвакуированная семья художника поселяется в пригороде Фрунзе. Блокадный голод и стужа сменяются теплом и относительным благополучием. Мальчик упорно продолжает искать Бога, первые пробы пера и рисунки усугубляют поиски и конкретизируют вопрос: кто есть Бог? Это Христос, Аполлон, Пушкин, Лермонтов или Сталин? Детское сознание подсказывает, что поиски целесообразнее вести в плоскости творчества. Герман заводит заветную тетрадь для стихов, рисует в ней портреты родителей, подписав «Отец поэта» и «Мать поэта». Но стихи не идут, этот момент еще впереди… И тогда наивно, легко и просто он ищет любовь, а ведь Бог и есть любовь.   Он представляет себя рыцарем своих ровесниц, сталкиваясь с их характерами, а, следовательно, и с самой действительностью во всем ее драматизме. И, наконец, становится рыцарем своей собственной мамы, которая не всегда соответствовала его представлению о прекрасной даме. Вообще, образы отца и матери – это образы двух заблудших овец. Они не верят в Бога, не умеют молиться и живут неправильно. В духовных поисках сына именно они представляют определенное препятствие. Но земная привязанность взращивает в душе глубокие корни. «Он во мне и я в нем»,  — «Климовщина» пронизана воспоминаниями об отце.

«Один» и «Стерх» посвящены сыну Мише, погибшему в 90-х годах. Именно в этих повестях возникает очень значимая мера его (Мишиного) самовыражения – сверхдуша.

Накануне гибели сын пытается все расставить по своим местам, понять, простить и попросить прощение.  Родители постоянно являются его мысленными собеседниками, хотя есть вокруг племянник, брат, маленькая дочь. Он завещает им жить и страшной душной ночью, благословляя, отпускает.  Благословение это предполагает напутствие жить так, как они привыкли со всей несуразностью своих понятий. Сам же сын отправляется в далекий полет, вернувшись к отцу стерхом, т.е. журавлем, в последней одноименной повести. Отец помнит сына и, находясь летом на даче. Всюду ощущает его присутствие. Что-то подсказывает отцу, что Миша здесь, рядом. Наступает момент, и сын уже становится видимым, но от неосторожного движения отца он исчезает, успевая шепнуть: «Ничего, подожди… Мы с тобой уже много знаем… Я пришел и никуда не уйду. Я рядом и слышу твой светлый плач…»

Эта потрясающая по силе выражения и драматизма завязка является кульминацией всей книги: отец настраивается на волну бессмертия, уплощает свое сознание, сакральным путем двигаясь только к одной цели – увидеть драгоценную потерю. И вот они обнимают друг друга. Оба понимают всю условность новых отношений, предвидя и по возможности отодвигая расставание. Они боятся спугнуть обоюдное состояние, чутко дозируя общение, отпуская друг друга и вновь сходясь. Простые взаимные вопросы приобретают надбытийный смысл, тонкая нежная энергия рук, взглядов, чувств… В их передаче автора подстерегает много опасностей. Главная из них – упокоение души погибшего, которому дорога прежде молитвенная память. Но «Стерх» имеет такую словесную канву, при которой молитва присутствует в каждом слове, а айсберг житейских эмоций остается за страницами повести.

Вторая опасность  -  это переход в мистическое восприятие трагедии, что часто бывает с потерявшими близких. Но вместо мистики, с которой событийный ряд почти соприкасается, автор преподносит нам доверительное повествование о собственном переходе в иную ипостась.

Итак, минуя невидимые рифы, писатель переходит к главному, торжественному и неотвратимому моменту – передаче божественной воли сына отцу. Он имеет на это право, т.к. уже предстал перед Создателем и соприкоснулся с его светом. Эта воля сообщает  принявшему ее отцу абсолютный покой, дар творения и предвидения. И этот долгожданный дар принят, и книга является его результатом. Боль переходит в тончайшее излучение любви ко всему, что тяжело и неотвратимо вело автора именно этой дорогой.

Нашел ли Бога мальчик Гера? Нашел ли Бога писатель Герман Ионин? «Вот итог жизни… Вот что мечталось мне в детстве. Я даже не верил, что могу дожить до такого покоя души, до такой прозрачной весны. Оказывается, итог  — это начало».  Так заключается повествование.

Отцы-пустынники и девы непорочны достигали покоя молитвой и постом, уходом из мира, ношением вериг. Закрывая книгу «Вторая ипостась», невольно размышляешь об условности бытия и его Божественной сути, становишься соучастником, т.е. буквально звеном связи между мирами. «Смерти нет, любовь проникает всюду, надо только любить», — говорит нам автор. Книга – это его единственный и неотвратимый путь к словущему.

На стене в моей комнате висит пейзаж художника Николая Ионина. Яркий весенний свет заливает городскую улицу, зеленое кружево деревьев сливается в мощный пятнистый объем. На столе лежит книга его сына Германа Ионина «Вторая ипостась». В сакральном хаосе случайностей не бывает.

Галина Волотковская

Сентябрь 2007

БЕССТРАШИЕ И МУДРОСТЬ ПОГРУЖЕНИЯ В МИР.  И – В СЕБЯ…

Книга Германа Ионина «Апокалипсис» поражает с первого взгляда – и до последнего, — которым провожаешь прочитанное, не в силах оторваться, расстаться с ним.

В книге – неисчерпаемость миров, воплощенных не только зримо, но – духовно, памятно. Вечно.

И называется она точным словом – «Апокалипсис».  ОТКРОВЕНИЕ!

Ты захватываешь ее в руки – и в душу. А она – захватывает тебя.

Это – не просто книга. Это – истина бытия. Это – вспомним!- книга из тех, которые были названы   т а к  /БИБЛИЯ/, видящая истину мира – безграничного и неисчерпаемого.  Ее, э т у  книгу, не удержать в руках и не найти ей места на столе среди обычных книг и бумаг. Прочитать остальную часть записи »