ИЛЬЯ

         П О В Е С Т Ь

 

1.       

    

Нет, не так. Уходит первый абзац. Николай-победитель  постарался. Кто? Который из моих Николаев? Я сам? Абзац готов и сразу пропадает из памяти. Главное и любимое правило. Так начинать. Или не так? Нет. Не помню. И даже не осознаю. Потому что один на один. С ним. В белой комнате. И кто он? Кто не осознал?  Ну, конечно, кто-то из них. И это мое  нормальное состояние. Да. Начинать с пустоты. И тогда она  уведет от себя. А иначе все разрешится ею. От готового – к ней. Чаще всего. А я наоборот. От нее. К тому, чего еще не было. Труд. Ладно. И опять оно создается. Как  темно-зеленое  утро за моим открытым окном.

И легко, легко понимаю, почему в моей маленькой комнате нет ничего. Ни стеллажа. Ни одной книги. Белый стол. На нем ноутбук. Торшер без абажура. Одна, ничем не прикрытая лампа. Сиреневые, почти белые стены. Зеленая дверь на веранду. Рядом туда же выходит второе окно. А напротив у стены диван, чтобы можно было прилечь. Нет ничего. Понимаю. Проверено. Здесь легко  начинать. Но кончается тем, что я  выхожу отсюда. И все пропадает. А еще хуже, если сюда, в мою комнату, проникает готовая память. Очень подробно. И воздух густеет и теряет прозрачность моей пустоты. И тогда я вскакиваю. Хожу. От стены к стене. И почти падаю на диван.

Мой Николай. До сих пор он жил, как бессмертный. И вот никаких признаков. А она прямо тут. Проникла. Здесь. И если присмотреться в этой маленькой комнатке. Что присматриваться. Нет ничего. Только белый стол и верный компьютер. Не зависает. И не меняет цвет набранного абзаца. Его экран – окно в пустоту. А два другие окна. Из нее на веранду и в темно-зеленый сад. А там яблоня. И другая за ней. Или что-то еще. Забыл и не знаю. Видишь, мой Николай. И это самообман. Продолжай. А оно, темно-зеленое.  Как будто шевелится. Уловил? Она оттуда заглянула сюда. И пока остается  и не уходит. Здесь – ничего. А там – следы ее пребывания.

И теперь надо, чтобы она оставалась рядом со мной и не прикоснулась ко мне. Как это сделать в абзаце. Невидимая, она стала такой близкой и почти осязаемой. И все-таки не воображай то, чего нет. Прежде всего, не думай, что ты ее видишь. Работай. Созерцай собственный текст.  Помни, что ты Николай, победитель. И даже теперь. Когда, при желании и воображении, в пустоте комнаты можно ее разглядеть. Не отводи взгляда, пока не увидишь. Не отвожу. Берегись. Опасно. Будет поздно. Вижу и пишу как будто с натуры. Конечно, готовый абзац исчезает. Вот он, был, и теперь его уже не вернешь. А он сейчас вполне точно передавал мой рисунок.

Что передать? Кому? Спасительные вопросы. Эх, ты, победитель. И вот опять нет ничего. Начинай сначала. Но только теперь это не игра, как прежде. Николай встал из-за стола и прошелся по комнате. Он ощупывал воздух. Прикасался к стенам. И, наконец. Убедился, что и в самом деле нет ничего. Конечно, где-то воздух как будто сгустился. И кое-где между стеной и ладонью что-то мешало. Но победитель нажимал посильнее и все равно прикасался к стене. А она, гостья,  сразу распределялась по воздуху равномерно. Ах, Николай. Это уже серьезно. Такое прежде еще не встречалось. Ну, скорее садись и продолжай ловить и записывать абзацы. А то иначе. Вот уже пол поплыл под тобой.

Смерть заглянула откуда-то издалека. Это сразу понятно. По тому, как она не дает прикоснуться к себе. Но дело в том, что она и его не пускает. Он заметил: у двери воздух особенно густ и   неуступчив. И Николай так и не коснулся этой двери ладонью. А то она бы сразу открылась. Или нет. Он обычно ее держал по утрам на задвижке. И сейчас она твердо закрыта. Он попытался и не смог заставить себя к ней подойти. Вот он стоит и держит перед собой обе ладони. А темно-зеленое за окном стало еще темней. Потому что, наверно, тучи  остановились и ждут, когда же, наконец, будет позволено осыпать крыши и яблони мелким дождем. Победитель позволил.

Окно открыто. Надо закрыть. Ну и что ж? Она ведь пройдет и сквозь стекло, и сквозь бревенчатый сруб. А так она знает, что мы вдвоем пережидаем хмурую непогоду. И что я ее не боюсь. Николай думает. И понемногу самообман в комнате начинает редеть. И как будто в ней посветлело. Это не естественный свет. Что-то иное. Откуда? Николай еще раз оглядел все четыре стены белой комнаты и свой белый стол. И черный компьютер показался ненужным. А крашеный темный пол под ногами заколебался. И победителю пришлось опереться о крашеный косяк зеленой задраенной двери. И он уже не почувствовал, что его не пускает выйти на волю упругая знакомая пустота.

Николай Николаевич всю жизнь оставался ребенком. И очень ценил в себе это качество. А теперь, когда она заглянула, он придумал новый миф для себя. Запереть смерть вместе с собой в белой комнате и не пускать ее в мир, где он сможет снова и неожиданно встретить ее. Пусть уж лучше здесь. Рядом с ним. И не прикасаясь друг к другу. Детская или новая, прощальная сказка. Все равно. И об этом надо хорошо написать. Зачем и кому? Самому себе. Но если ее не пускать в мир, то, значит, и всем остальным. Опять не выходит. Никак не замкнуться. А ведь именно это и получилось, когда она заглянула к тебе. Отец многодетного семейства. Известный всем. К сожалению. Один. И не можешь уйти.

Николай по опыту знал: чем лучше дела в жизни детей и внуков, тем подозрительнее твое личное счастье. Его вроде бы нет в этих четырех стенах. И в самом деле. Ни одного несчастья за целую жизнь. А сколько приходилось писать о страданиях и трагедиях персонажей. Вот в итоге твой личный страшный суд. И он теперь для тебя самого. Нет, счастливые семьи вовсе не так уж похожи. И наоборот: несчастье одно. Белая комната. Компьютер. Зеленая тьма за окном. И вот-вот набранный текст в компьютере поменяет свой цвет. Шесть дочерей и два сына. Восемь внуков. Два правнука. И все это нужно вместить в один маленький сжатый рассказ. Все счастливы, и каждый по-своему. И ты один произвел это все.

Николай. Победитель. Отец. Патриарх. И ты ни разу не поговорил с женой о том, что в итоге случилось. Ну, еще бы. Ты ее не пускаешь к себе. И, что хуже, забываешь о ней. А она понимает, и больнее тебя, весь ужас общего положения. В роде твоем. Все устроились применительно к новым условиям. А бытие вот-вот обновится. Неузнаваемо. Брахма рассылает вестников смерти. Потому что скоро начнется его по-настоящему новый день. Перерыв пройдет незаметно. И это как раз время всеобщего счастья в роде твоем. Видишь – для нас и для Брахмы – разное время. И уж если всерьез для Божества перерыв, мы забыты  и живем как бессмертные. А жена моя знает этот закон хорошо и страдает, как я. Тут. Рядом со мной.

Вот, я слышу, она прошла мимо веранды. У нее одно. Только бы не потревожить меня. И она уже давно угадывает все мои мысли по утрам и  не тревожит. У нее это легко, потому что мы знаем друг друга. А, по правде,  с ней происходит все то же, что и со мной. Как-то иначе. Но, видимо, то же самое. Сказки, мифы мои победили ее. Но бесспорно она острее меня чувствует ужас времени. И она даже кое-что скрывает и утаивает в себе. Что? Я не знаю. И хорошо, что не знаю. А то я, патриарх, повзрослел бы совсем и перестал быть ребенком. И день Брахмы для нее вовсе другой. Она верит, что божество безжалостно к тем, кто счастлив. И в самом деле: время – страдание. И я страдаю. Но совсем по-другому. А она – как Брахма.

 

2.

 

Вот она снова прошла. И меня от нее отделяет моя дверь и веранда. И то, что между мною и дверью. И вдруг я оглядываюсь. Подожди. Это я подумал или мой Николай. Да, у меня их много. И все они разные. В одной и той же моей белой комнате. И за одним и тем же белым столом. Одновременно и удивительно точно. И каждый оставляет абзац. И я только успеваю прочитывать и забывать. Чтобы свой, и единственный, записать и не забыть. Итак  я, Николай, оглянулся. И увидел:  в окно смотрит жена. Прямо из темной густой зелени. Сразу не различишь. И, быть может, она уже давно оттуда смотрела. И видела все, что я делал. И как я ходил и прикасался ладонью к стене. К одной и другой. Неужели она догадалась. И поняла.

Как я хотел бы скрыть, утаить, что белая ко мне заглянула. И вот жена пробралась вдоль стены и заглядывает сама. Вижу ее глаза и ее молодое лицо. Хотя она почти силуэтом на темной зелени сада. Ну, конечно, она уходила и возвращалась опять к моему окну. И старалась быть незаметной. И все она по-своему поняла. Нет,  еще не догадалась пока. И только порадовалась. Что я остался ребенком. И трогаю стены. Как будто их вижу впервые. И пытаюсь открыть дверь. И забыл, что она на защелке. А то, что воздух сгущен, объясняется просто: время Брахмы сгустилось. Просто. А я никак не могу догадаться. И это хороший знак. Вот она сообщит мне о том. И тогда я разделю с нею новую боль и страдания. Нового дня.

Жена глядит сквозь стекло и знает, что я не могу впустить ее в мою белую комнату. Нужно выйти навстречу, а я еще только начал работать. Потревожила. Ну, ничего. Я, самый небывалый из всех моих Николаев, хочу, незаметно от них, выйти сквозь эту зеленую дверь. Как было бы хорошо, если б я мог пройти сквозь нее.  Но как раз эта мелочь одна удерживает меня. Потому что я должен отличаться от той, что ко мне заглянула. Кого я хочу закрыть в этой комнате. Чтобы гостья дожидалась меня именно здесь. Вот они – сказки, мифы ребенка. Но сейчас именно они  скрепляют абзац. И что-то еще поважнее. И нельзя упустить ее и выпустить в мир. Да, это верное чувство. И не выдумка. Николай прошелся и замирает опять.

Скован, а  его рука тянется к двери. Вновь препятствие, и на этот раз вроде бы неодолимое. Потому что пропадает желание преодолеть. А жена смотрит в окно и все это видит. И почему-то стыд сильней осторожности. Николай подвинул защелку. И вот медленно дверь сама отворилась. И я уже на веранде. И чувствую моей спиной: как ни странно, все удалось. Я очень быстро прикрыл дверь за собой. Но это смешно. Разумеется, она сама захотела и осталась там ожидать меня. И чувствую: опасаться нечего. Она дожидается. И я, вероятно. Уже не сумею отойти далеко. На расстояние. И вот опять оно. То же самое. Николай. Объясни. Победа или конец. Кому объяснять? Только ей. Потому что она осталась и ждет. И дождется меня.

Слушаю новости. От жены. А в это время  – совсем другой разговор. Помимо слов. И незачем передавать. Легко и дословно.  Тот большой диалог. Но я все-таки попытаюсь его передать. Уже такое бывало. И я уяснил. Все, что сказано, будет забыто, когда я вновь переступлю тот порог. И я ни за что не вспомню. А сейчас. Обнимаю жену и слушаю. То и другое. И о новой удаче старшего сына. И о том, как удалось Брахме перескочить необъятную паузу между калиюгой и новым счастливым днем. А он того не заметил – и это естественно. Брахма спал. Но ведь и мы не заметили. О, моя Савитри. С этой минуты я так и буду тебя называть. Если хочешь. Да, именно так. Ты согласна. Да, я согласна. Ты? Слышу или не слышу тебя? А ты ведь совсем иное сказала.

У младшего сына тоже все хорошо. Внучок приедет сегодня. И с мамой своей. А она очень хочет увидеть меня. Есть что сообщить. И она привезет авторские экземпляры моей новой книги. Но это потом. Ну, ладно. Потом. Я вижу, ты очень рад. Внук – воплощение, реинкранация. Что, неужели ты это произнесла? А что именно? Внук… Ну, ты сам увидишь. И это прежде всего. А пока объясни, что ты делал в комнате. Кажется, я понимаю. Мне что-то подсказывало  –  надо  обойти веранду и к тебе заглянуть. И я ничего не видела. А ты как будто ощупывал стены и не хотел прикоснуться к двери. И стоял в двух шагах от нее. И мне кажется, у тебя в душе какой-то спор двух голосов. И я различаю, каких. Ты боишься. И я боюсь. Но ты запер в комнате этот голос.

Нет. Не надо. Не трогай словом. Ты и так все поняла. Но ты не  увидела. И ты не можешь видеть, как я. И я тебе не открою. Приедет внук. И все прояснится. А вообще это открытие. Пауза Брахмы  и вся наша с тобой счастливая жизнь. И не только наша. Вообще вся жизнь. И для нас она – протяженность во времени. А для него – пауза. Потеря сознания. И как во сне. Понимаешь? Когда ничего не снится. Да, пожалуй, сегодня я так и спала. А ты тревожился и вскрикивал ночью. И я поняла, что пора о тебе позаботиться. И уже ни на минуту не оставлять одного. А ты опять начнешь ощупывать стены и бояться двери. И я не хочу и не буду. И все равно сквозь стекло окна много увижу. Ну вот, зачем тронула словом. Я позабуду. А ты. Савитри. Не заглядывай больше.

Внучок. Реинкарнация. Боже мой. Только этого не хватало. Но я еще не пережил мое новое и совсем юное счастье. И я внимательно вгляжусь. Ему только двенадцать лет. А он уже побеждает паузу Брахмы. И, может быть, в этом и есть главная тайна. Которую нужно открыть и выпустить в мир. Да, пожалуй, права Савитри. Пауза кончилась. А для нас продолжается. И это и есть предвестье победы. Савитри неотрывно смотрит мне прямо в глаза. Привычка. И я привык. Выдерживать этот взгляд. И в такие мгновения. Она спрашивает, а я скрываю ответ. И она отвечает сама. И я не знаю, как. И не нужно. Победа в иные дни требует новой жертвы. Что будет с ними – знаю. А что будет со мной и с моей Савитри. Новости, новости. Мои дети и внуки.

Им до меня дела нет. И это прекрасно. Реинкарнация. По-разному истолковывай. Забвение себя самого. И сколько мы тратим сил, чтобы вспомнить. Конечно, мудрость в том, что лишь тогда все будет заново. Но если ты и так остаешься ребенком. И каждый новый день видишь иными глазами. И можешь так бесконечно. Зачем она? И я уже думала много раз: если ты понял тайну бессмертия, Брахма должен тебе его подарить. Это самое важное открытие. Оно бы спасло  и тебя, и других. Много раз обдумывал и ничего не решил. Потому что не дает божество никакого ответа. Савитри, я пока еще ничего не выдал словами. Но что заметила ты в нашем Илье? Почему реинкарнация? Можешь мне объяснить. Покачиваешь головой. Приедет – увидишь.

А вообще. Надо ли ему приезжать? Это я беззвучно спросил себя самого. Но Савитри услыхала. И опять улыбка мудрости, до которой мне далеко. Да. Улыбайся. И если бы ты знала. Как опасно. Рядом со мной. Мне и тебе. И я очень рискую. Тобой. Но так уж случилось. Мы не можем вдали друг от друга. Нет. И я тебя не пущу. А он. Подожди. Подожди. Неужели ты все поняла. И потому сообщаешь мне о том, что он приедет сегодня. И неужели ты, как всегда, опережаешь меня. Дверь на веранду открыта. Уйдем поскорей. Подальше от этого малого домика. С белой комнатой и белым столом. Но ты не хочешь уйти. И вновь та же улыбка. И та же мудрость, которая опережает меня. И поневоле опускаешь глаза. И ты ребенок. И самозащита. Сам для себя.

А мы на веранде. Но здесь никогда  не было ничего. Было в комнате, там, где я оставил компьютер. Да, но именно здесь готовится все, что там происходит. Здесь мы раздумываем: войти, не войти. Здесь мы припираем за собой зеленую дверь. Отсюда уходим… И  вот, уходя, пропускаю вперед мою Савитри. Но притворяться я не умею. И уже она заподозрила что-то. Оглядывается, а сама продолжает со мной говорить. А я слышу только одно. Реинкарнация. Но Илья изменился. Он сейчас не похож сам на себя. Внешне – моя фотография в детстве. Я ее уже позабыл, но вспоминаю. Похож, как две капли. И не дожидаясь. Очень серьезный. Рвется ко мне. Хочет увидеть. И мама его. Лишь потому сегодня приедет. Поговорить. И предупредить.

И помешать. Но она молодец. И точно знает, что надо делать. И я сам помешаю, насколько смогу. Но для этого надо открыть мою тайну. А я не хочу оказаться смешным. Перед тобой, Савитри. Не хочу. Только перед тобой. И сообщить Наташе, маме Ильи, минуя тебя, не могу. И у меня есть подозрение, что Илья тоже ничего не боится. Мой внучок так же, как ты, опережает меня. Он смело войдет. И что будет потом, не знает никто. Со мной говорить бесполезно. Кто может во мне что-нибудь изменить. Но ведь мы с Наташей думаем одинаково. Она интуитивно. А я – боже мой. Такой разговор опасен. Люди боятся друг друга. Но тут – по особой причине. Все напрасно. И где же мой младший. Он ведь отец. И почему он далеко.

Николай, Николай. Неужели тебе непонятно, что один только ты можешь разрубить этот узел? И вот она заглянула. И теперь вполне возможно, что и у тебя не получится. И как бы не завершилась горем – вся эта наша счастливая жизнь. И будет, как в моих повестях и романах. А то всю жизнь писал, и всегда расходилось. Кто знает, может быть, наконец, оно подготовлено, чтобы сошлось то, что пишется, и то, чему предназначено быть. Савитри ведет меня к нашему большому двухэтажному дому. Там достаточно комнат и для меня с женою, и для внуков, сыновей, дочерей. Каждому отдельная комната. И, как правило, редко бывает, когда мы собираемся вместе. И я знаю, что в этих комнатах. Счастье и ожидание счастья.

Вдруг мне по пути показалось, что Илья уже здесь. Окно в его комнату открыто, и там вроде бы что-то уже происходит. Савитри опускает глаза и оправляет правой рукой свои короткие светлые волосы. Чуть-чуть задерживается на пороге, и вот мы входим в большой коридор. Темно. Приятный запах дров и прибранного жилья. Обычно я закрываю глаза, чтобы нащупать нужную дверь. И теперь мы вдвоем. Ну что? Они приехали? Нет. Я бы сказала. А почему ты подумал. Я признаюсь тебе, мне иногда самой становится страшно. И я не знаю, отчего. Но сейчас важно только одно. Пусть произойдет поскорее. И я  давно готовила тебя к этому дню. Все окончательно, и все может быть очень жутко. Но ты знай одно: Илья ничего не боится.

 

3.

 

Ну, а скажи, когда, каком году,  мы строили   дом? И почему два этажа и так много отдельных комнат? И сейчас больше не надо. Почему совпало. И неужели одна  интуиция. Все как в тумане. Я ничего не помню. И не хочу вспоминать. А подумал так, потому что сегодня будет о том разговор. И о том, почему даже для маленького Ильи предусмотрена отдельная комната. Впрочем такое вспомнить легко. Он с самого начала был какой-то особенный. А ведь мы строили дом задолго до того, как он родился. Да. Задолго. И, по-моему, это была фантазия моей Савитри. А я подчинялся. И не возражал. Как всегда. Я вообще не возражаю. Никому. Никогда. И только с Ильей, думаю, будет у меня все совсем по-другому.

Вот я сейчас в его келье и сравниваю эту комнату с той, что  в маленьком домике. С той, где осталась она. И ожидает меня. Удивительное совпадение. У Ильи тоже  нет ничего. И тоже белый стол. Пока без компьютера.  Но комната светлая. На втором этаже. Над купами сада. Большое окно. И ощущенье простора. Шкаф для одежды. И все. Нет. Гитара в углу. Но он даже не прикасается к ней. Это подарок мамы. А я, как всегда согласился. Потому что я не боюсь. Он все равно будет несовременным. И эта отдельная комната ему не нужна. Он больше со мной. Но вот сегодня. Пожалуй, придется. Мне с ним здесь посидеть. А, может быть, и сюда перенести мой компьютер. Илья к нему равнодушен.

Господи, что же это. Я как будто впервые оглядываю белые стены. Может быть, он решил оставить все, как у меня. Там. Об этом я уже думал не раз.  Но как-то вскользь. Несерьезно. И только сегодня. Стало ясно. Что это значит. Еще и еще раз. Оглядываю каждую стену и угол. Даже техники нет. Вот за кроватью. Что-то лиловое. Картонная тара. И она распакована. И в ней забыты с прошлого года. Его ненужные вещи. Какие? Но я без него не могу. Да. Без него. Без тебя. Да. Не вспоминаю. Ты ведь все показывал мне. А я позабыл. И без тебя вспомнить уже не могу. И другое не вспоминается. И не нужно. Вот каким, оказывается, может быть внук. Нет, не правда. Не может. Но почему-то он есть. И уже давно. Два года подряд. Невероятно.

Подожди. А какой из твоих Николаев здесь последний раз побывал. И когда? Незачем вспоминать. Предстоит разговор. И совсем небывалый. И с кем?  Мы обычно  все понимаем без слов. Я сижу за компьютером. А Илья рядом со мной. И все понимает. И только иногда попросит, чтобы я вслух говорил. Отвечая себе.  Но это в маленьком домике. А теперь. Ладно. Ты все осмотрел. Поневоле. И без него. Потому что надо решить. Как мы будем сегодня. Выглядываю в окно. Под нами зеленые купы яблонь. И все темно-зеленое шевелится там. А здесь. Небо. Два лиловых облачка. От солнца еще не зажглись. И там соседский дуб. Выше нашего дома. И до него лучи. Не добрались. А где же синие облака?

Долго я еще буду стоять в комнате внука? Он как будто уже приехал. И может застать меня здесь. Но ведь это еще самое раннее утро. Я  потерял представление о времени. И где моя Савитри. Быть может, она вовсе не приходила ко мне. И это я сам придумал и поднялся, чтобы здесь постоять одному. И нет никаких добрых вестей. И внук не приедет.  И почему-то меня кольнула прямо в сердце подобная выдумка. И вообще этот миф. И я опять перестаю быть ребенком. Нет. Все реально. Все, как сказала она. Все, в том числе и пауза Брахмы. И мой забытый абзац. И я теперь его вспоминаю. От слова до слова. Но опять забуду. По дороге туда. Еще полдня пройдет в ожидании. И я могу побыть в комнате внука.

И вдруг на белой правой стене, в полусвете. Ровном. Светло-зеленом. Небесном. Я начинаю видеть. Какие-то очертания. И это, конечно, оно. Или она. Вернее. Ну-ка всмотрись. И не двигайся. И не думай сейчас ни о чем. Дрогнешь. И все исчезнет. И все начинай сначала. А нужно внимательно, раз навсегда ее разглядеть. И только потом решить тот главный вопрос. Об этой комнате и маленьком домике. И о том, что мне нельзя было открывать дверь в комнату внука. И теперь. Как ее увести. А самому оставаться здесь. И не уходить. И дождаться Ильи. Который ничего не боится. И все понимает помимо слов и абзацев. Шаги. Она. Моя Савитри.   

Нет. Не входит. За дверью стоит у порога. Оставляет меня одного. А я не один. Вот неприметные очертания на белой стене. Конечно. Ее не запрешь. Ни там, ни здесь. И она не станет одна дожидаться тебя. Только с тобою вместе готова еще подождать. И ты ее везде будешь вести за собой. Открытие или еще одно подтверждение. Неужели пора уходить. Куда-нибудь. Подальше от всех остальных. Кто боится. И от него. От внука. Особенно от него. Это сообразит любой. И без твоих компьютеров и абзацев. Савитри не догадалась. И все равно стоит у порога. По ту сторону двери. Как будто уже давно поняла. И только тебе нужны очертания. А их и нет. Всмотрись еще. Стена как стена. Показалось.

Да. Показалось. На белизне правой стены первое оранжевое потепление. А вот и желтый рисунок. Дуб уже наполовину горит. Золотом утра. Он уже горел. А я не заметил. И вот очертания. Отблески на стене. Все объяснимо. И все уже объяснено. И только она. Где-то здесь. И я еще раз оглядываюсь. Нет. Это  краски восхода. Облака разошлись. И темно-зеленое прячется где-то внизу. Где-то. Где-то. И здесь. И там. Нет. Понимаю. От нее не уйдешь. И не надо никуда уходить. Она избрала меня. И ходит, как тень. И никому не опасна. И здесь. На расстоянии.  Близко. Видишь сгущение воздуха? И сквозь него необычно проходит оранжевый утренний свет. Вот-вот замечу ее чуть видимый контур.

Комната наполняется. Разноцветными бликами. И они плавно переходят один в другой и живут на левой и правой стене. Левая – отсвет, правая – отражение отсвета. Но все живет. И как будто уже никаких стен. И только окно в небо. И простор, в котором, кроме тебя, нет никого. Редкое состояние. Цветное отсутствие. И ожидание. И уверенность в том, что оно тебя не коснется. Как хорошо. Савитри. Ты можешь войти. Но она отдаляется. И затихают ее шаги. По лестнице вниз. И куда-то, где я бы сейчас быть не хотел. Ну что ж. Придется и в самом деле побыть одному. Подхожу к окну. Закрываю. Открываю его. Солнечное тепло и прохлада. И тишина ожидания. И в воздухе бесстрашие моего одиночества.

В детстве я очень боялся оставаться один. И не только по вечерам, но и днем. И даже утром по воскресениям. Когда родители уходили куда-то. А я, больной, подолгу один лежал на кровати. Там, в Ленинграде, когда была совсем другой моя детская жизнь. И вот уже в самом деле не было никого. Кроме ушедших родителей. И на улице звучало радио. И пели военные песни. И победы еще не было. Но война кончалась. И мне почему-то было совсем одиноко. Я боялся и только и ждал, когда вернутся родители. И даже не спрашивал себя, почему они куда-то ушли. Было страшно об этом спросить. Наверно, потому что я мог бы ответить себе самому. И ответ никак меня не касался. Ответ.

А у Ильи совсем другие чувства. Во-первых, он всегда здоров и никогда не болеет. Во всяком случае, я не помню, чтобы он когда-нибудь заболел. Это очень странно. И как-нибудь надо его об этом спросить. Потому что мама его скажет мне, что это неправда. А Савитри промолчит. Как она молчит и сейчас. И все потому что мне нужен ответ именно от него. От Ильи. А я никогда не спрашивал. Отчего он такой здоровый и крепкий. Он для своего возраста хорошо развит. И безразличен к тому. Реинкарнация. Что-то не очень похоже. Внешне, пожалуй, да. Но мы такие разные. И он не знает всего. И неужели о том будет у нас тоже сегодня большой разговор. Нет. Не будет. Я один и не боюсь.

Смерть прогулялась по комнате. И на этот раз. Я все увидел отчетливо. Увидел и мог бы ее разглядеть. Но как-то отвлекся и ничего не заметил. И только в самый последний миг я увидал кое-что. Она, как я в маленьком домике, ходит от стены до стены. И  будто проходит сквозь стену. И уже потом появляется вновь. Потому что стена все равно останавливает ее. И вот я увидел, как она пропала и вот опять должна появиться, чтобы пройти к противоположной стене. Она появится. И все-таки это будет уже невидимо для меня. А на обоях вроде бы увеличенные акварельные пятна. Прозрачные. Красивые. Живут. Шевелятся еле приметно. И так хорошо словами и красками все повторить.

Кто мы такие?  Мой внук и я? Откуда и почему, и надолго ли мы оба такие? Ну, конечно, Илья отличается от того, каким я воображаю его. И не воображаю, а каким он является мне. Когда приезжает и живет у меня в маленьком домике. У него своя и по-своему нормальная жизнь. Если надо, он все расскажет мне. От начала и до конца. Все, о чем я спрошу. Но я ведь не спрашиваю. Как будто уже спросил и все позабыл. Все. И о себе не знаю. И о нем. Кто мы такие. Так жить лучше всего. И сейчас очень жаль, что его нет рядом со мной. Это совсем особое чувство – дружба деда и внука. Полная поглощенность друг другом. Ни с кем из родных у меня еще не бывало такого. Одна Савитри. Но она всегда рядом.

Внук тоже всегда. И этим он не похож на других. Вот сейчас он сидел бы здесь и ничего не заметил. А я бы видел ее, как она мелькает от стены до стены, и знал бы, что она безопасна и ожидает меня одного. А я не один. И потому она мелькает все чаще и чаще. Туда и сюда. А Илья ничего не видит. И я думаю, так будет сегодня. И я заранее предчувствую и не боюсь за него. Если бы кто-то узнал, как это все происходит на самом деле. И если бы это знал кто-то из моих Николаев. Нет, слава богу, они остаются там, внизу. И я ни одного из них сюда не пустил. Они были бы в ужасе. И мешали бы мне. А по правде, когда они все соберутся вокруг, тогда, и даже при внуке моем, она дождется меня.

 

4.

 

Илья посвятил всю свою жизнь вниманию к себе и наблюдению за собой. И единственное отвлечение от наблюдений – это встречи со мной. Оказывается, приезжая ко мне, он отдыхает от себя самого. Вот почему он приезжает и уезжает. Реинкарнация. И ничего себе. Так посвятить этому целую жизнь. А чтобы ему не мешали, он делает все остальное, как обычный подросток. И кажется таким, как все остальные. И никто к нему ни в чем придраться не может. Учится, бегает лучше всех. И только на гитаре он редко играет. И вообще привез ее и оставил здесь, в этой комнате. Вот она в правом углу, за шкафом, у самой двери. Или нет.  Раньше была у окна. И это я ее сюда переставил.  Все равно. Будто забыл.

Наташа, мама Ильи, говорит, что он долго старательно пишет и все сжигает. И делает это очень спокойно. И я еще не прочитал ни одной строчки его. И молчу. И соглашаюсь. И не прошу пересказывать. И даже не говорю ему, что знаю о том, что он пишет. Но это известно обоим нам, и мы молчим. И не торопимся говорить. Мы вообще говорим очень мало. Он отдыхает. А я пишу и говорю сам с собой. И он любит это мое занятие и наблюдает, как за собой, когда мы не видим друг друга. Вот это внук. И никто бы не поверил, что возможно такое. А я понимаю. И все-таки опасаюсь того, что будет сегодня. Потому что я уже не один. Илья. Он или я. Кто мы такие. И что будет, когда один из нас уйдет навсегда.

Есть еще одна деталь в комнате внука. Ее заметить нетрудно. И потому я пока ни разу не заметил ее. У него над столом на стене нарисован какой-то профиль. Так. Детский рисунок. И уже давно. И больше он не пытался ничего рисовать. И не стирал. Этот рисунок.  С белой стены. И вот сейчас нужно вглядеться. И я нагибаюсь, вижу подробно. И вдруг вспоминаю. Что именно он снится мне по ночам. И уже несколько раз. Было такое. Именно он.  Рисунок. Ожил и ликом своим. Заглядывает. И только профиль его мелькает от стены к стене. Туда и сюда. А я не знаю, как бы его развернуть. И что? Неужели я и об этом  сегодня буду спрашивать внука? Или он сам догадается и расскажет мне обо всем, что было здесь, когда он рисовал на стене.

И только я подумал так, она перестала мелькать. У меня за спиной. И когда я обернулся и поднял голову от стола, комната играла всеми цветами раннего утра. И они смеялись и трепетали, и теперь шевелятся, как будто и за окном все дрогнуло, как и здесь, от внезапного движения воздуха. От прохлады. Видимо, да. От живой прохлады. Яблони ждут. И они уже насквозь пронизаны солнцем. И листва готова. И  вся она влажная. От росы и от ожидания. Нужен дождь. А комната слепит меня отражением солнечных бликов. И пол плывет под ногами. А я стою ровно, и не чувствую ног. И все это сделал профиль на белой стене. А он движется.  Проявит себя и вновь пропадает. Но я  уже разглядел. И даже когда он пропадет, вижу его очертания.

А вообще  у Ильи, конечно, есть и другое занятие. Редкий случай. Он философ. И я знаю. Он точно будет философом. И уже сейчас, я заметил, его интересуют скрытые тайны и причины того, что происходит с ним и со мной. У меня это было в детстве, и потому я заметил и знаю, но бывало редко. Чуть-чуть. Попутно. И, слава богу, не отвлекало меня от главных занятий. А Илья задержался. И задерживается. На любом вопросе и, вижу, решает его и молчит. И благодарен мне за то, что я не пытаюсь его расспросить. И разговариваю сам с собой все более и более откровенно. Ему это нравится. Потому что он сообразил, что прежде всего нужно понять и разгадать меня, дедушку своего. А уже потом и себя.

У Ильи особенный способ. Он заставляет меня задавать вопросы вслух себе самому и отвечать. Его округлые большие глаза требуют, чтобы я спрашивал и отвечал. А я возвращаюсь в детство. И то, что не договорил тогда про себя, вслух договариваю сейчас. И это не отвлекает меня от главной работы. И  когда он приедет, мы снова будем  один на один  – вдвоем. Без нее. Потому что она перестала мелькать. Профиль. Профиль на белой стене. Еще раз всматриваюсь и поражаюсь. Он ни на кого не похож. Обычно любой напоминает  кого-то. А тут совсем по-другому. И непонятно. Женский, мужской. Детский, взрослый. Да, у Ильи уже тогда  была рука  молодого философа. И как будто лик отвернулся. Но вот посмотрит опять. И уголок рта. Вниз.

И если вспомнить, я тоже что-то сжигал из моих бумаг. И ничего не хранил. И начинал и бросал. И я не был сам себе интересен. И  вообще никогда не  становился доволен собой. И поэтому зачем себя наблюдать. И зачем искать причины и  задавать вопросы. А вот сейчас вдруг понимаю, что для меня это ошибка. И очень большая. И уже теперь надо успеть. Все спросить и на все ответить. Пока на меня еще не глянул глаз и не повернулся рисунок. Илья  ее отвернул. От меня. Уже тогда. Уже два года назад. Но ведь не может она  ждать без конца. Всему приходит конец. А он, Илья, пока в самом начале. Ну. Познай деда, а уже потом себя самого. И у тебя получится, потому что у дедушки не получилось.

Философ. Реинкарнация. И впрямь.  Савитри угадала. И не боится и знает ответ. И не потому что она – тоже философ. Нет. Философ ищет. А она уверена. И это ее дар  – заранее знать. И это ее дарование. Женское. А не наше – мужское. Илья похож на нее. И, я думаю, больше, чем на меня. И вот сейчас очень хочется увидеть его. А потом сразу – ее. И вот оказывается, я не могу долго так пребывать в одиночестве. И остается мне что-то сделать. И даже что-то нарисовать на белой стене. Рядом с рисунком внука. А вот и фломастер. И уже потянулась рука. Но я вовремя удерживаю себя. Иди туда. У тебя своя комната. Если хочешь, там рисуй в маленьком домике. А если тронешь здесь, она повернется. Поэтому хорошо – ничего не знать. Отгоняй свою память.

Ну вот уже теперь мне пора уходить. А я не могу отойти от окна. И от стола. И от стены с детским рисунком. И удивительно. Вот. Неужели я уйду. А она останется здесь. И я не смогу ее увести за собой. Как хотите, а это страшнее всего. И еще страшнее – от меня уже ничего не зависит. И не зависело прежде. Уже целое утро. Она близко, рядом со мной. А, может быть, все иначе. И только здесь образовалась непонятная связь. И  я уже не могу. Выйти отсюда. И сюда нельзя пускать никого. И рисунок вот-вот, кажется, оживает. И я нагибаюсь опять и всматриваюсь в него. Профиль. Профиль. Неподвижно. Как всмотрится внук. После меня. В этой комнате. И, вижу, келья уже не трепещет бликами утра.

Все застыло и ждет. А там, далеко, погромыхивает утренний гром. А я почему-то в детстве очень боялся ранней грозы. Особенно, если она прерывала мой сон. Там, в Ленинграде. В детстве. Сразу после войны. Было несколько раз. Помню один громкий раскат. Прямо над нашим окном. А теперь. Гроза еще далеко. Все замерло. Так же, как я. Нет. Надо попробовать. И я не двигаюсь. Но очень хочу. И на этот раз. Ужасно боюсь. Что она, может быть, останется тут. И уже там не появится. И сюда без меня сегодня заглянет мой внук. Широкоплечий подросток. Он заглянет. И он сразу обо всем догадается. И долго не выйдет отсюда.

Широкоплечий. И внешне его лицо кажется очень суровым. Да. Большие глаза. Но очень тонкие сжатые губы. И уголки вниз. Да. Маленькие. Сжатые губы. Не всякий подойдет к нему и спросит о чем-то. А у него много друзей. Как ни странно. И для всех он как будто лидер. Пока они вместе. Но отойдет от них, и как будто не было ничего. Это я видел там, в Петербурге.  Он приводил ко мне. Своих милых товарищей. Там у нас все не так. Мы редко видим друг друга. Но здесь, на каникулах. Здесь мы можем собраться все вместе. Но зато здесь почти не бывает его друзей. Каждый год – редкие исключения. И, мне кажется, они даже не знают, что он, приезжая сюда, живет у меня в маленьком домике. И между прочим, по ночам спит именно там. Один. И он этого хочет. А я, как всегда, и без него, ухожу к Савитри в наш двухэтажный.

Вообще он распоряжается мной. И я соглашаюсь. И с удовольствием отвожу ему эту роль. И только одно. Чтобы он не путал меня со своими друзьями. О каждом я потом расскажу. Их много. Но они – каждый в отдельности. И каждого из них запомнить легко. С ними он разговорчив. Это я слышал. Он обычно приводит их ко мне в кабинет на петербургской квартире. И я откладываю все дела и слушаю их беседы. Мне полезно. И они это знают. Я участвую в их разговорах. И я читаю им то, что удалось написать. И мне кажется, они слушают меня только при нем. А так они все или каждый в отдельности ни за что бы не стали слушать мои непонятные строки. А с ним тишина и внимание.

Такого лидерства я нигде не видел ни разу. И у меня в моем страшном школьном детстве было все не то и не так. Но что-то похожее было. Реинкарнация. Или нужно другое слово. Савитри ошибается редко. И сейчас почему она ушла и спустилась на первый этаж. И что она делает в кухне. И почему я не слышу стука посуды. И почему я не жду, что она меня позовет. А если я позову, она меня не услышит. Потому что привыкла, что я в маленьком домике. А стук посуды – это что-то другое. Это фантазия. И что-то очень много. Этих фантазий. И за одно только утро. Ну, ничего. Приедет мой лидер. И снова мне подскажет, что и как надо сделать. Чтобы хоть немного понять, что происходит.

Ну, вот, наконец, я чувствую, что могу выйти из комнаты. Могу и не хочу. И стою неподвижно. Отсветы на стенах замерли. Пришвин где-то сказал: дети живут как бессмертные. А я полностью впал в детство сейчас. И даже если бы каким-то чудом в комнату вошли тихо и осторожно его друзья и все мои Николаи и окружили бы меня, а Илья бы еще не пришел, не приехал, я бы сумел раствориться в этом фантастическом сборище и множестве лиц. И мы бы заговорили о рисунке на белой стене. И все бы меня понимали. И это был бы Илья. Которого нет сейчас. А он мне так нужен. Потому что Савитри не догадывается и не слышит меня. И потому что я не уйду.

 

5.

 

Комната медленно поплыла перед глазами. И вот все быстрей и быстрей. Еще немного – завертится. И тогда все пропало. Или я так думаю, пока Савитри не догадается и не придет. И вот, кажется, она догадалась. Шаги по лестнице вверх. Она за дверью. Остановилась опять. Все быстрей и быстрее. Но не так быстро. Как могла бы сейчас. И вот открыта дверь. Савитри на пороге. Плывет вместе с дверью. А я схватился за подоконник. И окно открыто у меня за спиной. И там прохлада. Чистое небо. И что-то зеленое. Откуда она. Только что. Вернулась ко мне.

Вовремя. Или уже опоздала. Но она здесь. И комната замедляет круженье свое. Ну вот. Останавливается. Покачнулась туда и сюда. И,  слава богу, остановилась на месте. Ну, Савитри. Выйдем вдвоем. А то я один уже не сумею. Она смеется. Но, вижу, все поняла. Еще бы не понять, если по ее воле замерло все. А где она? И почему ее нет. Савитри, объясни. Хорошо, объясню по дороге. Вот сейчас мы выйдем втроем. Ничего. Такое бывает. Утром. Когда начинается новый день божества. Правда, оно не смогло отдохнуть. И как будто между мгновениями. Нет бесконечности. И такое бывает. И тогда плохо нам. Но подожди. По сравнению с Брахмой. Все это незаметно.  А ты. Подожди. Вот приедет Илья.

Мы вышли вдвоем. Или втроем. Как сказала жена. Я не знаю. И сразу отключение. Полное. И я не помню, что было со мной до того мгновения. Когда он приехал. А я все это время был в маленьком домике. И неизвестно как успел написать на компьютере десять страниц. Это много. И, значит, это все плохо и будет отброшено. После, когда перечту. И так всегда. Что хорошо, я забываю, а остальное – записано. И вообще мой компьютер – собрание всего, что не удалось. Пожалуйста, перечитывай. Но это обычное дело. И весь я такой. Ну, хорошо. Неважно. Вот рывком открывается дверь в белую комнату. И осторожно входит Илья. Вот он уже у стола. Быстро осматривает. Все ли в порядке. И нет ли кого у меня.

Так всегда. Мы оба уже привыкли давно. И я почему-то не сразу его узнаю. Мы не виделись год. И теперь узнать его невозможно. Во-первых, он загорел дочерна. И его темные волосы кажутся светлыми. Как будто они выгорели на солнце. И одни глаза чернее лица. И как он вытянулся и вырос. Вот уже теперь он очень похож на отца. И слава богу. Он подвигает стул и садится напротив меня. И сразу в глазах вопрос, который я должен мгновенно без слов разгадать и тут же ответить вслух себе самому. Разгадываю. Отвечаю. И все как обычно. Цепочка вопросов живет в его черных глазах. А тонкие сжатые губы совсем почти незаметны.

Пора записать. Мой первый ответ. Но так нельзя. Илья заметил сразу, что у меня что-то новое, иное и скрытое на душе. И я  соображаю, как быть. Надо признаться, что я без разрешения постоял в его комнате. И разглядел его детский рисунок. И я проговариваю все это и опускаю глаза. И понимаю, что Илья уже знает об этом. И он снова, без слов, одними глазами задает мне вопрос. А я не вижу это, но как будто увидел. И отвечаю. Он спрашивает, кто еще был в его белой келье, кроме бабушки и меня. И я опять мучаюсь, как мне ответить. Потому что если отвечу любое, то нарушу какой-то важный запрет. И тогда, я боюсь, оборвется все, что есть между нами. Дедом и внуком.

Илья, послушай. Ты уже догадался. Но пока я не сообщил  вслух, вроде бы ничего не случилось. А все, к моему сожалению, произошло. Да, она сегодня утром заглянула ко мне. Сюда, в эту комнату. И мелькала передо мной целое утро. И ты был нужен мне. Понимаешь? Нужно, чтобы ты посмотрел мне в глаза. Потому что иначе она бы ко мне повернулась. А пока только профиль. А он очень похож на тот, какой ты нарисовал у себя на стене. Как объяснить, помоги. Но все это глупость. И тебе незачем знать. А мы… Просто мы привыкли…   откровенно. И потому прости, мой дружок.  Я отвечаю. А ты без меня знаешь и так. Ну, что молчишь. Я не вижу твоих губ. У тебя такой черный загар. И нет этой складки вниз, как на рисунке.

И вот раздается его неузнаваемый голос. Он ломается, голос, и это понятно. И мы догадываемся оба. Что-то еще происходит. Голос не тот. И самое необычное. Этим голосом – такие слова. Их прежде только я один повторял самому себе. Отвечая, Илья, на твои вопросы. Ты говоришь, это смерть. И ты ее нарисовал на стене? Уже тогда? Прямо тогда? Два года назад? И рисовал, чтобы ее отвернуть от меня? Правда? И это не выдумка? А где она сейчас? Объясни. Бабушка говорит, что все возможно. Когда Брахма начинает свой новый день. Скажи, это правда? Я не вижу твоих почернелых губ  на загорелом лице. Говори. Ты не можешь? А! Кто такой Брахма? Ну, подожди. Я сам объясню. Вот.

Илья выслушивает, как обычно. И вижу, он уже знает ответ. Он встает и прохаживается по комнате. Как он вырос. Он ходит и прикасается ладонью к стене. К той и другой. А вот и обе ладони. Он их держит перед собой, вытянув руки. Вот обошел всю комнату и снова садится. И я радуюсь, что он такой крепкий и загорелый. Те же движения, что у меня. Утром сегодня. Реинкарнация. Но я в нем сам на себя не похож. Ну и что? Где он? Здесь или там. Ну, конечно. Ты показал. Здесь ее нет.

Ну, разумеется, дети порой точно и вполне повторяют слова, которые услыхали. И не только повторяют, но могут размышлять, используя эти слова. И не только размышлять, но и порождать ими при этом совсем новые мысли, и не  свои, а того, от кого они их услыхали. Это все так. И было бы легко объяснить и на том успокоиться. Но здесь уже не слова. Движения те же самые. И только ладони упираются в стену. И ничего не мешает ему. Да, он почти повторил все, что утром в окно видела Савитри. А ведь сам он, Илья, ничего такого не видел. И потом это «почти». Легкие прикосновения к стене. К той и другой, и даже к зеленой двери на веранду. Отсюда наружу.  Да, ее нет. И мы с ним только вдвоем.

Хочу спросить его, зачем он ощупывал стены. И мне совестно, потому что это все с помощью слов. А они уже не нужны. Да, тут не я задаю вопросы. Нужен опять разговор с самим собою. И вслух. А я уже не могу. И вот я нарушаю нашу традицию и первым задаю мой вопрос. Илья смотрит с недоумением. И говорит  совсем о другом. О том, что смерть бродит по миру. И что она везде. И только здесь ее нет. Но и здесь. Дело в том, что ее нет сейчас для него одного. Для Ильи ее нет. А для меня вот она. И он ее видит. Но не может к ней прикоснуться. И  она ему объяснила, пока он ощупывал стены. И как это было, сказать невозможно. Просто ему, Илье, стало понятно. И вот она смотрит ему прямо в глаза. Так, чтобы дед не увидел.

Честно говоря, я не знаю, что делать. Внуку нужно теперь немедленно отсюда уйти. Но он не уйдет. Она ему смотрит в глаза. А он не отводит взгляд от меня. И вот я начинаю различать на его загорелом лице его тонкие черные губы. Все. И эти складочки вниз. В уголках его маленьких губ. Да, именно таким был его двенадцатилетний отец. Это младший. И я его назвал – Николай. И не побоялся, что он войдет в число всех моих Николаев. И вот они здесь, в этой комнате. Если я захочу. Но мне нужен только мой сын. И теперь Илья вполне повторяет его. А сам Николай где-то сейчас далеко и не приедет сегодня. И вот он посылает Илье возможность  по-особому так посмотреть мне в глаза. Да, это он.

Двенадцатилетний мой сын. Я о нем совсем позабыл. Я ведь его не очень любил. Потому что много детей. И вот еще один. И в то время, когда ему было двенадцать лет,  я тогда ничего не заметил. А теперь могу вновь разглядеть и пережить легко то, что как будто ушло. И вот я говорю об этом Илье. И вдруг вижу – он улыбается – точно так же, как его отец улыбался тогда. И опять мы поменялись ролями. Я словом спрашиваю, а он отвечает улыбкой. Но при этом он не разжимает своих черных маленьких губ. И лицо остается прежним, суровым. А у Николая никогда не было такого лица. И сходство его с Ильей непонятно какое. Вот новость. Я научился видеть похожее там, где его нет.

И я Илью хотел бы спросить о смерти моей и о том, как она глядит на него. И запреты уже смешны. И все равно я сдерживаю мой вопрос. А внук все равно отвечает. Подробно. И можно было бы записать его милый ответ. Да, ну конечно. Он все превращает в сказку. И все у него. Легко и весело. И он, улыбаясь, как будто хочет меня рассмешить. И отвлечь от моих печальных раздумий о Брахме. И о том, что он проспал всю свою ночь. А его ночи не было вовсе. Просто дедушка испугался напрасно. И не за себя, а за меня. За Илью. А вот я совсем ничего не боюсь. И не надо бояться. Не разжимай свои губы, Илья. Будь суровым. И оставайся таким. Но и ты, дед, оставайся. Видишь, оглянись. Это она.

Я оглядываюсь. И поневоле смеюсь над нею и над собой. И смеюсь громко. И наблюдаю. Илья никак не изменился в лице. Хотя у него сквозь загар проступает румянец. И он просит меня уже сейчас не вспоминать об отце. А я отвечаю, что мне память уже не нужна. Я вижу то, что надо бы вспомнить. Илья покраснел сквозь загар и еще сильнее сжал свои губы. Дедушка, ты не о том подумал сейчас. Я ведь просил тебя не вспоминать. Потому что она не велит. А ты не веришь. И смеешься напрасно. Хочешь, я ее нарисую тебе. Прямо на белой стене. У тебя за спиной. И ты будешь знать, что она там. И перестанешь бояться. А когда я уйду, рисунок исчезнет. И все будет хорошо. Пожалуйста, не вспоминай.

Он покраснел. И это знак того, что у него может быть и скоро начнется  и будет своя особая жизнь. Где я уже буду не нужен. И то, что он у меня за спиной думает нарисовать мою смерть. И то, что рисунок исчезнет, когда уедет Илья. Все это говорит об опасности, которой подвергается наша дружба. А я знаю, что ее нельзя разорвать. Нет, я готов к одиночеству с моей Савитри. Это он, Илья, разорвать ее не сумеет. А вот его особую жизнь. Как соединить с нашей дружбой. И об этом он спрашивает меня. Одними глазами. И тем, что об отце нельзя вспоминать. Я не хочу рассуждать и перевожу разговор на другое. И он понимает, что это его особое дело. И только он здесь будет решать. Он один. Без моих объяснений.

 

6.

А я опять смеюсь. Громко смеюсь. Потому что уже теперь у меня уголки моих губ опускаются вниз. Откуда она глядит на него? Такое теперь я тоже должен сам распознать. А я разглядываю черные плечи внука и жду, когда он разомкнет свои губы и когда я увижу улыбку, ту, какая была у его отца. И пока ожидаю, сказка живет сама по себе. И в ней смерть глядит отовсюду. И только черными глазами внука можно ее разглядеть. А то, что он ее нарисует у меня за спиной, ни на кого не будет похоже. Потому что сходство с ней останется полным. Как и положено в сказке. Илья улыбается, продолжая слышать мой смех, и думает о своем и как будто не видит меня. Это впервые. И вот я и впрямь нужен ему.

А у меня в детстве не было никого, с кем бы я мог поговорить о жизни и смерти. И о той особенной жизни, которая вдруг наступает в двенадцать лет. Я был один и понемногу справлялся в моем одиночестве с этой задачей. Ну, в общем справился кое-как. И все-таки что-то я тогда не осознал до конца. И вот впадаю в детство. А мне только и остается – осознавать. И опять оно явилось ко мне. С немыми вопросами  в черных глазах. Я осознаю. А он видит. В себе и вокруг. Но мое осознание уже никуда не годится. В отрочестве проспал мою ночь. А ночи не было вовсе. И вот наступает новый день. А силы мои уже на исходе. Если она заглянула, ее не собрать и не разглядеть. Но я дедушка и должен ответить.

Дружок мой. Ты подумай о том, как исчезнет рисунок. Здесь тайна всего, что ты хочешь узнать. Ты переживешь, и, конечно, в памяти останется все хорошо. Ты за собой уведешь свой рисунок. И там, в твоей белой комнате на втором этаже, на стене, над столом появится еще одно точное изображение того, что стоит между нами. Вот сейчас, видишь – заколебался воздух между мной и тобой. Видишь, дрогнули черты моего лица. И твое лицо задрожало, как отраженье в воде. И я уже не знаю – ты улыбаешься или это слоится прозрачный воздух. Ну, разожми свои губы. Только так для меня сгущение воздуха пропадет. Улыбнись, как отец. И мы вдвоем отгоним ее. Утром сегодня мне это почти удалось. Помоги.

Илья вновь оглядывает мою белую комнату. Встает. Осматривает. И вплотную подходит ко мне. Так что я могу тронуть его за плечо. Черное от загара. И все равно виден его мягкий рельеф. И я прикасаюсь к его плечу и спине. Прикосновением деда. А не как отец или мать. Или моя Савитри. О таком прикосновении можно было бы написать целую книгу. А он, как два года назад, садится мне на колени и обнимает меня. И очень жалко, что я не вижу его лицо. А он руками обвивает мне шею. И ясно, что ничего не ищет у меня за спиной. Это моя плоть и кровь. Запах детства и загорелой кожи моей. Сын любил меня обнимать, но так – никогда. А внук спасает обреченного и прогоняет опасную сказку свою.

Вот он посидел у меня на коленях и быстро, упруго вскочил. Потому что долго нельзя. Возвращаться не надо. А то вот опять воздух уже загустел. Илья прыгает на месте. И я любуюсь его статной фигурой будущего Платона. А я так и останусь былым Сократом. В нынешнем облике обреченного смерти. А она все равно здесь и никуда не уходит. Философ прав. Он ее прогнал для себя, а то она от меня забрела в его мир. И теперь надо наоборот. От Ильи прогнать ее из малого домика. Туда, на второй этаж. В белую комнату. Но нет. Она опять остается. И скоро будет вновь ходить, метаться от стены до стены. Или проходить сквозь дрогнувший воздух. И сквозь дедушку и тебя самого. Ничего. Я ее разгляжу.

– Дедушка, я тебе предлагаю уйти вместе со мной в мою новую жизнь. Ты понял. Мы уже не дети с тобой. И нельзя возвращаться. Я знаю, ты многое можешь объяснить словами. И я пойму эти слова. И я научусь у тебя говорить и молчать. Это не значит спрашивать и отвечать. Понимаешь? Прогнать ее невозможно. Сказка, не сказка. А она все равно смотрит на меня отовсюду. А ты не видишь. И хорошо. И времени остается немного. Да. Уж это вовсе не сказка. Но ты большой. А для меня только все еще начинается. Вот я чувствую, происходит со мной все то же, что и со всеми. То же, что было с тобой. Когда ты еще оставался таким, как я. И что же делать? Отказаться от этой жизни? И уйти вместе. Вдвоем. Или просто уйти.

– Нет, пожалуйста, не отвечай. Теперь говорить буду я. И ты не пугайся. Я смогу. Я уже о многом сказал самому себе. Ты вслух. А я словами, но про себя. Не беспокойся. Я у тебя научился. И хватит об этом. Да. Конечно. Воздух дрожит. Это правда. А об отце лучше не надо. Ты ведь его не очень любил. Потому что ожидал – появится внук. А я не хочу о нем вспоминать, потому что вижу тебя. Вот сейчас ты его пожалел. У тебя даже как будто бы слезы на глазах. А он далеко. И не приедет сегодня. У него там крупное дело. Успех. До которого я не хочу дожить в своей новой жизни. Вот, мой дедушка, ты мне подробно ответил, кто такой Брахма. И почему он проспал свою ночь. Которой не было. А ведь Брахма…

– Ну вот. Пришлось опять выслушивать все, что ты говоришь сам с собой. Но это напрасно. Еще и еще раз. У тебя нет времени. И у меня вместе с тобой. Вдвоем. Ты знаешь, сейчас будет вообще все совсем по-другому. И мои друзья тоже изменятся. Не беспокойся. Они будут говорить мне о том, что понятно тебе. Видишь, я научился. И теперь их научу. А мне она не опасна. И все же я сам иду ей навстречу. Уже два года. И каждый мой день. Мама боится и бабушка тоже. Ты в ужасе. А я ничего не боюсь. У нее лицо очень похоже на то, которое я смогу нарисовать у себя на стене. Мы, если хочешь, уже поднимемся вместе. И я при тебе нарисую. А здесь не надо. Пусть ничего не будет у тебя за спиной. Бабушкин Брахма.

– У тебя молодое лицо. Как у меня. И все же ты не дождешься, чтобы я разжал свои губы. Даже когда говорю, ты видишь, я их сразу сжимаю. После каждого слова. Нет, ее лицо на твое не похоже. Попробуй забыть обо всем, кроме того, что я тебе расскажу. Брахму я представляю себе. Он не бывает младенцем. И я не люблю младенцев. А ты? Знаю, что любишь. Но это ошибка. Это значит, что ты любишь ее. Ту, которая заглянула к тебе. Брахма ее не знает. И для него ее нет. Когда у него новый день, то ему сразу двенадцать лет, как и мне. Ты знаешь, он сейчас посидел у тебя на коленях. И обнял тебя, как я. Не удивляйся. Да. Это он. Тебе он кажется древним и старым. А для меня он такой же, как я.

– Нет, нет. Не отвечай. И не говори ничего. Слушай и не смейся громко над ней. А то я перестану. Ты знаешь, когда Брахма начинает свой день, только тогда все хорошо. Понимаешь. Нет, не так хорошо, как ты думаешь. Это совсем не то. Я тебе скажу, я  помню, вообще очень трудно рождаться. И это самое страшное. И ты боишься, конечно. Я еще помню. И, если хочешь. Вспомню совсем. Но я не хочу вспоминать. Потому что если дойти до начала, надо вспоминать об отце. А я уже забыл об этом совсем. Но в нашей с тобой новой жизни, если ты согласишься, придется вспомнить. Как он сидел у тебя на коленях. Брахма. Который сейчас далеко. И хлопочет по своим неинтересным делам. Я знаю.

– Ты пойми, я не хочу, чтобы кто-то еще тебя обнимал. Сын отца обнимает совсем не так. Брахма или дедушка, или мальчишка. Ну, подожди. Не возражай. И не говори самому себе. А лучше послушай. Вот я замолчу. И ты все равно услышишь мой голос. Давай, будем бороться. И кто поборет кого. У тебя такие резкие руки. Я, например, не сумею разжать твой кулак. Видишь. Это хороший признак. Брахма с самим собой никогда не справляется. Но даже он еще не понял, что ты это я. Дед, наверное, понял. Но еще никому не сказал. Мне не надо. Бабушка знает и так. Ну, так боремся. Поддавайся, не поддавайся. Это неважно. Ты еще очень большой. Но я сумею выдержать схватку. И неважно, кто победит.

Мы боремся. И я еще пока могу его побороть. Но уже нельзя поддаваться, как прежде. Как два года назад. Вот она, моя другая новая жизнь. Я ощупываю ее мускулы и не даю себя побороть. И пересилить. Нет. Не даю. Но сегодня перед ним силы мои на исходе. И я задыхаюсь, потому что, оказывается, кто-то без слов уговаривает меня позабыть мои силы. А я не поддаюсь на уговоры. И чувствую – их уже нет. И понимаю – Илье сейчас доставляет странную радость ощущение, что он еще немного и пересилит меня. Нет, не поддамся. И вдруг что-то обрывается у меня в груди, и я разжимаю руки. Ну, что ты, Илья, подожди. Мы как два борца посреди белой комнаты. Равновесие. Или ты почувствовал что-то во мне.

Интересное ощущение. Сам не могу разобрать, что происходит. Кружится голова. Устойчивость колеблется. Пол плывет под ногами. Как  было утром сегодня. И там у него в белой комнате. Было уже несколько раз. Плывет и вот закружится, наконец. Еще небольшое усилие, и я оторвусь от пола. И мне будет хорошо и легко. То самое мгновение, о котором иные мечтают и никак не могут его испытать. Обрывается все, что привязывает к жизни последним страхом и ненавистной боязнью все потерять. И тогда становится все легко и открывается новое. И ты вдруг понимаешь его как что-то родное, мгновенное, и все меньше и меньше и вот уже не будет сейчас. И ты готов и согласен. И вдруг новая сила в тебе.

Илья почувствовал это. И тут я замечаю, что он во время борьбы не переставал о чем-то со мной говорить. И помогал словами рукам и усилиям. Как будто кого-то уговаривал и убеждал. И этот кто-то был я и остаюсь таким для него. И вот он уже договаривает все до последнего слова. И его сила переходит ко мне. И у меня хватает сознания понять, что это и есть счастье победы. И что мы победили оба. И что я и впрямь когда-то хотел дожить до этой минуты. Когда-то хотел. И не помню, когда. И не надо. И в самом деле. Я когда-то именно так боролся тут с Николаем. Сыном. И тогда его поборол. И подумал, что потом настанет совсем иное мгновение. И это будет внук. И уж он никогда не бросит меня.

Комната кружится. Пол плывет. И что-то зеленое за окном успокаивает меня. И это совсем новое. А не то, что было сейчас. И белые стены понемногу выходят навстречу из этого круга и круговращения, которое может остановиться. И я чувствую под рукой крепкую спину Ильи. А он дышит мне в ухо и что-то продолжает шептать. И уговаривать, задыхаясь и повторяя то, что уже говорил голосом во время борьбы. Что-то о том же зеленом. Потому что он все понимает. Но он не испытывает состояния, которое только что я испытал. И хочется ответить, что оно отхлынуло только что. Но я вслушиваюсь в то, что он шепчет и повторяет сейчас. Это бессмысленные слова. Но я их сам готов повторять без конца. Готов.

 

7.

 

Брахма. Брахма. Темно-зеленый. Сгустились, наверно, тучи над потемневшим садом. И ждешь дождя, а его не будет. Вот оно, переживание, мне знакомое с детства. И только нужно уговорить, чтобы так оставалось. Брахма приходит в себя и нахмурил зеленые брови. А, может быть, и не зеленые, а какого-то иного, запредельного цвета. И я различаю сейчас его, этот цвет. А Илья только шепчет. Брахма, Брахма. Темно-зеленый. Оттуда. Здесь. Понимаешь. Нет. Не понял и не поймешь. Нет, не она. Ты заглядывал к деду. И ты его посетил. Подожди. Подожди. Давай еще немного поборемся. Ты заглядывал. А где же она. Я видел. А тебя. Держу в руках и не вижу. У тебя резкие руки. Совсем как у дедушки моего. Брахма.

Он заглянул. И она заглянула. И тут я вижу отчетливо. Она повернулась ко мне. Из глубины моей комнаты. За спиной у Ильи. Я вижу. Она посредине. Прямо у него за спиной. И улыбается. И разжимает свои темные губы. Ну, что ты мне скажешь. Мы уже победили тебя. Ты слышала. Брахма. Брахма. Темно-зеленый. Пол останавливается. И я тебя отчетливо могу разглядеть. Ты повернулась. Потому что Илья победил. А я сжимаю руками черные мускулы внука. И, положив подбородок ему на плечо, вижу тебя. Отступи. А что же зеленое. Оно теперь за окном и у меня за спиной. Или вот в левом окне на веранду. Оно успокоилось и обновилось. Шевелятся ветки яблонь. Беззвучно. И в душе тишина.                                  

Разговор с Наташей не получился.   Я  все  время думаю о другом.

А Илья остается в маленьком домике. Мы договорились, что сегодня к вечеру приедут его друзья. Трое. А то и четверо. Как получится. И они останутся на ночь. И будут спать… В белой комнате. И на веранде. Там ведь тоже кровать. Ну и, кроме того, можно постлать на полу. Или в нашем двухэтажном. На втором этаже. А завтра все вместе. После утреннего купания. Здесь. Будем говорить и писать.

Господи, комнат много. А Николай не приедет. Наташа на веранде нашего двухэтажного дома, в углу, на диване, у круглого столика. Пытается объяснить мне свою тревогу о сыне. Все правильно. Так и есть. Но я думаю о другом. Не буду же я открывать, что сегодня мы вдвоем победили. Получается, я уже сам не верю себе. Но то, что приедут его друзья, успокаивает Наташу. Ведь каникулы. И все разъехались. А друзья рядом с ним. Но то, что он сейчас один в маленьком домике, странно и тревожно. И уже Наташа успела поговорить с моей Савитри. И я не знаю содержание их разговора. Ничего. Жена скажет потом. У меня от нее никаких тайн. А вот Наташу нельзя пугать. Да и я не очень вникаю.

Думать о своем – привычка. Всегда и везде. Особенно если вышел из малого домика. И если уже  утром исполнил все, что наметил. И поработал вполне хорошо. И выключил мой компьютер. Теперь белая комната – кабинет внука. Но и я в любую минуту могу войти и продолжить с ним прерванный разговор. Сегодня это сделать не так легко. Вот я немного успокоил Наташу. И не только тем, что приедут его друзья. Но и тем, что с Ильей все хорошо. Да, он мне очень помог. А теперь отдыхает спокойно. Если что будет, я не скрою от матери. Но пока все нормально и все, как лучше.  Наташа не очень поверила мне. А я, объяснив,  могу вернуться в маленький домик. Но сегодня именно этого очень боюсь. Именно этого.

А дело в том, что я вспомнил внезапно. Много, много лет  назад я был в Индии. Ну, это совсем неважно, при каких обстоятельствах. Или, может быть, важно. Подожди. Подожди. Брахма. Темно-зеленый. Тогда кое-что произошло на улицах Дели. И я помнил об этом. Но не связывал с тем, что было сегодня. И вдруг меня пронзила мысль. И то, что я понял, очень трудно поведать Илье. Вот уж почти невозможно. А я все-таки обязан ему рассказать. И я думаю, как это сделать. И что после того. И я еще не вполне разобрался, что от чего зависит. И причем тут Брахма и наш прерванный разговор. Илья не знает и должен узнать. Должен. Должен. А, может быть, нет. И я еще раз мысленно проговариваю.

Там, в Дели, я шел с группой моих россиян по одной из улиц, чтобы добраться до какого-то сада и его осмотреть. Я не помню, зачем. И меня тогда занимало другое. Пестрая толпа. И под ногами грязные, неподметенные плиты. Шум. Цветные одежды. Мы привлекаем внимание. И за нами – целая стая детей. Маленьких, почти малышей. И все они загорелые, как Илья. И такие же черноротые и черноглазые. Вот вам и Брахма. Он тогда еще доживал свой непрожитый день. И я не думал о том. А все смотрел, как они бегут. Обгоняя меня. И я не знал, что делать. Потому что один из них, повзрослее, нес у себя на плечах своего почернелого братца. А тот, всего лишь четырехлетний малыш, кричал и подскакивал у него на плечах.

Нет, подожди, еще подожди. Надо ответить Наташе. Надо ей все-таки объяснить, что мы сегодня вдвоем с Ильей победили ту самую гостью мою. И что он теперь наедине с ней в маленьком домике. И это совсем не страшно, потому что мы победили. И даже смешно, как в сказке, той, которую надо бы записать. А вот четырехлетний малыш на плечах у брата, по-моему, очень просил, чтобы я его взял с собой. И красивый брат не выдержал и опустил малыша прямо на грязную уличную плиту, по которой вихрем спешила, почти бежала толпа в разноцветных индийских одеждах. И малыш побежал. Вот он. Передо мной. Обгоняя меня. Вот оглядывается и на бегу заглядывает мне прямо в лицо. И я уже готов сам взять его на руки. Дальше не знаю. Забыл.

Удивительно хорошо. Мне тогда что-то открылось. Наташа. Наташа. И ты, моя Савитри. Это ведь был необыкновенный малыш. Открылось. Но я еще не мог усвоить открытое. И, по-моему, все же запомнил сполна. Да, тот индийский малыш знал, о чем просил. И это отличало его от других. Его круглое черное лицо напоминало Илью. Которого тогда еще не было. А я уже предчувствовал, что это он. И почему только сейчас очевидно, что это именно так. Лицо  искажено гримасой порыва и нетерпения. А он, сам черный, своими еще более черными  зрачками впивался в меня. И только блестели белки. А его зубки тоже казались черными, как и его маленький рот. Ну, Илья, разожми, разожми свои губы. Ну, засмейся в ответ.

Наташа молчит. И чувствует что-то. И все равно. Мне сейчас нужна совсем особенная сосредоточенность. Чтобы все замолчало вокруг. А оно и так молчит. И только Илья там, в маленьком домике, еще не видит лицо малыша. Его собственное лицо. Еще до рождения. А тот плачет, кричит и, обгоняя меня. Топает ножками. И сжимает свои кулачки. Прямо вырывается из себя. Возьми его на руки. И его дочерна загорелый брат с завистью глядит на него. А потом своим красивым спокойным лицом оборачивается ко мне и как будто хочет сказать: «Да, возьмите его. А то не отстанет. И ко мне опять не пойдет. Возьмите. Возьмите». И вот я нагибаюсь к нему. И потрясен тем, как он впился в меня зрачками своими.

Наташа. Наташа. Еще пока помолчи. Да, сейчас у Ильи точно такие зрачки. И он там один беззвучно плачет. Потому что не может кричать. И только помнит о том, как мы боролись. И как он из последних сил хватал и разводил мои резкие руки. И я не поддавался ему. И если б тогда я видел его лицо, то заметил бы, как оно искажено до предела. Последним и первым усилием. Я не решился тогда на руки взять малыша. А если бы взял, то, наверно,  мы бы с ним уже не расстались. И его красивый брат одобрил бы нас. И он, смешной малыш, так и уехал бы с нами в Россию. И я подумал тогда, что от него началась бы новая жизнь. Да, подумал. И усмехнулся. И вздрогнул. Потому что такого порыва нет на нашей земле.

Илья, мой хороший. Ну как объяснить, что в итоге мы победили. И как получилось, что я все-таки взял с собой малыша. Наташе лучше не говорить обо всем. А Илья по-своему понял и так. И плачет об этом. И сейчас лучше к нему не входить. И не трогать его. Ведь он ясно дал мне понять, что не хотел бы вернуться и не советует мне вспоминать. А вот он вернулся. И я припомнил все до конца. Он плачет. А мне хорошо. И я готов отступить, отойти и уйти незаметно. И где-нибудь раствориться в темно-зеленом облаке Брахмы. И я говорю Наташе об этом. И не боюсь ее испугать. И она, к моей радости, не пугается вовсе и успокаивается еще больше, и совсем отпускает меня. Мифы и сказки ее никогда не пугали.

Спускаюсь по ступенькам веранды и медленно иду в сад. Медленно. Осторожно. Ведь, кроме шагов моих, ничто не шумит. Некошеная трава под ногами немного светлей, чем ветки яблонь вокруг. А почему он жалеет о том, что вернулся к себе самому. Я люблю такую способность вернуться. Илья когда-нибудь почувствует, что это спасительно и хорошо.  А сейчас трава светлеет в ожиданье дождя. А яблони еще зеленей и темнее. И я застываю на месте. Маленький домик передо мной. Сквозь стекло веранды и сквозь окно в белую комнату я пытаюсь что-то увидеть. Но там как будто бы нет никого. И я не слышу. Потому что шаги мои замерли. А дождь, которого мы ждем, пока еще не зашумел. И оттуда не слышно ни звука.

Но когда я вспоминал, с Ильею что-то произошло. Наташа права.  Нельзя его здесь оставлять одного. После борьбы и победы. Но что-то удерживает меня. И я знаю, что. Нет, не за него я боюсь. А за себя. И только потому – за него. Я очень хочу увидеть его после того, что я вспомнил. Хочу и представляю себе, как все совпадет. Порыв такой не проходит. И сейчас он как-то по-новому и, может быть, страшно проявит себя. И, наверно, уже проявил. И я боюсь на  суровом лице внука увидеть черты выражения нового чувства. А если я ему расскажу, я не знаю, что будет. Брахма безразличен к нашим страданиям и желаниям. А она ревниво следит за всем, что происходит. И скоро произойдет. Она следит одна отовсюду.

Дождь меня заставляет войти. На веранду. А потом и в белую комнату. Илья лежит на диване и спит. Вот уж не ожидал. И что он видит во сне. Я оглядываюсь над ним и как будто вижу. Ничего. Все хорошо. Где мое пальто? На веранде. Возвращаюсь и накрываю его.   

А вот подушка. Подкладываю. Он потерся лбом об нее. На секунду открыл глаза. Увидел меня. И снова пристроился поудобнее. И теперь уже спит совсем. И я могу его разглядеть заново, как никогда. Время остановилось. А дождь шумит за окном. И никакого просвета не будет. И так до самого вечера первого дня. И никто не войдет и не помешает мне разглядеть его спокойное изменившееся лицо. А мне больше ничего не надо. Всматриваюсь. И постигаю.

 

8.

 

И чем больше гляжу, тем сильнее меня потрясает сходство с тем малышом. Взросление – воля. А как только она уснет, возвращается прежнее. И то, что я не забывал все эти годы. Не забывал. Да, оказывается, помнил и следил непрерывно. Малейшее изменение лица отражалось в душе. И я ожидал и дождался. Вот. Всматривайся и постигай. И никто не смеет мне мешать в эти минуты. И в эти часы. Я то сажусь к столу у окна. Что-то мысленно записываю. Как всегда, забываю. И вновь останавливаюсь над внуком.  Наклоняюсь и отступаю назад. И тут же обвожу всю комнату внимательным взглядом. Нет никого. И она не глядит и не видит. А Брахма шумит однообразным дождем. И я различаю удар каждой капли по крыше.

Каждая капля по металлической черепице. Над головой. Ну что ж? Однообразие – это вечность Брахмы. В самом начале его нового дня. А потом событие за событием. И мне хорошо бы увидеть это во сне. Вот яблони посветлели. Но это не тот просвет. И не то ожидание. И, конечно, Илья видит совсем не то, на чем настаивают эти капли.  И я вижу не то. В моем полусне. Капли говорят о том, что не надо спешить. И что все успокоится. Как лицо Ильи. Которое можно вполне разглядеть. Пока он еще не проснулся. Вот оно. Лицо. И я не знаю, вижу ли я его на самом деле. Или только во сне. Ведь я уже давно лежу головой на белом столе. Положив руки под голову. И вот просыпаюсь. И кажется, что стою.

Проходит час. А я так и не понял, плакал он или нет. Перед тем, как заснул. Да, это почти оно. Лицо малыша. Когда он родился в двенадцать лет. Здесь. В нашей России. В ту секунду, когда она сегодня утром заглянула ко мне. И он сейчас видит во сне все мое утро. И весь мой день до того, как он открыл эту зеленую дверь. А дальше ничего видеть не надо. Потому что все переходит в явь. И уже перешло. И шумит за окном однообразным дождем. Каплями по металлической черепице над моей головой. И вот я чувствую – обрывается  видение сна. И все пропадает. И остается чистое время. Которого нет для тебя. Потому что ты проспал. А я увидел. В изменениях лица. Всю твою жизнь. За двенадцать лет.

И самое непонятное. То, как она перешла из младенчества незаметно и прямо в то, что ты любишь и в чем оживает сознание другого тебя. Да, я это вижу и понимаю сполна. И сжимаю бесконечное время в свой короткий прерывистый сон. Именно так я и принес малыша в Россию. И только внук еще пока не хочет это признать. И даже узнать. Вот почему он заснул, когда я готовился к рассказу о Дели. И перед тем заплакал. Точно. И сразу что-то произошло. И он уснул. И в забытьи увидел меня. А когда я его накрывал, он снова почувствовал то же самое. И когда я подложил подушку. Опять. Нет, он не признает очевидное. То, что открывается мне. Он видит все по-другому. И мне сейчас это нужно понять.

Не понимаю. И вот вижу. Улыбка проскользнула по его маленьким разжатым губам. Как будто  он забыл себя  и сделал, наконец, то, о чем я его попросил. Там, в саду. Когда еще Брахма собирал свои силы. А она, с внуком наедине, караулила мой приход. Вот улыбка. И ее, разумеется, не было на лице малыша. Ни тогда, ни потом. Когда он взрослел неприметно. Да, я взял его. И  что с ним стало, не знаю. И жив ли он или погиб. Такие порывы, как у него, смертельны, боюсь. Но вот сейчас улыбка внука все разрешила. Нет, он жив. И, слава богу, живет отдельно от нас. И я его вижу только так. И только сейчас. И он побеждает и  прорывается к нам. И новорожденный однообразный Брахма утих за окном.

Все проще на деле, чем объявлено в Ветхом и Новом завете. Откровение оттуда заворожило столько веков. А на деле все проще. И даже индусская мудрость – веселое предчувствие того, что будет на самом деле. Читай на его лице, пока он еще не проснулся. И пока  в полутемной комнате воздух прозрачен и ничто не мешает мне всматриваться и постигать. То необъятное, что открывает она, он, Илья, видит во сне. И тут уже бессильно сознание. И оно исчезает и как-то по-особому остается. Совсем как во сне, когда ничего не видишь и забываешь себя. Все трагедии наши оттого, что мы, осознавая все, не обнаружили это. Слишком громадное, чтобы можно было вообразить и вместить. Вот что приоткрывает она.

Брахма принимает ее услуги. Но действует сам. И на лице внука это невидимо со стороны. А вот сейчас можешь увидеть. И опять улыбка на его спокойном лице. Она шевельнулась, раздвинула губы и снова пропала. И опять он суров и спокоен. И вот-вот откроет глаза. Отойди. Ты прочитал, и довольно. Запомни и запиши. Но я не успеваю моргнуть, как он глаза открывает. И на этот раз не уходит опять туда и остается. И в его сонных глазах еще живет кое-что из того, что он видел оттуда. И мне удается это заметить и не упустить. И он, осознав, просыпается быстро и сразу подымает голову. И тут же теряет все то, что понял и оттуда принес.

Но я ухватил, не отпустил и даже запомнил и мог бы сразу ему рассказать. Если бы он захотел. Но он сурово и сонно хмурится и, помотав головой, прогоняет  неотвязчивый сон. Или отсутствие сна. Или просто отсутствие. Какой он смешной. Потому что очень похож на того малыша. И не знает. И не признает. Но он видит мой силуэт на фоне окна. Того, которое на веранду. И я даже не улавливаю в его глазах, заметил он или нет особое выражение мое. Наверно, очень глупое, но то, что он может, как юный философ, сразу интуитивно увидеть и разгадать. Да, мое странное выражение счастья и понимания того, что нельзя объяснить и понять. Ну, еще бы. Только этого нам обычно и всегда не достает в нашем сознании.

Дедушка, ну что ты стоишь. И не говори ничего. И не придумывай. И дай мне проснуться. Я видел во сне, как ты стоишь надо мной. А дождик уже перестал. И за окном вечерняя зелень. И хорошо, что оттуда никто не глядит. И здесь нет никого. Но почему ты стоял. И снился, когда я ничего не видел во сне. Такое бывает. Но там я всегда забываю себя. А тут все время ты надо мной. Себя не помню. А это знаю. И почему-то хочу это знать. Ну, объясни себе, если можешь. И только не говори ничего. Вот сейчас я проснусь. И тогда ты расскажешь. И не вспоминай никого. Тут мы вдвоем. И я рад, что тебе хорошо спать и видеть твой сон. А то, что ты стоял и всматривался, это было не нужно. Или нужно тебе одному.

Подожди. Это ты говоришь или я. Я, Илья, или Брахма, которого ты не видишь совсем. Или увидел и хочешь мне рассказать. А я ведь знаю и так. Вот он в прозрачном воздухе. Понимаешь? Все боятся. И ты боишься его. Иди, запиши, пока не забыл, что не надо бояться. Как бы им объяснить. Вот приедут, и я им все объясню. А ты будешь слушать и качать головой. При тебе. Первый раз. Попытаюсь. И если получится. А пока я устал от этого сна. Ты мне хотел рассказать про какого-то Кришну. Он темный. Как я от загара. Но ты не удивляйся. И не разглядывай в полутьме. Кришна погиб. И ведь ты не хочешь, чтобы мы погибали. А это никому не известно. И только тот, кто пережил остальных, может понять. Ты или я.

Темное лицо его теряет прежнее выражение. То, которое я уже запомнил и не записал. В нем замена всем ветхим и новым заветам. А теперь опять суровое неузнаваемое лицо. Сжатые губы. На которых еще недавно жила улыбка Ильи. И моя улыбка. И крик того малыша. И неужели правда? Он будущий Кришна. Который погиб. Или погибнет. А я и впрямь уже почему-то всех пережил. Из тех, кто мог бы ответить. Илья потягивается и оживает совсем. Для яви от сна. И я не пойму, как он сумел все разгадать. И он как будто вырос и стал шире в плечах. Тоже почти силуэт. На фоне белой стены. Моей пустой полутемной комнаты. Но его черты вижу отчетливо… И то, что он темный. И то, что я ни за что не должен его пережить.

Мы не призваны пережить. Я его. А он меня. И вот я, наконец, добрался до самого страшного. Он не должен. А как это может быть. И что получилось. И не потому ли мы друг с другом боролись. Видимо, потому, чтобы вышло именно так. Острый холод пробегает по мне.  Да, у меня резкие руки. Но я невольно сравниваю мою дряблую кожу и его детский ровный загар. И опять острый холод. И не пробегает по телу, а сразу берет и отпускает. Это она, третья, играет со мной и с Ильей. А Брахма спокойно глядит в окно сквозь вечернюю зелень. В саду холодно от недавних капель дождя. И я не знаю, как нам согреться. В белой комнате печки нет. А там, на втором этаже, как только мы войдем, сразу появится новый рисунок.

Нет, мы останемся тут. И никуда не уйдем. К тому же, вот уже вечернее солнце пробивает ветки яблонь в саду. Оно запуталось в темно-зеленых ветвях. И все равно уже на душе становится тепло и отрадно. Илья тоже заметил, как заиграли краски в саду. Он вскакивает с дивана, поеживается и снова прыгает на месте, как тогда перед борьбой. Но это уже игра молодых сил и не больше того. Он прыгает и слушает мой неторопливый рассказ. Обо всем, что я еще не успел поведать ему. Обо всем до конца. И только умалчиваю об одном. Он догадался и, наверное, сам расскажет себе. И тут самое важное, как совместить нам в себе Индию и Россию. И если это получится, то мы готовы. Двенадцатилетие – именно то, что нужно сейчас.

Илья напрыгался и согрелся. А в белой комнате потеплело. И, наверно, за окном готовится теплая ночь. Скоро приедут ребята. И мы говорим о них. Приедут втроем. Как на подбор. Имена слышу и опять забываю. Ну, ничего. Увижу и тогда поверю совсем. Тогда и продолжим наш разговор. А этот первый день. Всего лишь разминка для Брахмы. Вот он засмеялся в зеленой листве. Зашевелились ветки, и солнце хлынуло прямо в окно. И я удивляюсь – почему не заметил раньше. Все закаты заглядывают сюда. И я их помню и не замечаю. Но этот. Сквозь крону большой яблони глянул и сразу исчез. И опять шевелится и проникает сюда. Закаты, закаты. Листва скрывает их от меня. И сейчас на белом столе золотые и зеленые блики.

Ну, так ты понял, дедушка, на что мы с тобою обречены. Да, не удивляйся. Это слово мое. И я присвоил его. Именно так. Обречены. Ты ведь боишься родиться. И я не хочу. Потому что мы уже родились. А есть вокруг то, что еще до рождения. И мы окажемся тогда в самом начале. И будем когда-нибудь оба и сразу тем, что пытаемся разгадать. И это никакая религия в мире не может нам представить в обычной картине. Оно только снится, когда мы забываем себя. Вот о чем я подумал. А ты ведь всю жизнь говоришь и пишешь об этом. И тебе холодно, оттого что не можешь сказать. И не записываешь то, что понял. И сегодня то же самое. И все равно, в первый день сегодня все по-иному. Потому что, видишь ли, первый день.

 

9.

 

Ну, вот еще раз. Попробуй. Собери свои мысли. Понимаешь? Мы с тобой обречены. И все остальные. Все люди вообще. Не хотят рождаться, а любят они тех, кто родился. И недовольны. И торопят время. И в ужасе от того, что оно пролетает. И мы становимся всем необъятным. Я сегодня, кажется, кое-что представил себе. Ты мне сказал о Брахме. И я сразу понял все остальное. Как во сне, когда не надо помнить себя. Вот я тебе и говорю. Не вспоминай ни о чем. А то вспомнишь. И станет больно. И тебе, конечно, больнее. Твоя жизнь – подобие того, чем мы станем вдвоем. Когда будем вместе и в самом начале. Вот о чем я подумал. А ты говоришь о другом. И мы думаем. Но расскажем это,  когда приедут они.

И я слушаю и не верю, что это произносит мой внук. Мой Илья. А это он. Потому что все, что я слышу, я уже давно сказал. И записал. А он говорит в первый раз. И такими словами. Он уговаривает меня, чтобы я не боялся. Как будто бы он готов. Со мной оказаться там. А в окно из сада вновь, как утром, заглядывает моя Савитри. Закат превращает ее в силуэт и лицо ее делается темным. Но я понимаю, что она боится за нас. Что она всматривается в нашу белую полутемную комнату. И что она не разглядывает ни Ильи, ни меня. А смотрит в глубину и кого-то видит за нами. И первый раз неподвижны ее глаза. И сжаты губы. И вот она подымает руку и прикладывает ладонь к стеклу. И вижу, как ладонь побелела.

Ребята приехали. Петр. Алексей и опять Николай. Сколько их. Николаев. И сам я так себя называю. И отец мой тоже. И папа Ильи. Мой сын. Ну, естественно. Все гости разместятся в маленьком домике. А мне пора перебираться, как всегда, в комнату Савитри. На первый этаж. Но на этот раз я перебираюсь уже совсем на эти три дня. А завтра приду к ним, если только они меня позовут. И сразу в домике молодая веселая жизнь. Ужинать хорошо на веранде. Там раздвижной стол. Как большие. Хозяин Илья.

Так уже бывало не раз. Ребят отпускают родители. Тут недалеко. Электричка. Я спокоен. А Савитри что-то увидела вечером в нашем окне и посматривает на меня исподлобья. Мы ужинаем отдельно. С Наташей. А она вообще отводит глаза и ни слова не говорит за столом. Как обычно. И вот один только я вслух обсуждаю то, что происходит на Украине. Я все время, каждый вечер возвращаюсь к этому разговору. Я в курсе. Вот компьютер. А к нему подключен интернет. И моя интуиция помогает мне разобраться. Но у меня особая точка зрения. А то, что она особая, об этом знаю один только я. С Ильей как правило мы почему-то не обсуждаем такие события. И остается ужин, когда я могу им двоим  все высказать вслух. И они молчат.

Меня все больше и больше волнует это молчание. События страшные. Женщины, дети. Новороссийцы. Бывшее Войско Донское. Особый народ. Умирают. Гибнут. И я говорю. Говорю. А Наташа и Савитри думают о своем. И у каждой это свое не такое, как у другой. И они умолкают за ужином по разным причинам. И молчат упрямо и безнадежно. Как будто я в эти минуты совсем другой человек. Или притворяюсь и передразниваю кого-то. Им назло. А это вовсе не так. Для меня такие события – самая страшная боль. Поймите. Я знаю, что надо сделать. И какая стратегия необходима сегодня. Нет, не понимают. И уже не поймут. Я начинаю сердиться и подыскиваю другие слова. И все глубже молчание. Но сегодня, вижу, в них что-то сдвинулось.

Женщины. Дети. Вот они прямо передо мной. Здесь и в маленьком домике. Там тоже какой-то идет разговор. Но подозрительная тишина. И я не слышу их голосов. Четверо. И такие разные. И я не могу понять, как у них все получается вместе. И мне хочется, чтобы они позвали меня. А они не зовут. Господи. Какая страшная философия в яви. Женщины, дети. И она там, с детьми, в маленьком домике. И я не могу объяснить. И женщины молчат по разным причинам. Ну, объясните причины. И вы не думайте, что я другой человек. Я тот же самый. И это все рядом с нами. И неужели непонятно, что все может произойти. Вот, наконец, Наташа быстро что-то сказала. Я не услышал, потому что говорил очень громко. Савитри, не гляди.

Я даже не замечаю, что сижу один за столом. Чайник передо мной и недопитый стакан. И все равно говорю что-то вслух. Самому себе. И тем, кто ушел и не слышит. Мне все ясно, как никогда. А ведь Наташа заплакала и убежала. А Савитри направилась к малому домику. Наверно, чтобы ей помогли унести посуду и помыть ее на улице у рукомойника. Вот вижу, как она медленно идет и как будто хочет вернуться и что-то сказать. Нет, у них особая жизнь. И она вместе с ними. А в белой комнате пустота и ожидание сна. За яблонями догорает закат. Он уже красный и какой-то лиловый. Пора. Да, видимо, Илья особенный лидер. И только завтра я узнаю, что у них было. Потому что Илья имеет привычку все мне говорить.

Наташа в своей комнате. Надо бы с ней побыть. Но я ничего не знаю. Что можно сказать. Что там, за моим белым столом. Да, наш опыт уже ни на что не годится… То, что они притихли, чудо. И надо прислушаться к тому, что их ожидает. Савитри возвращается одна. И ей помогать не нужно. Что она там разглядела. Наверно, то, что предвидела. Но я должен сам убедиться, что все так. Странная тайна. Встаю. И сам иду к малому домику. Уже темно. Сквозь стекла веранды не сразу увидишь. Открыта или нет. Зеленая дверь. Открыта. И теперь я обхожу веранду и угол дома и заглядываю в другое окно. Откуда глядела моя Савитри. Утром и вечером. Нет, ничего не видно. И нет никого. И я жду, когда ребята войдут в белую комнату.

Понимаю. Илья в темноте им тихо читает стихи. Наизусть. Он их знает немало. Не по летам.  Но это ведь очень условно. Двенадцать лет. Я ведь и сам знал и читал в эти годы. И очень любил кому-нибудь читать наизусть. И даже собственные стихи. Порой. Когда приходили ко мне домой. Мои одноклассники. Было такое. Как совсем неожиданно двое пришли. И я им за шахматным столиком читал мою поэму о Фаэтоне. И было еще несколько раз. Ничего удивительного. Повторение. Переселение в прошлое. И все-таки что-то не так. В комнате никого. А они четверо на веранде. И там, и вокруг темно-синяя тьма. И еле слышен голос Ильи. Почти шепот. И я не могу понять, что он читает. И не угадываю, стихи это или его собственный монолог. Нет, стихи.

Сказка. Такая понятная и возможная сказка. И ничего не надо придумывать. Вот она. Сама собой. Перед сном и после глубокого сна. И я очень хочу услышать. Но понимаю. Нельзя. Не только слушать. Нельзя появляться. Нельзя приходить из моего родимого небытия. Сейчас Илья обо мне забыл. И я сам стою в темноте у окна и забываю себя. И она забывает меня и себя. Там, внутри, за стеклом, откуда она хорошо видит мой силуэт. И забыла, так что уже и не видит. Вот хорошо. Мы породнились. Мы с нею одно. И пусть она длится. Эта моя теплая ночь. Да, меня уже нет. Но они там. И, наверно по-прежнему слушают голос Ильи. Шепот. Который совсем подобен. Моей тишине. И как будто она согласна. Чтобы так продолжалось. Она забыла себя.

Но вот, наконец, что-то кончилось. Илья входит через открытую зеленую дверь в мою черную белую комнату. И входит неслышно. Я только догадываюсь – что-то белое подвинулось в темноте. За стеклом окна. Там, внутри. И, не видя, я все-таки различаю цвета. Он вошел и вышел. А ребята сидят. Молча. На веранде, кровать. А здесь надо постлать на полу. Илья – хозяин. И мне опять нельзя появляться. Они сами справятся. И ведь никто не заставляет их спать. И они заснут как-нибудь. Без меня. И сейчас так темно, что Илья не увидит в окне мою черную голову. Могу отойти осторожно. И не отхожу. И теряю время и ощущение времени. А там ни единого слова. И ни единого звука. А у меня за плечами что-то дышит рядом со мной.

Вот прихожу в себя, оттого что чуть было не ухватился левой рукой за мой подоконник. И на самом деле в тишине звук очень явственный. Мог прозвучать. Нет, слава богу, тихо. Я, оттолкнув стену, делаю шаг в темноте и наступаю на прислоненный к стене лист железа. Громкий пробуждающий звук. Замираю. Нет. Никто не заметил. Спят непробудно. И я все-таки осторожно огибаю угол веранды. И, наверно, кошка не могла бы услышать мои шаги. Спят оба дома. И ничего не видно. И никто не беспокоится обо мне. Как будто я уже давно уснул. Или ушел. На ощупь. Ногой. Вот мостик через нашу канаву. Да, все уснули. Но ведь Брахма не спит. И потому я не один. И никогда не останусь один. И не буду. Ни там. Ни здесь. Вот ступени темного дома.

Вхожу к себе. Савитри тоже не спит. В темноте вижу ее лицо. И глаза. Она сидит на кровати и даже не глядит на меня. Да и что увидишь во тьме. Вот на столе, на ощупь, фонарик. Зажигаю. Да. Все именно так. Отвернулась. Но я все равно вижу ее глаза. Обнимаю. Неслышно и осторожно. Как там. И как тогда. И она сразу все понимает. Но продолжает сидеть и готова что-то сказать. И я знаю. В  таком состоянии. Она ни слова не скажет. О том, что видела. Утром и вечером. И целый день. И целую ночь. И теперь. Вместе со мной. При свете фонарика. Она увидела то, о чем надо молчать. Да, она согласилась. Быть со мной. Зная, что я скоро уйду. И вот, когда приехали дети, она поняла, что я и в самом деле ухожу и уведу Илью за собой.

Савитри когда-то спасла своего Савитара. Но там был Яма. Один из богов, которого можно было заворожить и заговорить. А здесь она. Савитри ее разглядела. В окно и поняла, что ее уже заворожить невозможно. И сейчас она там, с детьми, и думает о чем-то своем. Яма – бог, а она знает заранее всякую мудрость. И любое слово твое скажет, опережая тебя. А сейчас ребята спят. И она бродит сквозь стену из белой комнаты на веранду. И оттуда вновь – минуя зеленую дверь. Туда и сюда. И вот уже и в самом деле неслышно. И собирает их детские сны. И все быстрей и быстрей. В полной тьме и в полном спокойствии ночи. Она хотела, чтобы я отошел к моей Савитри. И я отошел, наконец. Да, сначала дети. И первым делом – Илья.

 

10.

 

Савитри уходит. Одна. Без меня. К малому домику. И без фонарика даже. Но главное – без меня. И я ее отпускаю. И не могу понять, почему остаюсь. Да, мифы не повторяются. Там Савитар уснул, положив голову ей на колени. А здесь Николай Николаевич остается один. И женщина уходит к детям. Тоже одна. Туда, где еще. Другая она. Моя гостья. Ходит взад и вперед. И там  только Брахма. Охраняет детей. И неизвестно. Кто победит. В этом ночном поединке. А я неужели отсюда. Со стороны. Воображаю то, что там происходит. Пробую двинуться. И не могу. Ну, разумеется, надо быть здесь. Она устанет метаться. И мгновенно проникнет сюда. И это единственный способ. Ее увести. Но я жду и один сижу, ожидая.

Книжные полки. Шкаф. И опять мой письменный стол. И на нем все для работы. От которой  по утрам я ухожу в мой маленький домик. Сиди и работай. А сейчас. Долго я еще буду ждать? Как будто связан. По рукам и ногам. Еще нескоро. И не может быть. Чтобы это случилось. Но чувствую. Савитри останется там. И это по крайней мере надежно. Будь уверен. Она знает больше. И ей непонятна опасность. Которую мы, победители, всегда вызываем навстречу себе. И она правильно думает, что Илья не спит. И что его нельзя оставлять одного. На веранде. За опустелым столом. И вот она там рядом с ним. А друзья спят в белой комнате. В одной кровати. Она очень широкая. Трое. Им тепло. Им хорошо. Как и ему. Рядом с моей Савитри.

Невыносимо. И я первый раз осознаю, что не могу сделать и даже подумать то, что хочу подумать и сделать. Полночь уже давно миновала. И ничего не меняется. Время идет. Фонарик мигает и гаснет. И сразу меня обступают образы. То, что может случиться. Но я уверен. Савитри победит. А я почему-то не должен видеть ее победу. И, наверно, у себя Наташа тоже не спит. Ну, еще бы. Нет. Невыносимо. И я заставляю себя встать и двинуться к двери. И опять образ передо мной. Тот, что вставал в детстве. Когда я не спал по ночам. А родители спали. Справа и слева. На одной нашей общей кровати. И вокруг была какая-то неподвижная темнота. И этот образ. Точно такой, как сейчас. Вставал тогда отовсюду. Куда ни взгляну.

Описать. Изобразить словами его невозможно. И я тогда понимал, что в детстве есть запредельный ужас. И стоит включить электрический свет. И он станет смешным. Откуда сейчас тот же самый. Илья не может увидеть этот детский и глупый бред. Значит, его бы могли увидеть ребята. Которые спят. А он, Илья. И она, Савитри, оберегают их сон. Да. Тютчев прав. Это освобожденные сны. И все же передо мной. Один только образ. И неужели он один. Снится троим. А я только его и смог увести из малого домика. Образ куда-то уходит. Потому что я прямо смотрю в темноту. И не могу больше так стоять и не двигаться. Но вот обнаруживается. Что каждый мой шаг вязнет. И, слава богу, сгущается воздух. Привел, наконец.

Дальше не помню себя. А Савитри. Так и осталась в маленьком домике. Это я знал. Теряя себя. И было во мне ощущение детства. Тройного.  И четверного. И это самое лучшее, что может быть. Нет ни света, ни тьмы. И неважно, стою я или наткнулся на кровать и упал на нее. Или что-то совсем нереальное. Ну вот, наконец, Илья, понимаю. Ты мне говорил спросонья. И тогда я помнил себя. А теперь потерял. И все происходит как надо. И это самое лучшее. И видно, как рассыпается образ и разбегается по углам. И опять собирается. И не может собраться. И я не знаю, само это или по чьей-то воле ночной. Там, на веранде. У раздвижного стола. Где они двое и за стеной еще трое ребят. Кто это? Я? Или она, Савитри.

Понемногу. Прорисовывается крестовина окошка. Благополучно. Рождается новый день. Второй для Брахмы. Кто-то мелькнул за окном. Это она. Сейчас войдет. В ту дверь. До которой я не добрался. Шаги. Осторожно. Тихо. Но слышно все. Потому что я возвращаю себя. И надо вслушаться в каждый шаг. Недоумение. Или что-то иное. А Савитри ходит иначе. Или это она. Или. Нет. Кто-то другой. Дети спят. И они еще не проснулись. Ну, конечно. Она не могла их оставить. Да, они спят. Здоровым и крепким сном двенадцатилетних ребят. И там тепло. От их дыханья и тел. И Савитри тоже уснула под утро. Там. На веранде. У открытой зеленой двери. Там, где готов был уснуть Илья. И где он не спал. Целую ночь.  И вот он входит ко мне.

Успокойся, Наташа. Он пришел. Я дождался его. Мы вдвоем увели нашу гостью. Или Савитри нам помогла. Пока мы вместе, вдвоем, там троим ребятам ничего не грозит. Но вообще все очень рискованно и опасно. Потому что смерть пришла оттуда. Савитри поняла. Не спорю. Она везде. Но сейчас оттуда пришла. Значит, я вчера что-то сказал о том, что она везде. Где есть женщины, дети. И от нее никому не уйти. Но она ходит взад и вперед. Боком. В профиль. И пока еще не может к нам повернуться. И сейчас, поймите, мы все ее уводим оттуда. И все равно. Мы с нею здесь. А они, другие, там, без нее умирают. Страшная сказка для тех, кто сегодня впадает в детство и боится образов по ночам. Сказка? Миф?

Да, Савитри об этом говорила с ним целую ночь. Как? Я не знаю. И зачем она это сделала. Илья садится рядом со мной и рассказывает все по порядку. Лицо его не меняется во время рассказа. Курносый. Хмурый. И почему-то все время опускает глаза. И неуловимы зрачки, те, которые вот еще недавно впивались в меня. Зрачки малыша. Глаза моего Ильи. Неуловимы. Он за эту ночь изменился. Сидит рядом со мной – мне по плечо. И сам стал как будто шире и крепче. И не такой уж он загорелый. Золотистый загар. Или это мне кажется в утреннем свете. Солнце еще не взошло. Но крестовину окна можно уже разглядеть. А за ней просвет и белым пятном виден маленький домик. Я левой рукой Илью прижимаю к себе. Тепло.

Он еще совсем ребенок. И зачем я его втянул в эту мою взрослую сказку. Наташа права. И сейчас он повторяет, как Савитри еще больше его заманила в нее. И это его слова. Да, заманила. А он мне прямо хочет сказать, что не верит в ту мою гостью, которую видел вчера. Но ты же видел? Да. И все-таки я не верю. Потому что люди умирают и с нею, и без нее. Как там сейчас, где все они умирают. И оттуда она пришла и заглянула к тебе. Давай забудем об этом. И переменим наш разговор. Ну, конечно. Я готов… И очень рад. Переменим. А о чем еще вы говорили? Только об этом? Ну, не хочешь – не надо. У вас, наверно, с бабушкой некий особый секрет. Не выдавай. Но ведь между бабушкой и тобой и мной…

Да, никогда еще не было тайн. Видимо, время пришло. А что ты читал своим друзьям на веранде. Ой, прости. Я невольно слышал. И тебе не мешал. Я стоял у окна и ждал, когда ты войдешь в белую комнату. Я слышал твой шепот. И все же не мог разобрать, что ты им говорил и читал. В темноте. Что? Неужели новая тайна? А, это были стихи. А ведь я очень долго стоял. И вспоминал, как у меня тоже было такое. Ну, я потом тебе расскажу. И почитаю то, что придумал тогда. В двенадцать или четырнадцать лет. И сейчас ты не слушай и храни свою тайну. Бабушка скажет. Можно или нет ее открывать. А мы с тобой, кроме этих тайн, будем свободны. Так. Ну, посмотри на меня. Подними глаза, а то  я подумаю – ты боишься взглянуть.

Илья рывком подымает голову. Дедушка. Больше никогда, никогда со мной такого не будет. Я связан, как ты здесь этой ночью. Было такое?  Ты ведь хотел и не мог выйти отсюда. Я это знал. И бабушка мне объяснила. Она поверила, ты не думай. И вообще она верит больше, чем ты и я. Но ведь все, что ты говорил, ей очень страшно. А ты не заметил. И то, как мама заплакала и ушла. Она не спит. Но мы ей уже не поможем. И ведь она, гостья твоя, тоже страдает. И я это видел вчера. Когда она обернулась ко мне. Да. Она убежала оттуда. Где умирают. И где людей убивают.  Красивые звери.  И даже ей стало невмоготу. Понимаешь. Вот почему она ходит взад и вперед. И только случайно оглядывается на нас.  На тебя и меня.

Вот сейчас Илья задремлет. Прижавшись ко мне. Я его, сидя, накрываю курткой моей. И мысленно продолжаю то, что он еще думал сказать. И, разумеется, никаких тайн. Все мне открыто. Илья очнется. И оно само по себе откроется нам. Но его догадка о том, что гостья моя прилетела оттуда, все больше и больше кажется мне вероятной. И я представляю, как оно получилось. Она прилетела за нами. Но испугалась того, что и без нее совершается там. И вообще без нее нигде ничего…   И она не может понять. Подожди. Отпусти. Скорей. И вот уже настоящее утро. Комната. Стены. Углы. Профиль. И вдруг. Меня сотрясают рыдания. И я их сжимаю в себе. Но Илья уже крепко спит, под моей рукой прижавшись ко мне.

Петр, Алексей и опять Николай. Проснулись там. И я слышу их голоса. Ну, а ты, моя Савитри, наверно, еще в забытьи. Там. И вот Наташа сразу постучалась, вошла и села напротив меня. И вновь ничего объяснять не надо. И на сегодня все обошлось. Хорошо, что она не замечает, как я сжимаю себя. Лицо Ильи у меня под курткой. Не видно. А сама она, конечно, проплакала целую ночь. А теперь видит нас двоих, и ей ничего не нужно. Только сидеть и смотреть. Как она выдержала, я не знаю. И по ее лицу можно легко догадаться. Что надеялась она на этих его друзей. На спящих ребят. И сейчас она счастлива тоже, услышав из малого домика их голоса. Она из тех, кто с ума не сходит, услышав сказку мою. Любую. И даже эту. Вчера.

Илья пригрелся. Он спит и не слышит ни дыхания матери, ни моего. А голоса вдалеке утихают. Это значит, на веранде проснулась моя Савитри. Вот сейчас Илья подымет голову. Он уже во сне что-то сказал. Наташа меня понимает. Он не должен ее увидеть утром. Она протягивает руку, чтобы прикоснуться к его плечу и макушке. Прикасается и исчезает. А Илья опять, не просыпаясь, что-то мне хочет сказать и только стонет слегка. Я бы его разбудил. Но так нельзя. Он сам должен проснуться. Как если бы он один спал эту ночь в маленьком домике. Лидер. И тут нельзя ничего нарушать. Да, он понял во сне, что все, что было вчера, это не сказка. Он увидел отца. И тот ему прямо об этом сказал. Во сне.

 

11.

 

А откуда я знаю, что ему приснился мой Николай. По тому, как Илья пытается что-то проговорить. И ему наконец удается. Что? Папа здесь или дед. Ну, конечно, дед. Но только что был папа. И он гладил меня по макушке и по плечу. А потом почему-то мама ушла. А она сидела рядом. И было так хорошо. Но вот остался дед. Как всегда. Значит, и они проснулись. В маленьком домике. И бабушка там. И она, гостья, тоже проснулась. Мне ее жаль. Потому что она пока ничего не может. А если бы смогла, не было бы ни папы, ни деда. И все равно мне ее жаль. Нет, это не я подумал. Это бабушка так сказала ночью. И я не мог понять. Зачем она это сказала. А теперь понимаю. Это чтобы гостья наша услышала. И перестала ходить.

Илья вскакивает рывком. И у него совсем лицо того малыша. Курносый. Небольшие губы приоткрыты. И один уголок рта больше, чем другой. От плача. И нетерпеливого крика. Но тихо кругом. И во сне. И здесь наяву. Жалко. Потому что она пожалела. Но это уж точно сказка.  И в нее верить нельзя. А здесь, наяву, тем более. И ведь мы живы не потому, что она пожалела. Бабушка это сказала, чтобы ее победить. И хорошо, что дед мой этого не знает. А может быть, он догадался. Он ведь спрашивал, какой у меня с нею секрет. Ну, конечно. Утро настало. И все открылось. А бабушка знает, что я не скажу. А сама не сможет признаться. И вот уснула, проснулась и не идет к нам сюда. Это все пустяки. Брахма. Приди. Помоги.

После завтрака я провожаю наших ребят на берег реки. Мы купаемся в холодной воде. Но она не такая холодная. Потому что все-таки была теплая ночь. А вода еще теплее, чем воздух. Так бывает иногда по утрам. И пока мы купались, опустился внезапный белый туман. И такого еще не бывало. Чтобы я купался в непроглядной живой белизне. А я их вижу. Петр, Алексей и опять Николай. И я вспоминаю. Было все так же. Здесь, на реке. Сразу после войны. И тогда еще был жив мой отец. Правда, речка другая. И другая деревня. И там широкий разлив реки. Мельница и плотина. И помню вечер. Мы  рисовали с отцом на берегу. И тоже ребята купались. И они были старше. Но там один из них, покрупнее, тоже был Николай. И все не так. И то же почти.

Плаваем. Вода холодна для такого купания. И сейчас тоже война. И тогда она кончилась. А теперь скоро начнется. И все наши сказки – это беспощадная страшная явь. И то, что белая прилетела ко мне,  –  наше предвестье.  Вот Савитри ее пожалела. И гостья будет права,  если меня заберет. Но я Брахма. Попробуй, возьми. А вот они, ребята совсем голышом. В такой холодной воде нашей маленькой речки плавают, разгоняя белый туман и, дрожа,  выходят на берег. А туман густой. И я почти не могу их разглядеть рядом с собой. Нет, вот они. И самый крепкий из них Николай. Белый, как молоко, в белом тумане. А Илья и здесь выделяется темным загаром.  Алеша и Петя машут руками, чтобы весело разогнать этот белый туман.

Ну, что же? Туман обещает хороший день. А пока воздух вокруг все гуще и гуще и все белей и белей. И что-то странное. Вот Николай совсем пропал. Алеша и Петя чуть-чуть видны. Потому что загар у них немного разного цвета. А Илья темнеет  по-прежнему. Но скоро и он пропадет, как они. И даже я сам исчезаю в своей разноцветной купальной одежде. Холодно, а мы ничего не боимся. Ребята друг другу подают голоса. А Петя, самый маленький,  сорвался с берега и опять голышом оказался в воде. И вот я уже один стою на самом краешке  травяного обрыва. А они, страшно подумать, вновь плавают, и туман понемногу слоится, нежится и вроде бы чуть заметно уходит от них. И как только он редеет, становится холодно. Ребята, назад. Николай раньше других, а Илья после вас.

Как хорошо. Прямо гравюра. Микеланджело. Солдаты купаются. Но пора вылезать. Кто-то в лесу. Тревога. И один из мускулистых богатырей видит врага. Вот гравюра становится четкой. А ребята уже оделись и ждут. И стучат зубами от холода. Не от страха. Там, где Илья, там никто никогда ничего не боится. Гравюра предвидит. Но пока черные линии по белой бумаге отдаляют события. Которые были и будут. На этой реке. И вот перед глазами бумага или этот белый теплый туман. Хорошо, но я опять содрогаюсь и опять едва подавляю рыдания. И у меня зубы стучат. Но это наш берег. И мы согрелись и  уже счастливы оттого, что здесь было так хорошо. И все же какой-то враг показался из леса. Или нет никого. Или это она.

Справа от нас речка лесная. И мы, пройдя поляну, углубляемся в чащу. Нарисовано. По памяти и на ощупь. Вот сейчас поворот и хорошая тропка. Все понятно и верно. И ребята шутят. А я не пойму, о чем они говорят. А ведь еще недавно я все понимал. Два года назад. Вот здесь. На этой тропе. Но тогда собралось больше друзей у Ильи. И они говорили все разом. Кричали. Смеялись. И  каждое слово понятно. А теперь. Что-то совсем иное. Одноклассники. Шутят. И я вздрагиваю. Потому что они  придумывают, где она. И почему никто не видит ее. А Илья молчит. И только иногда вставляет слова. И они совпадают с тем, что я мог бы сказать. Вот кто-то ругнулся. Ну, конечно, Петя. Кто же другой. Смех.

По-взрослому. Я разрешаю. И меня вроде бы нет. Как уже не раз.  Вчера и сегодня. А Илья осторожно повторяет ругательство. И, вижу, оглядывается на меня. Туман совсем отступает. В чаще он понемногу редеет и пропадает совсем. Петя осмелел и что-то уже рассказывает. Вовсе иное. И это я уже слышал. И сейчас. Нечего понимать. Но вот ребята вновь возвращаются к прежней беседе. И  оглядываются вокруг. И я тревожно смотрю. Чаща как чаща. Да, оно где-то здесь. И если свернуть направо, искусственный пруд. А за ним. Опасное место. После войны. Что-то еще не взорвалось. И люди полвека здесь ходят купаться. Мимо него. И еще не проверили, что там лежит. И мои ребята знают об этом.

Николай повернулся к чаще. И ждет, что скажет Илья. Нет, мы туда не пойдем. Туда никто не заходит. Неужели? Столько ребят в поселке. И никто никогда. И мы замолкаем. Стоим. Прислушиваемся. Неужели сейчас оттуда кто-нибудь выйдет. И в самом деле. Что-то шевельнулось в траве и в листве. Заросли. И только выглядывают из чащи несколько сосен. Две или три. И  еще одна подрастает. Ну, кто там? Какой-нибудь зверь. Или собака.  Или нам показалось. Николай сходит с тропы, где мы стоим, и шагает прямо в заросли. И я молчу. А ребята тем более. Он остановится. Нет, идет. Смело и прямо.  И Петя за ним. И Алеша, оглядываясь. Осторожно. Тоже за ними. И теперь Илья подает свой голос. Вместо меня.

Оттуда выбегает собака. А за ней другая. Обе рыжие. И, видимо, гуляют вдвоем. Увидев нас, он рядом. А она ревниво замерла в стороне. Вот-вот залает. Но собака молчит. Как и мы. Вообще, событие. Может быть, там и нет ничего. Легенда. Но по тому, как он, рыжий, подбежав, морщит лоб, я понимаю, что нет никаких легенд. И не было никогда. В этих местах. А Илья, все равно, остановив Колю, обходит его и скрывается в чаще. И мы ждем, когда он появится вновь. Там тишина.

Громкий мой голос. Ребятам. И я  вслед за Ильей. Но никакого следа. Он куда-то пропал. Остаток тумана. Передо мной. Справа и слева. Как в детстве. Когда я боялся. Пруд. И куда он пропал. Ветки. Ветки. Осины. Осины. Где сосны. Почему я не вижу их. Но я помню. Что звать Илью нельзя. Надо найти. А то ребята кинутся. Разом. И следом за мной. А где мой след в этой чаще? Вся она заросла. И я никогда. Здесь не бывал. Видел пруд. Но он где-то здесь. Близко от нашей тропы. Что-то мелькает. Передо мной. Туда и сюда. А на самом деле. Чаща стоит неподвижно. Стволики. Стволики. И вот, наконец, он, сизый сосновый ствол. А за ним другой. И над головой. Синяя крона. А там другая. А за мною он.

Ильюша. Как хорошо, что ты осторожен. Пора возвращаться к пруду. Ну, ты видишь. Все заросло. Где-то здесь. Дальше нельзя. Рядом с нами. Холмик. Остаток землянки. То, что еще встает из земли. А мы с тобой зашли далеко. Подожди. Я тебе расскажу потом. И тебе, и ребятам. А я только однажды. Сюда заглянул. Когда ты был еще маленький. Но здешние ребята. Меня  напугали. И вот с тех пор. Осторожно. Видишь? И не подходи. Где-то здесь. И неужели это опять она. И ты поддался? Она поманила? Вот никогда не думал. Что ты можешь. Ну, хорошо. Тихо. Пойдем назад или нет. Илья согласен. Вижу, кивнул головой. И ни слова. Потому что я уже проговорил. Много слов. И вот мой след. А мы заблудились.

Да. Река партизанская. Чаща тоже. Сюда немцы боялись входить. А ведь они. Стояли в поселке. Там устроили штаб. И ездили. По железной дороге. И по макаронке. По дороге. До киевского шоссе. Надо вернуться. И сквозь ровную пелену. И сквозь туманную крону сосны. Солнце еще не глянуло к нам. А ребята уже далеко. И не могут ждать. Понимаешь. След мой выправился в листве и пропал. Но Илья как будто бы знает.  Как он сюда входил и добирался до места. Ну, выводи осторожно. А я не знаю, как быть. Илья чувствует, где он оставил ребят и меня. И если бы я сейчас не оказался рядом, было бы легче найти. Он покачивает головой. И ведет. Как будто совсем не туда. От ствола сосны к другому стволу.

И вот, сам не зная, как, иду за ним. Прощально прикоснувшись к стволам. И опять. Чаща, чаща. И наконец. Берег пруда. А он высох совсем. И не осталось воды. Яма. Провал. И я только что проходил. Мимо него. И не узнал. Рыжий Ромео выглядывает нам навстречу. Из бурелома. А ревнивая Джульетта. Остается у него за спиной. И я шепотом Илье. Рассказываю об этом. А он, погладив собаку, не слышит меня и внезапно. Выводит нас на тропу. Где еще недавно ждали ребята. Мы вышли совсем рядом от них. Илья окликает. И сразу. Отзываются голоса. И ребята порознь выходят из чащи. Разумеется. Они уже здесь бывали. И только я. Об этом не знал. И рядом с нами Ромео. А Джульетта. Убежала вперед.

Я рассказываю, как я понимаю эту уже известную им драму. И только умалчиваю о патере Лоренцо. Потому что, наверно, он во всем виноват. Алеша не согласен и уверяет, что во всем виновен Меркуцио. И, к моему удивлению, с ним никто не спорит. И все соглашаются с ним. А о том, что река партизанская, мы думаем и не говорим. Илья поправляет вслух. Кого-то из нас. Все то, что было здесь, опять повторится. Когда они досюда дойдут. Кто они? Ребята смотрят на меня удивленно. Дед не знает. Что сюда американцы. Высадят скоро десант. Именно здесь. Удобное место. И три сосны. И партизанская речка. И вообще весь район. И слева железнодорожное полотно. И вот уже поле. И поселок вдали.

 

12.

 

Разговор серьезный. И это уже не игра. А я от радости смотрю на Ромео. Он высунул язык и встречает мой взгляд. И ребята видят, как он разрывается между мной и Джульеттой. Он ведь в чаще там шел следом за мной. Было не до него. А он шел. И ни разу не подал голос. И не стал дышать, так, чтобы я услышал. Значит, если бы я заблудился в тех соснах и в чаще, он бы вывел меня. Прямо к Илье. Который ступал осторожно и замер на месте. Значит, все было правильно. И все мы правильно шли. А теперь. Ему рядом идти. Или сесть на дороге. А потом побежать за Джульеттой. Нет, рыжий решил довести нас до первой избы. И ребята смеются и опять обсуждают американский  десант. И то, что все повторится.

Американский десант. И откуда у них такие слова. Но ведь и я   думал так и даже об этом писал. И, правда, здесь  удобное место. А то, что на Украине, это, конечно, и впрямь самое начало войны. И я смотрю на макушки ребят. На их плечи и спины. Илья очень подходит. И ему как будто бы предназначено быть среди них. Двенадцать лет. Каждому. Впадаю в детство. Но теперь война впереди. Повторяю себе. И, может быть, затяжная. И на нашей земле начнется она именно здесь. Вот они уже все сказали. И теперь, крик по-прежнему. И сразу,  все вместе. О чем-то другом. И ничего не выходит. И я, как они, думаю только об этом американском десанте. Чтобы отвлечь себя от мыслей о том, что происходит сегодня. Умирают всегда. Но там убивают.

И с тех пор, как я в Индии, в Дели, на уличных плитах, увидел перед собой того малыша. И не помню, мысленно взял его к нам сюда, и он где-то здесь потерялся, любые дети стали моими. И тут уже ничего поправить нельзя. И вот сегодня. Они так же, как мой Илья, будут в маленьком домике. И мы будем, как задумано, вместе. Писать мою книгу. И я стану с ними обсуждать. Каждое слово. Но такая работа на два часа. И не дольше. А потом. У них. Своя жизнь. А у меня своя. И опять они. Абзацы. Абзацы. А вечером. На втором этаже. В комнате Ильи. Там, где профиль, я им прочту все, что за день удалось написать. И так было здесь год и даже два года назад. И, наверно, опять. Да, у них своя жизнь. И я вслед за ними.

А они повзрослели. Вытянулись. Или я обгоняю время. Вот Петя еще до сих пор остался таким. Каким был год назад. Когда приезжал сюда. Вместе с другими. А их не узнать. И как тяжело. И невыносимо видеть. Молодое взросление. Там, в Петербурге. И особенно здесь. Ну что ж? Их осталось трое. Но зато они. Те, кого я предвидел. И о ком пытаюсь придумать миф. И никто не поверит. Моим писаниям. И получается. Только для них. И для себя. А их все меньше и меньше. Но эти уже трое останутся. Ну, Алеша. Ты обвиняешь Меркуцио. А я ведь еще не сказал вслух, что во всем виноват Лоренцо. И ты уже не согласен. И ты меня почти убедил. И это важнее. Чем разговор о десанте. А рыжий Ромео. Может быть, спас Илью и меня. Где он?

Да, собака нас довела до поселка. И вот, забежав немного вперед, стоит поперек дороги. Нет, не ходите туда. А лучше вернитесь на берег. В чащу. Где мне было так хорошо. И где она гуляла со мной. А теперь она убежала. И я уже за нею следом. Не побегу. Рыжий Ромео сел на дороге. А я его зову за собой. А он сидит и не пускает меня и ребят. И в глазах. Такая собачья мольба. И вот он слышно дышит и залает сейчас. Мы останавливаемся. Илья гладит его еще раз по его большой голове.  А потом. Садится на корточки и обнимает собаку. И она, повернув к нему свои собачьи глаза, лизнула его. Прямо в лоб. А потом – в подбородок. И поняла. Что мы все равно пойдем в поселок. И там нет никакого врага.

Ромео тихо ведет нас вперед. Его пушистый хвост опущен. И его движения медленны. И мы точно так же, медленно и осторожно. Идем вслед за ним. Разговоры умолкли. Молчание. Вот слева пронеслась электричка. А за нею длинный товарный состав. Цистерны. Цистерны. И нет им конца. Илья оглядывается на меня и что-то произносит под грохот железной дороги. Вот несколько вагонов. И конец. И улетает по рельсам последний вагон. А вот и участок и дом выходит в поле. Здесь начало поселка. Ромео бредет по-прежнему. А впереди Джульетта. Лежит на обочине. И ожидает. Ромео проходит мимо. И я понимаю. Он пойдет с нами до самого малого домика. И там останется вместе со мной. Когда все мои ребята уедут отсюда.

Ну что ж. Ты прав, Алеша. Меркуцио виноват. И тут Николай засмеялся. И помотал головой. Он выше Ильи. И у него макушка совсем побелела. И белая шея и плечи. Ему бы надо слегка загореть. Но загар. Не пристает к Николаю. Это и раньше было. И сохранилось теперь. Он, пожалуй, тоже домой не уедет. Петр, Алексей, оставайтесь. Но ребятам нельзя. Сходим еще раз. Или свернем направо и серьезно обследуем поле. А там вдоль речки вверх. Навстречу течению. День будет жаркий. Мы еще поплаваем и позагораем. Вот и Ромео с нами. Поднял голову и виляет хвостом. Да, сегодня, я вижу, мы уже не будем работать, как прежде. Илья мой  опять обнял собаку. Они меня приглашают. Пора.

И все-таки мы поработали. Мысли  ребят были вместе со мной. Как и прежде. Рыжий Ромео лежал на полу. Тут. У белого столика. Где компьютер. И где яблони смотрят в окно. Тень малого дома падает в сад. А Джульетта пропала. И Ромео лежит на полу и тоскует по ней. И вот я иногда отвлекаюсь. От нашего дела. И говорю с ним. И тогда он подымает свою большую рыжую голову. И переводит взгляд. От меня к ребятам и снова ко мне. Ты можешь уйти. Зеленая дверь открыта. А дальше лапой откроешь сам. Наружную дверь. Нет, не уходит. Ну, ладно. Скоро обед. А сейчас он понимает. Что мы обсуждаем. И что я записываю. Подняв левую руку. Чтобы ребята. Пока я пишу, не забыли. Мысли мои и свои.

Да, это наша общая книга. Абзацы. Абзацы. И вот опять незаметно десять страниц. Прямо хочется их прочитать. Но ведь надо. От них отойти. В поле и в лес. Эти два года. И только потом. Вечером. На втором этаже. Все как было. Каждое лето. Эти два года. И никто из них. Не торопится кончить. И тут я вдруг понимаю. Что они это делают. Не потому что мы пишем. Нашу общую книгу. Как я говорил, и  не раз. А потому что они это делают сейчас. Ради меня одного. Илья тоже, следом за мной, подымает левую руку. Он сидит в глубине комнаты. В самом углу. Сначала мне показалось даже, что это он меня передразнивает. Но ведь никто не смеется. А все следят. За его рукой. И даже Ромео. Косится глазом. Он тоже следит.

Невероятно. Таких ребят не бывает на свете. А вот они прямо. Передо мной. Вслух. Дело пошло. Быстро и точно. А я ведь пишу. О каждом из них. И называю. По именам. И мой Ромео. Попадает в абзац. И добрым собачьим глазом. Видит меня. Им почему-то важно. Чтобы у меня все получилось. И они подсказывают. Слова и мысли. Угадывают. И все получается. И ни разу не ошиблись в том, что надо сказать. О себе самих. И о том, что я о них знаю. Петя хочет ругнуться по-взрослому. Уже два раза. Но его останавливают. Алеша и Николай. Илья повторяет ругательства. И мотает черной своей головой. Нет. Не надо. И я вижу. Как блестят его зубки. И усмехаюсь невольно. Только я один усмехаюсь. Пишу.

О десанте ни слова. О нем в поле пойдет разговор. А сейчас. Не до него. Мы говорим о том, что будет с каждым из них. Когда начнется война. Именно здесь. Она до нас доползет оттуда. И не уйдет. Пока не погубит. Много людей. Как там. Где они сейчас умирают. Что будет каждый из нас. Делать в поле. Уже сегодня. Пока ее еще не видно совсем. Здесь, в комнате, только смерть. А война подползает. Но мы ее разглядим. Потому что она везде. Как эта смерть. Вот мы ее здесь разглядели. И говорим. И пишем о ней. Ну, вот. Николай, оглянись. Кажется, здесь ее нет. Но меня, Илью, не обманешь. И меня. И меня. Петя. Не говори ничего. Кивни туда. Видишь? Зеленая дверь. Сама собой закрывается. Верно.

И все вдруг сразу. Нет. От нас не уйдешь. Вы с ней поговорите по-нашему. И она никуда не уйдет. Невероятно. Дети. Не надо. Я уж как-нибудь с ней. Справлюсь один. Или не справлюсь. Нет. Пока вы пишете. Она останется тут. А мы? Какие дети. Они там. А здесь. К нам подползает война. Брахма. Брахма. Зачем ты оставил Илью. Это я пишу. И тут же подымаю. Левую руку. А Илья испуганно смотрит. И как будто не узнает. И меня, и ребят. Он испугался за нас. А сам ничего не боится. Это я подумал. Но вслух. Такое нельзя говорить. И не надо. Как будто уже кто-то сказал. А мы все позабыли. Брахма не должен сердиться. И его рассердить невозможно. Это он услышал все и сейчас прикрывает. Зеленую дверь.

Алеша, Петя, Николай. Сделаем так, чтобы люди поняли. И перестали. Там и здесь. А что для этого нужно. Мы не знаем. Или просто. Люди забыли. Тут Илья выходит из угла. И подымает собаку. И вот они вдвоем. Стоят посредине комнаты перед закрытой зеленой дверью. И рядом с ними третий. Встает Николай. И мы все смеемся счастливым смехом. Мы ее заперли здесь. Как я пытался утром вчера. Но тогда я уходил. Из малого домика. А теперь. Мы на месте. Невероятно просто. И нам легко и весело. Сделать что-то из того, что никому не возможно. Ну, хотя бы на минуту одну. Вот как сейчас. И тут. Рыжий Ромео лает впервые. И это значит, что мы кое-что написали. Пора. И вот Брахма тоже смеется.

После обеда. Никакого мертвого часа. Как было два года назад. Тогда их приехало больше. И я их укладывал спать. В маленьком домике. На диване. И на полу. И все получалось. Вот они сейчас. Пошумят, пошумят и заснут. Как в детском саду. Там, в Киргизии. Где мы жили. Во время войны. После первой блокадной зимы. В Ленинграде. Жили в эвакуации. И меня почему-то отдали в детский сад. И я потом писал, как дети. Во время мертвого часа. Поначалу шумели. А потом я сделал вид, что заснул. И они заснули по-настоящему. А потом. Я год и два года назад. Повторил. А сейчас. Хочется плакать. И я даже не предлагаю. И не повторяю. Мой рассказ о том, как они уснули тогда. Нам смешно возвращаться.

Время ползет. А я боюсь отпускать ребят на свободу. И ни слова о том, что боюсь. И никто не смеется. Деда все понимают. Ромео покушал и, успокоенный, хочет уйти. А мы вновь отправляемся в поле. И от того места, где мы купались утром, идем вдоль речки вверх по течению. Уже без Ромео. Да, без собаки. Одни. И опять, я вижу, она манит Илью. Что-то плывет над нашей узенькой речкой. Сам я свободен. И мне горько, что она их ведет за собой. И эта не та черная смерть. Которая в фильме у Бергмана. Играла с рыцарем в шахматы. А потом, выиграв, увела и его и других. Милых и добрых. И уже взрослых детей. Нет, здесь она белого цвета. И скользит над речкой. Ну, совсем как тот невероятный туман.

 

13.

 

Я вижу. Ребята не видят. Они обследуют поле. Мы решили. Его обойти. Сначала по речке, потому что она его огибает. И как раз. Именно здесь. В кустах. Укрывается враг. Во время той войны здесь, на этом сухом высоком пространстве. Рос удивительный лес. И здесь немцы боялись ходить. В густом еловом и сосновом лесу. А теперь простор. И только по берегу речки. Для нас. Молодые кусты. И там стоит вдали одна большая осина. Такая старая. И она еще помнит, что было. Когда тут шумел тот удивительный лес. Жарко. Нет никого. Но ребята идут. И к вечеру. Выйдем на макаронку.  Туда, где на мотоциклах ездили немцы. И по дороге этой. Вернемся домой. Самое страшное – берег реки. Берег.

Мы купаемся. Раз и другой. И теперь. На каждом привале. Уже Илья рассказывает ребятам о Брахме. И о том, как для него начинается новый день. И о том, как он совсем не заметил, что для него не было ночи и он так и не мог отдохнуть от прожитого дня. И это случилось вчера. И это все знает мой дед. И вот он идет рядом с нами. И я сначала поверил. А потом мне мой папа во сне сказал, что это неправда. Сказка. И я какое-то время. Уже не верил в нее. А когда приехали вы, я поневоле снова поверил. И бабушка мне объяснила, что Брахма – самый лучший друг и для меня, и для нас. И надо помнить об этом всегда. И в этом поле он здесь. И в саду. Куда мы вернемся. По военной дороге.

Обо мне вспоминают. И то, что я рядом, обнаруживают иногда. И оборачиваются. И как будто впервые. Меня узнают. И очень рады. Что я никуда не делся. И тоже купаюсь. И под водой, нырнув, открываю глаза. А для меня эти купания. Самое невозможное счастье. Потому что на купальных местах безопасно. Проверено. А вот по кустам, вдоль реки, все еще вьется. Полоска тумана. Или то, что кажется в этот жаркий и для меня изнурительный день. Сколько раз хочу вставить слово о Брахме. И опять. И опять. Удерживаю себя. А в груди. Что-то болит. И вот-вот прорвется мгновенная и настоящая боль. Но Илья договаривает за меня. И ребята уже ведут совсем другой разговор. Тихо. И совсем по-другому.

И я отключаюсь. И только слежу. Как тропка бежит под ногами. Они говорят о своих делах. Илья в курсе. Но продолжает он думать о Брахме. И нет-нет, остановится и внимательно посмотрит вокруг. И в самую даль и в глубину. Лилового поля. Там, у кромки леса, оно становится голубым, синим и желтым. Совсем золотым. Нет лошадей. Хотя бы двух или трех. Он еще помнит. Они паслись. Два года назад. И далеко. Далеко. Дедушка. Ты посмотри. Ты видишь? Ребята, смотрите. И вот они все примолкают. И на месте Мгновенно.  Там, далеко. Посмотрите. Рыжее пятнышко. И оно подвигается. И почти незаметно. Приближается к нам. Или, наоборот, отдаляется. Нет, оно все ближе и ближе. Он. Через поле. Он. Рыжий Ромео.

То, что мой Николай убит на Украине, мы узнали к вечеру. Когда ребята еще не уехали. Мобильный телефон сообщил. И по нему первой узнала Наташа. Она сказала мне. Ровным голосом. Вся белая. Как та – наша белая смерть. Она выдержала. А я потерял сознание. И очнулся в нашей комнате. И Савитри была со мной. И я не помню шагов, звуков и голосов. Потому что Наташа заперлась у себя. На втором этаже. И  в доме затихло. Но ребята не уезжали. И вот я лежу. И Савитри сидит неподвижно. А ребята с Ильей в маленьком домике. Наверно, так лучше. Он далеко. Он там. И мы не можем понять, что нужно делать. Сознание возвращается. Но его как будто бы нет. Почему первый раз. И так поздно. Вспомнили, наконец?

Николай немного похож на Илью. Вот он. Сразу. Третий. В комнате нашей. Мы продолжаем тот прерванный спор. Он офицер. А я никогда не хотел, чтобы он был офицером. И теперь не хочу. Он возражает. И таким же ровным голосом. Как Наташа. Когда сообщила о том, что услышала. По мобильному телефону. У них сейчас одинаковые. Ровные голоса. Над нами. Но она у себя в комнате. Заперлась. А он далеко. Надо вставать и идти к Илье. Нельзя оставлять ребят одних. Тем более в маленьком домике. И теперь уже, наверно, они всерьез. Никуда не уедут. Их нельзя отпускать. Ну, это понятно. И Савитри. Не сумеет одна. И нам с теми ребятами надо поврозь. А не вместе. Ну? Савитри.

Время куда-то пропало. И все неподвижно. И только она одна. Бродит вокруг. Уже темно. И поселок вновь, как утром, погружается в белый туман. И сквозь него. Надо пройти. Савитри. Подымается    первая. И я сразу встаю, чтобы она не замечала меня. И мы выходим в сад. А его не видно. Он совсем побелел. И только рыжим пятнышком. Ромео ведет по тропе туда. В малом домике тихо. И я боюсь увидеть Илью. А Николай далеко. Но он идет вместе с нами. Вижу его хорошо. Сквозь белый туман. Он идет  сам по себе. И я открываю дверь. Тихой веранды. А потом в темноте зеленую дверь. И никто не стоит. Передо мной. И мы втроем  перешагиваем порог. И сначала не видим ребят. И только Илья один посредине.

Ромео обходит нас.  И ложится у двери. И неужели я все это вижу. И не могу потерять сознание. И Савитри  моя рядом со мной. А я зажигаю свет. И все именно так. Ребята спят. Они, трое, кроме Ильи. А он стоит у круглого столика. И лицо его напоминает. Лицо того малыша. Но крик застыл. И глаза смотрят. Мимо меня. И я оглядываюсь. Туда, где должен быть Николай. Но там. Наши две тени.  И кто же еще. У меня за спиной. И уже теперь  это не все равно. А за мной желтый косяк и зеленая дверь. И еще сегодня я записывал здесь абзацы мои. И подымал. Левую руку. А теперь они, двенадцатилетние, спят. И хорошо. Это им удалось. А я подхожу к дивану. И вижу. Нет, не спит ни один. Они лежат, прижавшись друг к другу. И внезапно. Вдруг. Илья оборачивается ко мне.

И, конечно, он, взглянув, не сделает шага.  И не прижмется ко мне. И на того малыша. Он уже не похож. При свете электрической лампы. Вижу, он вглядывается в окно. Откуда в ответ слоится белый туман. И больше никто не видит нас. И Брахма уже не смеется. Он равнодушен и шепчет неслышно о том, что все это уже произошло. И как раз когда наступил его новый космический день. И только он знал. Пока вести еще не долетели сюда. А потом целый день он медлил. И смеялся. Ну а теперь. Придется к ночи застыть. Как сейчас. И кто-то все же спрашивает неслышным голосом нас в полутьме. Вспомнили, наконец? Вспомнили? Ну, ладно. Забудем. То, что было вчера и сегодня. Все как должно быть. В такие дни. На этой войне. И все как положено. И Брахма впервые отводит глаза.

Да. Ребята не спят. И я молчу. Илья запрещает. Взглядом своим. Ну так что ж? Вот сейчас мы узнаем. Собака первая нарушает тишину малого домика. Ромео уже не лежит, а сидит на пороге. Он переводит глаза. Туда и сюда. И на Илью не глядит. И на меня. И Савитри. Ему не знакома. И все равно. Нет, не она. Сколько дыханий. И сколько запахов жизни. Он узнает и ребят, и меня, и Илью, и Савитри. Все дышит здесь. И только один. Запах пропал. Этот особый запах. Когда никто не дышит. А он остается. Этот запах. Нетрудно узнать. Он целый день, где-то здесь витал над поселком и в поле. А потом он был только здесь. И вот его нет. И можно вздохнуть. И опять лечь на пороге. Илья, обними собаку. Твой папа велел. А я улетаю от вас.

Нелюбимый. Или не очень любимый. Оттуда. Приближается к нам. Но ведь он шел рядом с нами. Сам по себе. И опять приближается. И уж наверно. Это особенность. Всех, кто ушел. И еще не вернулся. И вот сейчас. Осознаю. Любовь. Когда он повернул в сторону и на другую дорогу. Вопреки желанию и воле отца. Да, я предвидел. И не мог осознать.  Он за Илью. И за меня. И вот именно это. Была моя нелюбовь. И я не чувствовал. И она к Илье перешла. И он потому не хотел вспоминать. А это значит. Он помнил всегда. И непрерывно. Да, вот получается. Николай. Мой младший. Он собою прикрыл.  Деда и внука. А когда он ушел от нас. И оставил Наташу.  Никого, никого. Не было у него. Только она и сын. И он все равно ушел. От нее и от нас.

А эта белая,  прошептала сейчас. Что улетает. Куда? И где ее нет? А мы счастливцы. Ни одного горя. За целую жизнь.  А теперь мы все уравнялись. А ей некуда улетать. Вот маленький домик. И наш двухэтажный. Здесь мы забыли его. Забыли отца и сына. И в нем забыли о ней. А теперь все нормально. И все, как должно быть на этой войне. Посетила. Значит, никуда не ушла. И только сейчас. Она туда улетела. И там совершается то, что с нами уже совершилось. И вот мы вспомнили, наконец. И прежде всего Илья. Он. И никто другой. Это он забыл. А может быть, повторяю себе, и не забывал. А пока не хотел вспоминать. И сейчас. Она потому улетела. Что отец и сын приблизился к нам. Да, сам по себе он открыл зеленую дверь. Увидел Илью. И остановился и стал неподвижно. И это он прошептал.

Собака подходит к Илье.  Папа сказал. И мой внук садится на корточки и ее обнимает. А я прижимаю ладони к лицу. И никто не плачет. Потому что Николай стоит на пороге. И продолжает шептать. И только моя Савитри слышит его. Илья уходит, чтобы постучаться к матери. И быть с нею вдвоем. Всю эту ночь. Мы отпускаем его одного. Там, в доме, больше нет никого. Кроме Наташи. На втором этаже. А мы остаемся тут. И Николай вместе с нами. А Ромео ушел проводить. И мой сын. Их пропустил. И не тронул Илью. И я все это вижу. Раздвинув пальцы рук. Но закрывая лицо.  Савитри остается. Мы садимся друг против друга. За белый стол. А Николай  над нами. Там, где еще недавно стоял наш Илья.

Вот ребята видят его со спины. Его на фоне окна, в которое заглядывает белый туман. И туман глядит сквозь него. И это никого не пугает. Может быть, оттого, что мы здесь. И на столе горит лампа. И вокруг тишина. Илья, конечно, им говорил кое-что об отце. А теперь они узнали то, что он не хотел им открывать. И могли бы увидеть гостя прямо в лицо, если бы не понимали, что его уже нет. Петя, Николай, Алексей. Они очень любят Илью. И почему никуда не спешит эта страшная ночь. И силуэт. Редеет и пропадает. И все становится, как и должно быть. В ночные часы. И затаилось дыхание. У всех одинаково. И мы сидим друг против друга. За белым столом. Тишина.

 

14.

 

Лампа. И отражение от стола освещает потолок белой комнаты. Кто-то вздохнул. А кто-то начал дышать. И Николай. Тот, кто на диване. Вдруг садится рывком. Как Илья. Теперь он будет главным из них троих. Пока Илья вместе с мамой. И вообще. Теперь все будет совсем по-другому. Я невольно оглядываюсь и вижу его. Он уже не лежит, а сидит. И смотрит мне прямо в глаза. Что, Коля? – вырывается у меня. Тихим шепотом. И точно так сейчас, как шепчет. Мой Николай. И я уже сразу вижу того, другого. А не моего убитого сына. А мой отодвинулся. Но он и так не мешает смотреть. Что, Коля? – шепчу и не слышу ответа. А Коля садится в ногах у ребят. Петя и Саша. Лежите. Лежите. И теперь я вижу в профиль. Его лицо.

Мой Николай посторонился. И тоже повернулся к нему. Разглядывает. Он. Тот, кто ушел, того, кто сидит. И ребята. Пошевелились. И тоже сидят. И они уже не ждут, что я что-то скажу. И не смотрят вокруг. Возвращается время. И я не понимаю, как мы проживем эти часы. До рассвета. Шепот моего Николая утих. За окном все давно почернело. Две наши тени. Одна у меня за спиной. На белой стене.  А другая напротив. На двери. А дверь слегка приоткрыта. И третья тень на белой стене, против окна. Рядом с диваном. Колеблется. Как при свече. Мерцает и исчезает. И только ребята в углу, на диване рядом и одинаково смотрят перед собой. Как будто один человек. Один за другим. Один закрывает собою двух. В эти часы.

Ночь пролетает, как для Брахмы. Но мы ее не проспали. И она длилась, как одна и та же неподвижная боль. А Николай мой. То уходил. То опять приближался. Он далеко. И нам его не увидеть иначе. И я верю. Так и есть. Вот состояние всех, кто ушел. Там и здесь. Туда и оттуда. А у тех, кого помнят, оно остается надолго. И я опять и опять узнаю. Что значит помнить всегда. Но это неважно. И это все именно так.  И почему для того нужно, чтобы он уходил и возвращался всю ночь. И я представляю себе. Наташа впустила Илью. И гадаю, как все там происходит. И какая там тишина. И мы здесь. Не смеем ее нарушать. И там рыжий Ромео. Положил голову на лапы себе. И лежит на полу. У ног Ильи и Наташи. И неотрывно глядит.

Ребята уже давно встали с дивана. И вот мы рядом. Алеша и Савитри. Петя и я. А Николай посредине. Упираясь руками. В белый стол. И за окном утро. И когда-нибудь солнце пробежит. По верхушкам яблонь. И теперь уже никаких утешений. Что вот он приближается. И что-то прошепчет. И теперь шепчет мой другой Николай. Он между нами. Раздвинул руки и ладонями упирается в стол. Он шепчет. Уже давно. И Савитри легче. От этого шепота. Она не отпускала тогда. Младшего сына. А я его даже не обнял. И ничего не ответил ему. И он так и ушел. И я за эту ночь. Опять ничего не ответил. И так наступило утро. Для нас. Для всех, кто в маленьком домике. Савитри обнимает Алешу. И прижимает к себе. А я боюсь прикоснуться.

Маленький Петя сам прикоснулся ко мне. И теребит мой локоть.  А Николай. Расставил руки и ждет. И я почему-то разглядываю. Белые пальцы его. На белом столе. У него уже большие. Детские руки. Они большие, как у Ильи. И даже чуть больше. Он очень внимателен. И глядит. На Петю и на меня. И не видит зеленой двери. Приоткрытой. Из которой уже пробивается утренний свет. Лицо Савитри. Освещено из окна. Она прижимает Алешу к себе. Гладит его по голове. И сама смотрит мимо нас. И видит за моей спиной. Белую стену. И различает ее слегка сиреневый цвет и туманные отсветы зеленого сада. Нет ничего больше. На белой стене. Николай шепчет. А Петя. Только один Петя видит приоткрытую зеленую дверь. И ждет Илью.

И наконец вот он – Илья. Проходит боком. Не трогая двери.   Понимает сразу. Никто не спал эту ночь.   И что-то решил. Илья для себя. И принес. Это решенье сюда. И сейчас объявит. Пока мы еще ничего не сказали. Он говорит – мама  придет. Потому что ей нужно быть среди нас. Я так решил. И она придет. Понимаете? Надо ее уложить спать в этой комнате. Да, в этом домике, здесь, где гуляла взад и вперед белая смерть. Именно здесь. И я буду с ней. А вы отдохните, как умеете. Но ей надо поспать. А вот и она. В самом деле.  Наташа.  Прямо к дивану. Тут. И не надо никуда исчезать. Побудем вместе. И ведь, кажется. Он сюда приходил. И здесь нет никого. Кроме нас. А там. Я уже не могу. Он ведь простился там. И туда не вернется.

Наташа падает на диван. И засыпает, как я прошлым утром. Когда все уже произошло. Но вести еще не долетели до нас. Илья садится у нее в ногах. И смотрит на нас из угла. Нет, у него другое решение. И он нам не скажет сейчас. Но оно есть. И лучше не трогать его. Так сказал его взгляд. И он опять. Смотрит на спящую маму. И даже не смотрит. А сидя ложится головой на подушку. И закрывает лицо мамы от нас. Но, видимо, просит без слов. Чтобы мы не уходили из комнаты. Вот сейчас и он уснет или забудется там, где ночью не спали ребята. Нет, глаза открыты. И перед ним. У той стены круглый столик. А над столиком окно туда, на веранду. И там, сквозь ветки и рамы к нам скоро заглянет солнце.

И я хочу, чтобы кто-то глянул в это окно. Кто-то еще. Но нет никого. Ребята спят у нас на руках. А Николай по-прежнему у стола. Спиной к Илье. Уже не шепчет. А, расставив руки, по-прежнему упирается в стол. И удерживается, чтобы не рухнуть и не заснуть. Вот стул. Но он и не думает сесть. И сейчас упадет. Прямо на пол. Я, невольно обняв Петю, беру Николая за руку. И тоже удерживаю его. Но чувствую, как плывет пол. У него под ногами. Знакомое состояние. И вдруг он рывком оборачивается и смотрит в то, другое окно на веранду. Смотрит издалека. Не отходя от стола. И я тоже невольно поднимаю глаза. Хорошо, что Савитри. Ничего не видит. Окно как будто бы пошевелилось. А за ним кто-то стоит.

Это кто-то из родителей. Приехал за ними. За теми, кто вместе с нами. Не спал эту ночь. Ну, понятно. Алеша и Петя вчера вечером. Не вернулись домой. Наверно, они сообщили, в чем дело. И что случилось вчера с Ильей. Они созвонились. И кто-то поехал утром. Наверно, хотели вечером. Но решили. Не трогать Илью. А вообще ужасно. Оставить с нами ребят. На целую ночь. Но они решили. И вот он приехал за ними сейчас. И это отец Николая. Сын вдруг рядом с нами. Обернулся рывком. Я знаю отца. Он тоже военный. Как мой Николай. Вот сейчас он войдет. И мы почему-то меньше всего хотели бы его увидеть сейчас. Но все понятно. И вот он входит. Осторожно открыв. Нашу полуоткрытую дверь.

Он приносит с собой. Особый запах. Рыжий Ромео. Тихо рычит. Но пропускает его. Я никак не могу. Запомнить его имя и отчество. Но он очень похож на своего белого незагорелого сына. Они договаривались, что Николай останется у нас ночевать. Но как только отец узнал, что случилось, он сразу волевым порывом вызвался приехать к Илье. И поговорить со мной. Потому что он знает. Что нужно делать. А мы не знаем. Ведь наш Николай далеко от нас. Надо помочь. И объяснить. Он кое-что мог бы сказать из того, что нам пока неизвестно. Всем нам и остальным. Высокий, крепкий он. Как мой Николай. Они такие. Он тоже из добровольцев. На этой войне. Пока вернулся. Но скоро опять. Уедет. И, как на той войне, с ним все может быть.

Я встаю. И мы выходим из домика. А Николай с Ильей остаются. Вместо него. И я не могу понять, о чем говорить. И не понимаю. И я смотрю ему  прямо в лицо. И узнаю его сына. Все верней и верней. Но это внешнее сходство. По крови. И не больше того. Он другого цвета. И что-то в крови совсем чужое. Но, может быть, скоро станет родным. Кто их знает. Они добровольцы. По крайней мере. Делают что-то. А не пишут абзацы. Правда, ему еще тридцать лет. Как моему. И мы почему-то идем. В наш двухэтажный.     И на второй этаж. В пустую комнату. Моего внука Ильи. Куда он всю эту ночь. Не заходил. И только поэтому. Там родитель еще раз повторяет мне то, что я никак не могу понять. А он повторяет, что, может быть, Николай еще не убит. Возможно.

Бывают ошибки. И он почему-то подозревает. Что это ошибка. Так было. Когда умерла моя мать. Гроб с ее телом. Стоял на столе. И она лежала в нем, как живая. И кто-то сказал, что она, может быть, не умерла. И встанет сейчас. И я на секунду поверил тогда. Чтобы уже никогда потом не верить в такое. И зачем-то рассказываю об этом отцу Николая. А он повторяет мне, что здесь война. И что здесь все по-другому. Он едет завтра. И мне сообщит, если что. В белой комнате внука. Звучит его голос. И я осознаю, почему его сын остался там и не пошел следом за нами. И даже не сделал движения. А перед тем  обернулся рывком и глянул в окно, за которым отец. Да, да. Крепитесь. И подождите.

Родитель  хочет еще поговорить с моей Савитри. Один на один. Он видит, что я ничего не понял. И безнадежен. Что же. Я не могу запретить. Поговорите. Но только она. Обладает особым знанием. И еще ничего не сказала. О том, что случилось. Но с ней говорить безопасно. Конечно, скажите. Нет, не надо передавать. То, что ответит она. А вообще. Лучше не трогать ее словами. И я сам ей передам. А вы. Простите… Нет. Я не понял. Видите, напрасно мне повторять. Я и сам бы себе такое сказал. Если бы мог. Там герои. А то, что вы с ними… Объясните. Как вы идете туда. Вы это знаете. Или об этом нельзя говорить. Ну, я тот, кто пишет. А предполагаю, как вы. Себя заговаривать. Можно по-разному. Да. Сообщите.

И мы возвращаемся. И опять входим в маленький домик. И отец ровным голосом объявляет. Что они уедут сейчас. А Илье. Надо быть рядом с мамой и с дедом. Взрослые так решили. Пора. Собака встревоженно встала. И заскулила слегка. И вот. Коля. Как Илья, наклоняется к ней. И еще немного и обнимет ее. Но удерживается. И заявляет отцу. Что останется здесь. И отец. Трогает его ладонью. И соглашается молча. И только он, Николай. Остальным не надо. Нельзя. Петя давно проснулся. Будит Алешу. И чужой отец. Уводит их. Незаметно и тихо. И тут Илья. Подымает голову. И вскакивает. И сжимает свои кулаки. И безмолвный крик. И уголки приоткрытых губ. И двое ребят возвращаются. Двое. Сразу. Тоже рывком. И отец уезжает один.

А она прилетела опять. И бродит вокруг малого домика. А что же ее обещание. Ведь она сказала, что улетает от нас. А это значит – совсем. На какое-то время. Сказала? Нет. Я придумал. Мне послышалось. Что-то не так. Но собака. Не ошибается. Рыжий Ромео по-прежнему лежит на полу. Но глаза его тоже бродят. От стены к стене. И как будто они. Видят насквозь. Тогда в комнате. А теперь. Видят все, что вокруг. И опять. Вернулся тот запах. Который уже улетел. Да, не верь никому. И особенно ей. Сейчас она затеряется. В шуме дня. И, конечно, придется верить еле приметным порывам. В твоей душе. И в глазах собаки. Под ее нахмуренным лбом. А неподвижная Савитри уже давно с нею ведет разговор.

С ней. С собакой. И с той, что бродит вокруг. В такие минуты. Лучше не трогать нас. И пора. Мне самому. Поговорить. С моим божеством. Как ей, так и мне для того не надо особых условий. Они уже есть. И страшнее ничего не бывает. Божество отовсюду глядит. И любой шум умолкает. Когда Оно вдруг на тебе одном остановит свой взгляд. И при этом я продолжаю. Видеть и слышать. Всех, кто рядом. И кто от меня далеко. Мы поделили. То, что она допускает. И то, что он допустил. Мы поделили, и мы знаем, с кем и как говорить. А собака только с нею. Брахма ей непонятен. У него нет запаха. У него только. Всевидящие глаза. А это совсем другое. Это видят люди, когда смотрят богу в лицо.

Кто-то еще приехал. К Илье. И боится войти. В маленький домик. Те ребята, которые вроде бы уже отошли от него. Но вот они здесь в саду. Значит, я ошибся. Все они здесь. И кто-то еще приедет. Я выхожу и объясняю ребятам, что Илье нужно побыть одному. Никто не верит. И никто не уходит. Где же она среди них. Я говорю с божеством. Узнаю лица ребят. И за ветками и за их молчанием вижу и слышу ее. Но ее трудно узнать. Потому что у ней идет свой разговор. С моей Савитри. Нет, слава богу. Мне показалось. Нет никаких ребят. В нашем саду. Как же так? Я видел все хорошо. Нет, я не ошибся. Их нет. Белые крашеные стволы яблонь. Плоды. И нет никого. И у меня остается. Мой разговор с божеством.

Брахма неописуем. И не дает себя разглядеть. А в нем есть нечто одно, перед чем все наши смерти ничтожны. И вся история наша. Очень многое. Он хочет мне подарить. Нельзя поддаваться. Нельзя продолжать с ним разговор. Но я продолжаю. И только слышу еще. Как Савитри словами очаровывает. Мою белую смерть. У нее свой способ. Ни о чем не просить. А ей отвечать на мои вопросы. И она отвечает. Рядом с Алешей. И Петей. И Николаем. В маленьком домике. Из которого я вышел один. И вот небывалое чувство причастности. К высшему знанию. Его нельзя передать. Никакими словами. Абзацами. И молчанием. Необъятно. И непобедимо. И вот, наконец, оно. Высшее знание. То знание моей Савитри.

Наташа. Илья. Увозят ребят. И мы с женой остаемся одни. Пока не приедут за нами. Старший сын и все мои дочери. Ну  что ж? Иначе нельзя. Смерть спросила. Нужно ли так. И я слышал. Ответ Савитри. Она согласилась. На это условие. И за себя. И за меня. Наташа увозит их всех. Кроме нас двоих. Сильная женщина. Проснулась и сразу решила. Но смерть спросила об этом заранее. Потому что знала. Как поступит мать и жена. Воля матери непререкаема. Вот почему. Николай ушел от нее. А я не обнял его тогда. И ничего ему не сказал. Непререкаема. И отец. Не очень любимый. Умер за нас. И смерть сказала. Что она сама не может понять. И Савитри ей объяснила. А Илье двенадцать лет. И Николаю, и Алеше, и Пете.

Илья подходит ко мне. И к бабушке. Подходит к моей Савитри. И она раз навсегда повторяет ему условие смерти. Той, что бродит вокруг. И не может войти. В маленький домик. Илья опять поджимает. Губы свои. Он опять похож на того малыша. Да, я должен остаться здесь. И договорить остальное. С моим божеством. И это будет  новая жизнь. И мой новый день. И все-таки – жизнь. Которую мне отвоевала. Мудрая Савитри. Илья сжимает снова. Темные свои кулачки. И на прощание. Крепко обнимает меня. Бабушка осеняет его непонятным знаком. Ладонью. На расстоянии. И прощается с ним. Илья не плачет.  Я чувствую, что не могу разжать мои руки. Но кто-то их разжимает. Ничего. Ничего. Илюша. Мы вместе. Я скоро уйду. Вслед за тобой.

 

15.

 

Я записал сразу. Тот разговор. И вот она. Мгновенная запись. Когда-нибудь Илья прочитает. А сейчас он помнит. От слова до слова. Больше, чем я. То, что Савитри ему рассказала. А я слышал урывками. Остальное – воображение. Интуиция. И я жив, пока еще Илья не прочитал. Эти листки.

Я надеюсь. На память его. Подсказать не могу. Тоже одно из условий. По крайней мере. Так мне прошептал. Мой внутренний голос. И кроме того. Я слышал. Момент разговора. И по тому. Как Савитри. Взглянула тогда на меня. Стало понятно. Запрет. Она согласилась. На это условие смерти. А мне. Лучше не знать. И вот я как будто не знаю. И наверно. Так со всеми тайнами. Вроде бы. Мы. Их. Не разгадали еще. А на самом деле. Запрет. Как условие жизни.

Уезжая с Ильей и ребятами, Наташа оставила на круглом столике. Мобильный свой телефон. Тот, по которому. Ей сообщили вчера. И я вспоминаю. Она оставила его на столе. И при этом. Что-то сказала. Своим тихим и ровным голосом. Если подумаю, вспомню. Потом. А сейчас не могу думать. И продолжаю, как все. Жить и  не знать.  Или как будто не знать. А ведь уже прошел. Целый день. С той минуты, когда. Мы в маленьком домике.  Остались вдвоем.

Никто не являлся. Домик, веранда, сад, и другой наш дом – все опустело.  И вот мы вдвоем. Наедине с пустотой. Надо  бы спросить Савитри. Но в пустоте все ясно. И не о чем спрашивать. И понемногу становится осязательным ощущение того, что с нами произошло. Прямое. И нет никаких сил, и никто не стоит между нами и правдой. Но это во мне.  А в душе Савитри что-то иное.

Она как будто продолжает свой разговор. Поневоле. И никак не может остаться одна. И только я сейчас – ее одиночество. Но она не видит меня. И я не хочу, чтобы она меня замечала. И я как-нибудь сам. Удивительно –  удается. И вот я совсем пропадаю. И теперь в домике только она. И моя страница, написанная от руки. Вырвана и лежит. Прямо на белом столе. Измятая и разглаженная. Очень заметна. И там запись моя. Ответ и спасение. И это мои слова. Зеленой пастой. На измятом листке. Не видны. А листок.   Брошен.  Как будто кто-то еще. Его прочитал.

Нет, не является. И недвижно и тихо. За окном и в саду. И только  на веранде, за дверью. Кто-то прошел. И почти неслышно лег у порога. Это Ромео. Лежит и не просит, чтобы его впустили. И даже если открою дверь, он не войдет. И по дыханию можно понять, что он держит голову  на поднятой шее. Зажмурил глаза. И следит за тем, чтобы никто не открыл калитку в сад и не прошел по дорожке, и не постучал в наш маленький домик.

Переживай. Какое точное слово.  Обычно переживает, кто живет  после того, кого он пережил. Буквально.  И снова. Обухом по голове. Не думай. Не думай. Выдержи. Ну, хотя бы. Полминуты. Минута. Нет. Обрывается. И опять. Слова. И все, что отвлекает. И не дает пережить. И потому продолжается. И длится, длится. Еще не пережитая боль. Я ничего не знаю. И где он. И как он ушел. И чтобы это все знать. Нужно вообразить. И все, что ты знаешь. О том, как уходят сегодня. Там, где уходят. Может быть, он ушел так. А может быть, не ушел. Не знаю. Не вижу. И только я один. Могу ответить себе. А ответ – все то, что ежеминутно совершается там.

Слова – лекарство. А у Савитри. Шевелятся губы. Не для меня. И все-таки. Она еще и еще раз. Повторяет слова. Хочу спросить, какие. И обрываю себя. Потому, что эти слова. Отвлекают и спасают меня. А это значит. Она уже пережила.  И теперь. Только меня. Избавляет она от того, что мне предстоит. И, как всегда, о себе. Ни единого слова. А на вид подумаешь. Она не замечает горя. Ну, что ж. Это уже продвижение. К ней и к себе самому. И если продлить. Еще и еще минуту. Можно подслушать. О чем разговор. И какими словами. И с кем. Потому что Илья увел за собой. И ребят. И свою детскую сказку. И оставил меня. Один на один. С тем, чего нет.

Обрывки слов. И возражений. И вот новое что-то. И так без конца. Но разговор должен иметь. Начало. Конец. И в середине. Вот это мое состояние. Вслушайся в него. И не допускай. Своих движений и слов. И тогда ты услышишь. Ее слова. Обрывки. Ее разговора. Так было. Еще при Илье. Когда она заговаривала. Нашу белую смерть. Ну, а теперь ты знаешь. Дети увели.  И себя, и ее, и Брахму. Сказка ушла. И осталось то, что вместо нее. И это и есть пустота. И Савитри с нею ведет разговор. И никаких условий других. Нет и не может быть. А мой удел – не спать, как Сатьяван. И подслушивать поединок. Ямы и Савитри. Кажется, я сумею. Вот. Слышу.

И снова обух. Ну, скорей. Отталкивай все. Не теряя сознания. И почувствуй поясницей. Металлическую. Обтянутую разорванной тканью. Изогнутую спинку стула. Ее когда-то сделал. Сын.  Придумал. Стул на роликах. Могу на нем – и туда,  и сюда. И локотники по моим рукам. И очень удобны. Да, это он сделал. И мне подарил. А он тогда еще был мальчишкой. Таким, как Илья. Он подарил и знал. Что я  люблю  не так. И не с такой болью. Как буду любить. Когда он уйдет от меня. И потому он подумал, что раньше уйдет. И когда подарил, улыбнулся. Тихой  грустной улыбкой. И  отвел глаза. И это все было здесь. В этой комнате. Малого домика. Так давно. А как будто сейчас. И он уже знал. Понимаешь?

– Ну, Савитри. Я  услышал. Твой разговор. Обрывки. Да?  И не надо. Не повторяй. А то я и сам уже. Не смогу. Их повторить.

И вместо ответа она припадает ко мне. Опустив руки. Спрятав голову. Под курткой на груди у меня. И так остается. Чтобы я не видел. Ее лица. И еще потому, чтобы я вдруг усомнился. И позабыл.

С кем она ведет разговор. И возражает. Без голоса. Без шепота. И без движения губ. И так надо. И дальше. Скрывать обрывки. Слов. Его и ее. Слова. И теперь ясно. Мое состояние. Это и есть. Обычный сон. Которым когда-то спал Сатьяван.  Положив голову на колени. Той. Своей Савитри. И я не могу проснуться. И отвечаю во сне. И лежу головой. На ее коленях. А она. Надо мной. И я. Пробую. Разбудить себя и прервать. И ничего не выходит. Но я вижу и повторяю все.

И никогда еще я не бывал. В таком внезапно и незаметно подаренном небытии. И не говорю себе. Это  сон. Вижу  – другое. Но так же ясно, как в цветном кошмаре, замечаю любую черту и подробность и верю: сознание – случайность. И не важно, есть оно или нет. Но это лишь для меня одного. А у других  не так. И даже у тех, кто ушел. И мне доступно все. Ну, собери свою волю.  И пока длится пребывание здесь, выведай. Вызови.  И спроси, наконец. И тебе никто не ответит. И это значит – никому не известно. И даже смерти самой. А ты не поверил родителю. Но у него тоже сын, ровесник Ильи. Николай.  Тот. Незагорелый. Другой. Доброволец.

И теперь. Обольстительное. Особое. Предведение. Выпало мне. Потому что  сновидения может не быть. А пока. Совершается что-то  неверное. И открыто все. И только не трогай. И не мешай. И не разглядывай. И не просыпайся. Может быть, здесь и есть настоящий ответ. Или то, что окажется правдой. Как вы называете. А мы без нее. Как-нибудь. Но ты, рискуя собой, все равно. Пытаешься разглядеть. И не можешь выведать. Почему здесь никому  неизвестно. Жив он или нет. Убит или выжил. И не понимай.  Пользуйся. Ровно гляди. И, если хочешь, спрашивай  у себя. Тут свободно. И очень всерьез. И впрямь. Не знает никто.

А  если и в самом деле все это правда. И я ловлю себя на слове и переживаю какое-то невольное и нехорошее чувство. И это состояние особой посмертной судьбы.  И оно мгновенно вырывает меня из обаяния Брахмы и Ямы. Вот я сижу. Чувствую спинку стула. И Савитри припала ко мне. И ждет, чтобы я ее уберег от врага и от себя самого. Уберегу, и она доведет  разговор до конца. А он уже вот-вот оборвется. Мудрая Савитри. Что ты видишь. И на что не хочешь смотреть. Есть оно или нет? Я тебе говорю. Никто не знает. И это тебе и мне. Подарок от Ямы. И я его принял. Во сне. В забытьи. Все равно. Савитри неподвижна. Видимо, я ее уберег.

– Подожди. Не мешай, – говорю себе. – Еще далеко. Все, что приготовлено для таких, как ты. И для многих и многих. Для всех. Приготовлено и открыто.  И еще не кончен. Мой и твой разговор.

Яма громаден. Он больше, чем твоя белая смерть. И она, по идее, покорна ему. Но там непорядок. Вишну и Шива слились в одно. А Яма до сих пор не стал божеством. И вообще надо мной один только Брахма.  Он забыт. Своими детьми. Боги  обходятся без него. И   Савитри поняла, с кем говорить.  Вот он Яма – царь необъятной смерти.  Но его может подкупить только лесть. А Савитри льстить не умеет. И она, собирая силы, припадает ко мне. Еще и еще раз. А я  не искушен и не сумею вызвать и вообразить это необъятное черное существо. И вдруг, помимо сна, меня пронзает простая и ясная мысль. Что это все за меня мог бы сделать Илья.

Краткий отдых. Возвращение в сказку. Но сквозь сон я вижу другие подробности. Белая комната. Зеленая дверь. Желтый косяк. И там, на пороге, еще стоит мой Николай. И я вижу, как еще дрожит в воздухе  милый образ. Видимо, сон еще не прошел. Это остаток. Обрывок. Того разговора. И вот  все исчезло. А впереди целый день. Савитри  за столом. И далеко от меня. Как она изменилась. Невыносимо говорить с пустотой. Да и зачем?  У нее нет сил уговаривать Яму. А этот черный царь уже давно согласен. Скажите, и я все сделаю. Как вы хотите. Если нужно, выдам тайну. Жив Николай или нет. Если нужно, отдам Сатьявана.

Вот оно все как есть. И Савитри победила опять. Но то, что она вновь спасла мою жизнь, все это ничто по сравнению с громадой черного и необъятного Ямы. Тайна – единственный дар от него. А мы теперь пуще смерти боимся принять этот дар. А не будет его, и, быть может, не останется и последней робкой надежды. И ничего уже не поправить. А если он жив, мы будем одни. И Яма  отодвинет от нас все черное царство свое. И без него. Без этого царства. Мы потеряем все. Кроме наших спасенных жизней. И никто из нас в глубине души не захочет. А если мы захотим, то не сможем. И никакой Яма не поколеблет меня и мою Савитри.

На белом столике ожил мобильный цветной телефон. Он зовет. Настаивает. И я за ним потянулся рукой. И не дотянулся. Ладонь упала на стол. И долго, долго телефон повторяет свои позывные. Откуда? Из каких царств? Из каких миров? Разговор окончен.  Мы ничего не можем ответить. А это родитель звонит. Ну и что? Он разгадал, разрешил необъятную тайну? Жив Николай? Или убит? Савитри смотрит мне прямо в глаза. А ведь именно этот мобильный тогда сообщил.  Ну и что? Почему застыли. И она, и я. Отодвинем известие. И если я дотянусь, это усилит его. А, еще точнее, изменит. Нет, не трогай и выжидай. Брахма сказал.

– Не спеши. Там обозначено, кто звонит. Рано ли, поздно ли. Ты прочитаешь. И они еще наберут.  Или помедлят. Послушай.  Побудь пока  вдали от черного Ямы. У Брахмы. В темноликой сказке Ильи.

 

16.

 

Звонки. Звонки. Непрерывно. Дети знают, что мобильная трубка у меня на столе. И что я ее не возьму. Три дочки. Одна за другой. И еще мой старший. И теперь уже мой единственный сын. И у всех. Дети. Внуки. Мои. Внучки. И неужели они соберутся. И теперь, когда неизвестно, что с Николаем. Кто приедет. И кто позвонит. Я уверен. Приедут все. Но Савитри не согласна. Пусть бы никто. Потому что. Нужно им всем подальше от этого места. Тут Николай сделал выбор. Отсюда ушел на войну. А вернее, он знал, что будет война. И ушел заранее. И ни с кем из них не простился. Только с матерью и со мной. Да. Мы возьмем на себя. Уже взяли. Хватит.

Вообще, в нашей семье все по-особому. Хотели много детей.  Торопились. Обеспечивая себе. Милую спокойную старость. И вот все получилось, как мы хотели. И тогда Николай казался лишним. Так думал я. Но Савитри. От меня отдалилась. И все потому, что я думал так. Мы перестали с ней объясняться словами. И научились понимать друг друга. Помимо слов. И тогда я стал много писать. И ничего ей не читал. Из того, что было написано. Только дарил книжки. Ну, пропустил. Одну, другую. Но вообще. Все отдал сполна. И она читала. И в ответ – ни слова. И так прошло много лет. И вот он, лишний, ушел. И теперь  здесь мы рядом опять.

Вот еще звонок. Без ответа. И я чувствую. Это последний звонок.

И нынче приедут все. И если бы сын был жив, они бы не приезжали. А, может быть, именно это они и хотят нам сказать. А то, что я не беру трубку, – знак согласия. И Савитри оборачивается ко мне. Что делать сейчас? Почему? Нет, ничего не надо. Мы сейчас вместе. А они – помимо слов. Как мы когда-то. И уже забыли, когда. И в самом деле. Последний звонок отзвучал. И вот обвал тишины. И в ней. Тот же разговор с пустотой. Уже наяву. А за окном темнеет. И сейчас нам предстоит. Еще более страшная. И совсем пустая. Как Яма. Черная ночь. И я догадываюсь. Там и здесь никакого тумана.

Я  беру телефонную трубку. Нажимаю копку. И где же он. Список звонков, оставленных без ответа. Вот он. И тут я нажимаю случайно. И он пропадает. Савитри следит за моею рукой. Нет. Я не нарочно. Савитри вздрагивает. И я в темноте понимаю. Как она сдерживает рыдания. А я разрешаю себе. И отпускаю душу. И первый раз. Плачу за эти два дня. Горько. Так, чтобы слышали стены. И они молчат. И один только рыжий Ромео. Мне откликается плачем. А потом долго свистит. Учащенным дыханием. И все равно остается там. За порогом. А Савитри. Смотрит перед собою во тьму. Но еще  видно. И остается. Размытыми пятнами. А потом падает. И уходит куда-то.

– Если бы кто. Еще один раз. Позвонил. Возьми телефон.  Положи.  Или дай сюда.  Поближе.  Нет, позабудь. Сам. Я ведь его не брала в руки. С тех пор. Помнишь. А у меня свой. Там. Далеко.

Если так долго оттягивать время. То можно. В конце концов. Перед собой. Обнаружить. В комнате. Черного Яму.  Но мы спешим. И нарушаем. Его тишину. А было бы правильно. Если бы я. Попробовал сам. Вот сейчас. Пока никто не звонит. И ничего не известно. Даже ему. А он, я думаю. На всякий случай. Приготовил ответ. Но увидеть. Это еще не все. Трудно поладить. Выждать. И, все позабыв. Не торопить. И потом. Не возражать. Когда услышишь. Не то, что согласен услышать отец. Об убитом сыне. Или о том. Что с ним. Если он еще не попал. К Яме. Значит, он где-то. А быть может, он жив. Но там. И сейчас. Там.  Его везут. Или уже увезли.

И, если  долго оттягивать время. И услышать не то, что хочешь. А то, что страшнее. Самого черного. И вот почему. Не звонит. Никакой телефон. И я представляю себе. Что будет. Когда сомнений. Уже не останется. И кто может в тот миг за меня поручиться. И не об этом ли предупреждал родитель. И теперь не звонит. Потому что знает. И раньше он знал. Когда со мной говорил. Именно он оттягивал время. И оттягивает сейчас. И какой тут Яма. Если в царстве его. Нет Николая. Значит, все верно. Все именно так. Но вот как раз. Тогда. И произойдет. Что-то. Совсем за пределами. Нет, подожди. Я не то. Я не о том. Уж если только узнаю. Точно. Тогда.

Кто я такой? Потому что. Все возможно. Даже то, что мой сын убит. Но то, что он в плену. И его везут. Или уже увезли. Куда-то в Киев. Нет. Что угодно…Только не это. И вот чувствую. Все правдоподобно вполне. Все одно к одному. Совпало. И понятно. Почему Савитри. Прячет свое лицо от меня. И что-то шепчет. Без голоса. И без шепота. И без дыхания. Вот и вся тайна. Вот и весь разговор. Только с ним. С Ямой.  О том, чтобы он взял Николая. Или сказал мне, как до него добраться. Чтобы и меня и его. Забрали бы. И увезли бы туда. Где пытают… И я вижу, как они это делают. Яма.

Савитри подымает голову. И взглядывает на меня. Яма. Кто я такой?

Да, Савитри сразу все поняла. И, вижу, она испугалась. Да и я. После всего. Кажется, испугался. Что-то произойдет. А еще хуже. Останется.   И уж теперь ясно. Что надо понять. Как и куда бежать. Ехать. Рвануться. И не может быть, чтобы родитель. Зная все это. Тянул бы время. И не сказал, как это сделать. А очень просто. Мне сейчас. Нужно одно. Быть рядом с ним. Он меня проведет. Протащит. А, может быть, и он не знает, кто я такой.  И уже уехал один. И мне до него не добраться. Значит, я могу сам. Только вот как обмануть Савитри. А ее не обманешь. И она с испугом глядит. Но в ее глазах. Будто она кончила разговор. И это вдруг. Дошло до меня.

– Стой. Нет, нам ехать нельзя. Надо ждать здесь. И уже сегодня. К ночи. Приедет. И придется. Еще прожить эту ночь. Вместе. Втроем. Ты прав. Но никак нельзя. А все известно. Нет. Не тот. Вестник. Приедет Илья.

Предвечерние сумерки за окном. Время то ли замедлилось. То ли стало быстрее. Зеленые заросли сада понемногу темнеют. Если долго смотреть. Колоски высоких травинок снаружи выше подоконника. И кажутся чуть приметно. Все выше и выше. Но это не так. Маленький домик на месте и не погружается в землю. И не вырастает поверх. И никогда еще в яблоневом саду. Не сгущалось так. Ожидание тьмы. Да, уже теперь оттуда. Никто не заглянет. Везут. Везут. Меня и его. Нет. Мы никуда не движемся и не едем. Долго еще ждать? И чего мы ждем. Никто не знает. И только Илья. Который сюда не может приехать. Если он уже. Не сбежал из дома.

Рука тянется к измятым страницам. На белом столе. Он теперь совсем. Сиреневый и темно-зеленый. И все-таки. Я дрожащей рукой. Придвигаю к себе. Эти листки. И сначала вроде бы можно разглядеть на них зеленую пасту. И разобрать. И даже кое-что еще дописать. И я нащупываю в темноте прозрачную, невидимую авторучку. И сразу же вспоминаю. От слова до слова.  Недавно записанный разговор. Читать не надо. Все уже прочтено. И все совпадает. И только одно. Еще не дописано. То, что  надо сбежать из малого домика. И не понятно как. Но сбежать. Вместе с Ильей.  И это в том разговоре спросила сама Савитри. И Яма исчез без ответа.

Итак, снова они. Фантазия, сказка и мифы. Но у меня ощущение, что Илья уже рядом со мной. Ромео на пороге взвизгнул от радости. А потом опять притих. Готовый встать и вслед за ним. Постукивая коготками. Вступить в нашу комнату. И я не выдерживаю и открываю дверь на веранду. И Ромео глядит на меня в темноте. И виляет хвостом. И как будто спрашивает. Входить или нет. Мы смотрим друг на друга. А потом он, мягко переступая, входит в комнату и ведет меня за собой. Он садится у стола, где листы и авторучка. И я сажусь. И он третий здесь между нами. И мы втроем ожидаем одного и того же. Но Илья где-то здесь. И Ромео видит его.

Меня охватывает вдруг некое спасительное приятное чувство. И это вполне то, что нужно сейчас. И становится ясно и знакомо то, чего не знает Илья и что я ему смогу сообщить, когда мы уйдем вместе с ним.  А ему это нужно узнать от меня. И остальное он сам решит и меня поведет. И ведь мы еще здесь переждем целую ночь. Да. Таковы условия черного Ямы. А он поверил Савитри и исчез. И его нельзя обмануть. И она не допустит, чтобы мы поступили иначе. И что-то ожидает нас поутру. А Николая сейчас везут и везут. Вместе с нами. Но мы неподвижны. И только сгущается вокруг лиловая тьма. Сквозь ветки яблонь проглядывает черно-синее небо.

– Кто-то идет по саду. Слышишь? Но почему собака спокойна? Пойми, нарушилось то, что я ему обещала. А он отступил передо мной и поверил мне. Да. Все не так. Но Илья здесь. А кто на пороге?

Ну, я так и знал. Это старший сын. Один приехал сюда. Может быть, совпадение. А вернее, дошло до него. Или Наташа ему позвонила. Думаю, он сам понял – что-то произошло. А уже потом раздался звонок. По мобильному телефону. И он мгновенно бросил дела и приехал. Впрочем, уже прошел целый день. Это Петр. Мой любимец. Или нет. Он очень давно оставался любимцем. Пока не родился Илья. Но ведь они еще ничего не знают. Он и дочки мои. Малые внуки – год и два года – могут  не знать. Дочери не поспешили. А Петя вдруг почувствовал, что он для меня, как Илья.  Это он почувствовал. Раньше меня. А я даже на время. Забыл о нем.

Господи. Что происходит. Но ведь я не скрываю. Да, я грешнее всех. И только одно преимущество. Я всю жизнь. Каждое утро. Начинаю с начала. А они. Мои дети и внуки. Уходят вперед. И не умеют оглядываться. И вот. Я начинаю. Они продолжают. Петя услышал, что Николая убили. И поверил тому. И целый день промелькнул. А к вечеру. Старший понял. Брата увозят. И сразу он рванулся ко мне. Что-то не так. Но это неважно. Сейчас. Когда нужно решить. Что делать. И как сбежать. И почему. Я еще здесь. Вот откуда. Спасительное приятное чувство. Или опять. Что-то не так. Ну, все равно. Придется решать. И на это уйдет.  Целая ночь.

Савитри. Обнимает Петра. Он выше ее. И вообще. Он великан. И не очень подвижен. И сейчас. Он стоит на пороге. Там, где недавно был Николай. И я радостно вижу. Как не похожи они. Друг на друга. Ну, слава богу. Увидел обоих. Савитри не отпускает его. Одного. Что это значит. Нет. Не надо. Придумывать и воображать. Петр ничего не знает о Яме. И о том, что здесь бродила белая смерть. И о ребятах. И даже не представляет себе. Каким стал Илья. Думает о нем. Но представить не может.  И все-таки. Отчего Савитри. Так безоглядно припала к нему. И почему так долго. И бесконечно долго. Стоят они. Посреди комнаты. Малого домика. В полной тьме.

Я зажигаю лампу. На листках. Зеленая паста. И мне кажется. Я совсем не так. Записал разговор. И еще немного. И вновь появится Яма. Или заглянет в окно. Белая смерть. Ну, ничего. Нас много. И пусть они появляются. Хотя мне сейчас. Понятен Яма один. Я ему покажу. Записанные слова. И мы проверим. То ли подумала и прошептала. Моя Савитри. Боже мой. Опять безумие. И опять. Нужно. Чтобы спастись. Все начинать сначала. Или нет. С той минуты. Когда здесь. Появился Илья. Да, наконец. Мы понимаем втроем. Никто не поможет нам. В эту минуту. И я ищу его. И чувствую. Приятное прикосновение. В воздухе. И еще чей-то вздох.

 

17.

 

Папа, оторвись. Отодвинь свои бумаги. Взгляни. И я скажу. Или нет. Подождем. И еще увидим, что будет. Но не выдумывай.  Час назад. Мне оттуда. Одному мне. Позвонил по мобильному. Наш Николай.

Петр. Камень. И его когда-то. Я положил. Во главу угла. Нашей семьи. Но как только родился внук. Он отступил. И пропал из виду. Нет, он жил с нами. Но как будто куда-то пропал. Я знал, что поступаю неправильно. И ничего не мог поделать. Илья среди нас. Вытеснил всех. И сейчас вытесняет. Но Петр, отступив, и теперь остается главным. И я не помню. Чтобы мы когда-нибудь спорили с ним. Он всегда прав. И не настаивает. На своей правоте. И все выходит. Само собой. У него свое дело. И теперь он появляется редко. И я привык. Чувствовать его на расстоянии. И далеко от себя. И его комната. В двухэтажном. Пустует летом. А зимою. Он здесь.

У Петра особенность. Уж если он что-то не хочет сказать. Лучше не  спрашивать. Не выдает ничего. И как будто бы не было. Никакого вопроса. И при этом прямо смотрит в глаза. И обычно самое важное. Остается в тайне. И поневоле. Он спокойно и незаметно. Являясь главным. Скрывается в тень. А то, что он утаил. Постепенно перегорает. Будто и не было. И он стал таким. Как только Илья родился. И мне приходится. Распутывать все. Воображением. Интуитивно. И я еще и поэтому. Стал много писать. А Петр. Ни одной книжки моей. Не пропустил. Все берет себе. И у него. С моими книгами. Полный порядок. Я их теряю, а он сразу находит.

И даже сейчас.  Матери он не скажет. Откуда звонил Николай. И я требую. А он молчит. И смотрит, не опуская глаз. Пока ты сам. Не отойдешь от него. Но это ведь совсем не тот случай. Когда надо молчать. А он меня превращает в ребенка. Получается – ехать нельзя. Мать смотрит на него благодарно. И не посвящает меня. В то, что знают оба они. И все-таки я не так уж и прост. Но одно дело. Записи разговора. Зеленой пастой. Обрывки слов. На измятых бумажках. И совсем другое. Полное, точное знание. И еще вопрос. Почему. Николай позвонил. Не матери. Не отцу. А только ему. И зачем. Наверно, он сообщил. Что-то страшное.  Что лучше не знать.

Время уходит. Уже за полночь. Мы разбредаемся. Савитри отсылает меня. В нашу комнату. На этаже  –  внизу. А сама остается здесь. Я возражаю. Но Петр непреклонен. И уводит меня. Оставляя маму одну. Так надо. И это все. Что он готов сказать. И  повторяет. Еще раз. Крепко и точно. И мы выходим вдвоем. Идем по нашему саду. Веранда. Лестница. И там. Он готов оставить меня.  А я ему  откровенно. Что уже вторую ночь не засну. Тем более. Он разводит руками. Согласен. А все-таки. Лучше выспись, отец. И не придумывай. И ничего не пиши. Утром. Все откроется утром. Здесь неизбежно. И там. Лучше маме остаться одной. С ней собака. Пойду.

– Но разве можно так. А, понимаю. Помеха маме. Потому, что ни разу не спал. До сих пор. Обрывки. Записи. Ладно, забуду. Во сне.

И вновь он. Уходит в тень. И в одной из соседних комнат. На втором этаже. Там рядом с ним. Келья пустует. Ожидает Илью. И понемногу. Профиль, нарисованный на стене. Над белым столиком. Теряет силу. Но приедет Илья. И оживает рисунок. А теперь. Главные силы. В маленьком домике. Там Савитри. Наконец одна.  С тем, что произошло.  А у нас. Бессонные ночи.  И  неизвестно. Есть кто-нибудь. В комнате, там, где профиль. Или в ней тоже. Бессонница. А ты. Попробуй, как я. Не засыпать. И жить.  Одновременно. И там, и здесь.  Наедине. До утра. И догадываться. И впрямь ничего не писать. И чувствовать над собой. Эти две комнаты.

Прикрываю дверь. Плотно.  И в темноте. Скольжу ногами по полу. И добредаю до столика. Вот мой компьютер. Не открываю. И не включаю. Что-то записываю. Пальцами в воздухе. И это единственная аналогия сна. И, разумеется, какой может быть сон. Когда его везут. И, наверно, утром. Доставят до места. И там начнется. Нет. Лучше смерть. И сейчас. Он думает о нас. И не спит. И вот первый раз. Я чувствую в Петре. Врага моего. Мне нужно только одно. Удостовериться в правде. Любой. Какой бы она ни была. И сейчас. Я ненавижу. Воображение.  И эти листки и абзацы. И все, что стоит в темноте. Между мной и тем. Что не сказано мне.

Можно включить. Радио. Телевизор. Но если самые близкие и родные. Стали врагами. И если я не могу довериться. Тому, что всю мою жизнь. Держало меня. Воображению. Слову. То я ненавижу. Подмену и умолчание. Все, что чужие предложат мне.  Вместо единственной правды. И сама тишина. Вместе с ними. И против меня. Пусть пойдет какой-нибудь ливень. Или что-то еще зашумит за стеной. Нет. Все ненавистно. И я замираю. И жду. Что вот сейчас. Раздадутся шаги по ступеням. Туда, на второй этаж. И я уже слышу. Еле приметный звук. Остановка. Снова шаг. И как будто дыханье. Вот замолчали. Вот сейчас. Оттуда. Будут спускаться. Прямо ко мне.

И я сам ужасаюсь. Тому. Что хочу услышать от них. В этой враждебной черной тьме. И тишине. И что-то в душе противится. И хочет. Чтобы не было этого. Но ведь и так. Нет ничего. И потому я снова. Жду и хочу. Да. Только он. Илья. Сбеги скорей. От матери. И от всех. Кто у тебя на пути. Вот на станции. Звук электрички. Тормозит. Остановка. И вновь набирает скорость. Последняя. Нет. Никто не сошел. И это не выдумка. Или пешком. По шпалам. Сюда. Безумие. Сказка. То, что враждебно. То, что я ненавижу сейчас. И все равно. Где ты, Илья. Вслух. В голос. Кричу. Или нет. Жду невозможного. Только ты. И пусть никто, никто не подходит ко мне.

– Дедушка, – внезапно рядом со мной раздается голос Ильи. – Ты никогда не узнаешь. Как я вошел к тебе. Подожди. Не зажигай свет. И не трогай меня. И я не трону. Слышишь? И ты. Не говори никому.

Что такое? Нет, это не сон. Как у Гоголя. И Достоевского. У них действительно сны. А у меня сейчас. Я не знаю что. И если не зажигать. Зеленую настольную лампу. И не трогать за плечи. Того, кто без единого звука. Неизвестно как. Появился теперь. То разве можно узнать. Что это совсем другое. Третье. Между сновиденьем и явью. Но я не хочу узнавать. Потому что верю. Голосу и дыханию. И тому чувству присутствия. Какое всегда. Вместе с собою. Приносит мой внук. Вот сейчас. Именно он. И не включай. Электрический свет. И пусть Илья. Как будто невидимо. В эту минуту. Рядом со мной. И не надо. Ничего понимать. И вокруг достоверная темнота.

Илья двигается. Как обычно. Воображаю – он  подходит к столу. Стоит у меня за спиной. Всматривается. Что-то видит. Вздыхает. А потом шаг назад. И он, без единого шороха, садится на наш большой, раздвинутый к ночи диван. Все знакомо. И любая вещь в ночном интерьере. Комнаты, погруженной во тьму. И то, что есть, нужно поневоле вообразить. И я не отталкиваю от себя. Такое воображение. И оно вновь, легко, возвратилось ко мне. И что-то приятно и надежно утихло в душе. И я мог бы ответить Илье. Таким же внезапным голосом в тишине, прерывая дыхание. А я молчу. И это значит – я ко всему готов. И уже ответил. Безмолвно. И ожидаю.

Он, я думаю, вроде меня, тоже  не знает всей правды. И, быть может, он даже не поверил бы, что ее скрывают от нас. И не  скрывают. А молчат и откладывают весть о ней до утра. А, может быть, он и есть мой  вестник. И уж если он так проник в эту комнату, вероятно, и ему был звонок. Но  сказали не все. Воображаю. Нет. Не так. А если верно. То зачем спрашивать. Надо именно ждать. Осторожно. Потому что это не сон. И я невольно.  Мог бы выдать. То, что внуку и сыну. Еще нельзя сообщать. И вот этот звонок старшему. А уж он не скажет. Стоп. Ненавижу себя. Уж если я что-то подумал сейчас. Илья  догадывается. И вдруг он уже догадался.

Только облегчение. И вот вновь эти  выдумки, мифы, абзацы. И все то, что я не могу утаить. А он молчит. И всматривается. В темноту. В пустоту.  И в меня. И тоже воображает. И я, чтобы отвлечься немного. Спрашиваю мысленно. Объясни. Почему так черно. Почему непроглядно. И я не помню, чтобы когда-нибудь. Сгущались такие ночи. Внезапно.  А вот уже полночь. Наверно.  И никакого просвета. Подозрительно ровно. Видимо, ослепление. И недаром. Все вдруг стали врагами. Все. Кроме сына и внука. Я усмехаюсь. И рука моя. Тянется по столу. Вот она дотянулась.  Выключатель. Той. Довоенной. Электрической лампы. А ее уже нет.

Папа. Не зажигай света. И я тебе объясню, что случилось. И  ты не успеешь услышать и уснешь за столом. И вот уже спишь. И видишь сейчас.  И меня, и себя. И правильно думаешь. Это не сон.

– Папа. Это уже голос моего Николая. А Илья, как прежде, сидит на диване. В двух шагах от меня. В темноте не видно. Воображение. Как всегда. Что же он сделал такое? Как сумел вызвать голос отца? Но не это самое важное. Я могу прямо спросить у сына, где он сейчас. Что с ним? И прав ли я, чувствуя, что его куда-то везут. Но зачем спрашивать, если голос рядом. И даже слышно дыхание. Одно и другое. И еще третье – мое. И он говорит мне то же. Как Илья. Не зажигай электрический свет. И к тому же лампа – воображение. А на столе другая. А та. Попробуй включи. И я первый раз теперь, за эти секунды, не знаю, о чем спросить. А голос его отзвучал или ждет?

Ну, конечно, я поверю только ему. Политики, политологи, телеведущие уже давно далеки от меня. Телевизор молчит, как сейчас. И его экран такого же цвета, как тьма комнаты, когда я вдруг открываю глаза. Но и моя интуиция ничто перед единственной правдой. В голосе Николая. И я боюсь разжать губы и произнести мой страшный вопрос. О том, что с ним случилось. Но, кажется, он уже отвечает. А я, отвлеченный ненужными сомнениями и словами, не слышу его. И уже пропустил ответ. А еще раз. Не могу даже подумать. Ответ решает все. И тишина ждет, что я скажу. А я вышел из того состояния. И не умею вернуться в него. И вдруг опять. Сын.

Да, он ответил. И такой ответ. Сильнее, достовернее памяти. Но поутру все потеряет смысл. И, наверно, с Петром говорил тот же голос. И такой же запрет. По мобильному телефону. Нет, не такой. Здесь что-то другое. В отчаянье шарю пальцами по столу. Выключатель с другой стороны. Справа от компьютерного дисплея. Вот он. Движок. Снимаю с нуля. Упругий щелчок. И новая лампа.  Уже белыми трубками дневного света. Набирает яркость. Но еще темнее вокруг. И только белый стол. Ноутбук отодвинут. Закрыт. И больше нет ничего. Поднимаю глаза. Вижу в стекле окна мое отражение. А за ними. За отражением и стеклом.  Струйки дождя.

 

18.

 

Оборачиваюсь. Нет никого. Илья сидит на диване. Спокойный. Подался немного вперед. Прищурился от яркого света. Меня пожирает глазами. Но при этом спокоен. Правая рука впилась в локотник. Левая на свободе. Приподнята и сжата  в кулак. Только что оглядел комнату. Молниеносно. И сразу опять. Пытается что-то во мне разглядеть. Зачем я включил свет. Было сказано, что нельзя это делать. И что? Дед не послушал. Ну, и о чем он еще хочет спросить. Губы слегка приоткрыты. Что же. Спрашивай. Пока еще можно. А вообще. Я не доволен собой. И хорошо, что есть еще какие-то силы в запасе.  Я выключаю свет. Но Илья ждет в темноте.

Дедушка. Мой голос за эти два  дня стал похож на голос отца. Но ты не бойся. Это он к тебе обратился. Мы оба слышали. И ничего. Мы совпали. Это он. Понимаешь? И ответит он тебе одному.

Да. Чудес не бывает. Сломанный голос. Когда Илья говорит за отца. Нет переходов. Что-то неуловимо похожее. Но сразу острая боль. Значит, не было никакого звонка оттуда. Петр не знал, что делать. Он понял. И решил отложить разговор до утра. Он дал мне целую ночь. Надежд и сомнений. А на деле все просто. Илья тоже. Своим неожиданным голосом. Похожим на голос отца. Нам помогал, как умел. И сейчас утешает меня. И ты не подумай. В его сказке, в его траурной игре что-то есть.  И только оно. Мне остается. И мы поедем отсюда. Не потому что его увозят. И куда-то везут.  Все уже кончилось.  И никаких сказок. Помимо него. Самого Ильи.

До утра еще далеко. Но и теперь. То же самое. Только еще тяжелей. По-иному. Сейчас Илья уйдет к себе. На второй этаж. И я останусь один. Тихо. Темно. Лег на диван. Там, где сидел. И не знаю. Спит или нет. Почему не слышу дыханья. Только мое. А ведь было и третье. Было. Я слышал. И даже мы слышали оба. Да. Но теперь. Не обязательна темнота. А до утра еще далеко. Надо звонить Наташе. По ее мобильному телефону. Она, я думаю, тоже не спит. А, может быть, ей все известно. Как и Петру. Который уснул. На втором этаже. А если и он в своей комнате. Бодрствует. И скрывает по-прежнему. Неужели нужно. Все оставить как есть. Решает Илья.

Я зажигаю свет. Открываю компьютер. И не оглядываюсь по сторонам.  И не вижу то, что у меня за спиной. Только чувствую, как смотрит на меня. Мое отражение. В оконном стекле. Пишу и постепенно. Выхожу из отчаянного тупика. И понимаю. Третье дыхание. Это всего лишь прерывистый. Шум дождя за окном. Он есть. Или затих. Не важно сейчас. Спасенье одно. Абзац за абзацем. О родстве и розни. Между народами. И о том. Кто виновен. И в чем доля моей вины. И безразлично. Что написалось. Первый раз. Мне все равно. И лишь напоминают о чем-то. Почти непрерывные клавиши. И пальцы. Которые – слава богу – по этим клавишам бьют.

Что-то очень близкое. И дорогое. В памяти. Неуловимо. И я ловлю воспоминание и продолжаю писать. И как-то связано все. А я виноват в том. Что на какой-то миг они стали моими врагами. Когда подумал – они скрывают. А теперь я все знаю. И это я скрываю от них. Вот в чем дело. И нельзя нарушать. Илья. И неважно. Он спит или нет. Но он не хочет. Чтобы Савитри. И Петр. И Наташа. Вышли. Из моего  состояния. В каком я был. Почти всю эту ночь. И никто не должен. Потому что двенадцатилетний.  Вся правда. Жизни и смерти отца. Лучше так. И я отрываюсь. От клавиш компьютера. Невольно оглядываюсь. Внук. Положив обе руки под голову. Спит на диване.

А мое отражение изменилось. И вместо лица моего. На меня оттуда. Глядит Савитри. Вот я поднял руку. А она по-прежнему смотрит. И как будто верит сама. И уже все услышала и все поняла.

Как будто. Но сейчас она. В маленьком домике. И я не могу дойти туда и увидеть ее. Только так. Сквозь стекло окна. И сквозь потоки ливня. Пока они бегут по стеклу. С той стороны. То, что она мгновенно. Хотя бы на миг. Стала моим врагом. Это теперь между нами. Как  стекло окна. И нельзя позабыть. Она и сейчас не знает. О том, что Илья объяснил мне. Отсутствие чуда. Своим. Наполовину сломанным голосом. А может быть. Она заранее знала. И не торопилась. Мне сообщить. И точно так я  не могу объявить, что Илья у меня. А вы спите, не спите. Но мы  вместе. Дождемся утра. Да, только так… И лишь одно взамен. Его, Ильи, сломанный голос.

Ну, я виноват. Как всегда. Ведь это я открыл. И уже давно. Запредельно.  Всем известно. Все друг о друге. И мои абзацы.  Лишь об этом. Да и открытие само. Делали прежде.  Многие. Да. Интуитивно. Или как-то иначе. Замри. Ощути свою. Необъяснимую волю. И погрузись. Туда. Откуда она. Туда. И там, в глубине. Перейдешь в другого. Пока нет границ. И пока ты удерживаешь себя. На такой глубине. А потом сразу назад. И не забывай. То, что увидел и пережил. Секунду всего. Но любому из нас. Много ли нужно. Успеем. И ведь на этом держится. Вся природная жизнь. И не у нас одних.  Но у всех, кто явился. И не погиб. И у тех, кто ушел.

И так с народами. Но им труднее. Погружаться. Одновременно. Зато у них запредельное общее чувство. И ему нужно довериться. И уже на долгое время. На десятилетия. Века. Ну, и что же такое. Савитри продолжает смотреть. И уж лучше выключить лампу. И тем более. Светит компьютер. Выключаю. Оттуда. Оно. То же лицо. И опять. Я со своими народами. Виноват. И теперь. Как отмыть. Из души. Ложную связь. И то, что между явью и сном. А сына уже никуда не везут. Но ведь Илья признался. Что слышал, как я.  Невероятный подлинный голос отца. Николай обратился ко мне. И тут же Илья рухнул, положил руки под голову и сразу уснул.

И вот. Сейчас понимаю. Легко погрузиться в себя. И там найти Николая. И прямо его спросить. Что происходит. И куда увозят его. Так и спросить. Именно так. Ибо нельзя  туда, в глубину,      заносить  подозрение. И свои ненужные чувства. И самообман. И то, что Савитри стала врагом. И даже то, что сын мой убит. Это все. Там потеряет силу. И почему я раньше. Не мог ясно понять. Что велено сделать. Сейчас. До утра. Пока. Дождь за окном. Думаю так. И вижу. Лик Савитри. Дрогнул. Пошевелился. Помимо того, как струи ливня. Бегут по стеклу. Не уходи. Оставайся.  Пока я не смою мой грех. Перед тобой. И перед Петром. И перед Ямой. И перед ней. Белой.

Илья. Что-то бормочет во сне. Папа, не надо. Не трогай деда. Не говори. Все верно. А ты, дед, не стой надо мной. Вот я проснулся. Вижу тебя одного. И не спрашивай.  Не говори. Да. Пытают отца.

Все, что нужно было узнать. Ясно. Вынес оттуда. Возвращаюсь к столу. Подымаю глаза. Синее утро. За стеклом. Растворяет в себе. Лик Савитри. Он пропадает. И за ним. Сквозь дождь. Вижу яблони сада. И то, что с Николаем, то и со мной. И душа омыта. От греха и несправедливого чувства. И его можно забыть. Спасибо. Но Илья так и не понял. Что он сказал напоследок. Мне. В том состоянии. Между явью и сном. Он сказал и не понял. И снова уснул. И я теперь один. И жду, когда Петя спустится вниз. Или когда Савитри. Выйдет из малого домика. А я не в силах. Сделать ни шагу. Ни туда, ни сюда. Закрываю лицо. И сейчас. Вот-вот. Кто-то. Придет ко мне.

Оглядываюсь. Губы Ильи спокойны. Глаза, не моргая, прямо глядят. Перед собой. Но это тень от окна. Нет. Они закрыты. И, я думаю, он еще ничего не видит во сне. Видимо, индусские боги уже не в силах понять. Что происходит. А эти сны. От Брахмы или от Ямы. Не поспевают за тем. Что сейчас. Соединяет меня с Николаем. А за окном синее утро. Вот. Привезли. Еще немного. Два часа. Невольного сна. И я мог бы уснуть. А потом начнут. И только тогда. Будет самое страшное. Нет. Не могу. Синева за окном. Тает, как время. Уже светло. А потом. Еще и еще светлее. И скоро. В саду совсем пропадет синева. И тогда. Бедная Савитри. Кончится ночь.

Но Илья сказал: «Пытают отца». Да, он  не понял. Но это значит. Пытают уже давно. И все эти часы. Или нет. Ошибка. Было бы так, мы бы совсем по-иному не спали. Вижу – начнется. Но чувствую – не  началось. Петр у себя, на втором этаже, недоступен. Надо бы сразу. Ему объяснить. Но так уж у нас повелось. Вполне бесполезно.

И к тому же. Не верит он моим погружениям. И стоит на том. Чему поверил сначала. А потом, когда ошибка вполне обнаружена. Молчит и уходит в себя. Надолго. И пропадает совсем. Неделя. Месяц. Другой. Пока не созреет в душе. Одно из решений. Только одно. Тогда он придет. И очень коротко. Но твердо. Обнаружит себя.

Вообще. Это что-то вроде болезни. Но ты не думай. Петр здоров. И здоровее тебя. Он по-своему прав. Первое впечатление и действие – самое важное. А у него, как и у всех, всегда наготове сомнения. Надо себя одолеть. И он умеет. Но зато. Мучается долго и глубоко. И тогда с ним, повторяю, спорить и говорить бесполезно. И этой ночью и утром что-то в нем происходит. И не имеет значение, спит он или что-то шепчет себе самому. Но ведь уже случилось то, во что он поверил. Да, ему звонил Николай. Так. Несомненно. А если так, почему разговор с отцом он отложил до утра. Значит, сбой в душе состоялся. И теперь я бы ему разрешил задачу. Но мы уже опоздали.

– Отец, разбуди Илью. Мы должны кое-что обсудить и решить. Пойдем к маме четверо. А брат будет пятым. Он с самого начала хотел, чтобы мы решили. А вы все не могли понять. Илья понимает.

Петя глядит отчужденно. Такой большой. А я и не слышал, как он вошел. Правильно. К Савитри. Но я чувствую. Надо к ней идти. Мне одному. Ее лицо недаром. Глядело оттуда. Ей нужно было узнать. Забылся я сном или нет. Иначе не получается. Последний большой разговор. И я не знаю. Удалось или нет. И я готов идти. Но Петр не пускает меня. Он что-то хочет сказать. И что-то услышать в ответ. Ну, конечно. И не удивлен. Тому, что Илья. Спит на моем диване. Да. Не удивлен. Сразу понял. Сообразил. Как получилось. Или заранее придумали с ним. Чтобы мне забыть о себе. И освободить Савитри. Ну, так что? Состоялось оно. Или еще  произойдет поутру.

Мой Петя ничего не может понять. Вижу – не верит, что это был голос Ильи. И никогда не поверит. Звонил брат. И он сообщил тогда, что ему разрешили. Но сейчас отберут мобильный. Подготовь отца. Произойдет все, что угодно. Красивые звери. Только это успел. И сразу. Все отключилось. Петя, договаривай до конца. Ну что же, слушай. Мне показалось, что Николай не допустит. Чтобы его кто-то ударил. Унизил. Или просто задел. Отец, я думаю, у него есть мгновенное средство уйти. И лучше не знать. Как и когда. Поутру или ночью. Пока мы не спали. И пока Илья сидел у тебя. И пока мама смотрела в окно. Сюда. Оттуда. И я думаю, так было с тобой.

 

19.

 

Что я узнал? Ничего. И со мной бы ничего не случилось. Если бы я это услышал. Сразу. Да. Со мной ничего. Но только я один помню. Красивые звери. Это слова Ильи. И тоже в состоянии полусна. Тогда. В маленьком домике. Но убеждать Петра. Что это Илья. Бесполезно. И потом. Там, в глубине. Все совпадает. И ты сам оттуда. Мог услышать. Эти слова. А вот он спит. И губы его. Полуоткрыты. И объясни мне, Петр. Как можно его разбудить. Ну, он сейчас признается. Вряд ли. И даже если.  Вдруг он расскажет. Прямо. Теперь. Но ты все равно не поверишь. И уж я тебя изучил. Слава богу. Пока Илья спит, ничего не известно. Видишь  –  он спит.

Но Илья внезапно. Открывает глаза.  Он  садится. Так. Свесив ноги с дивана. А меня и Петра. Как будто бы нет. Глядит мимо нас. Да. Он все слышал, конечно. И сразу. Что-то сделает. Или что-то объявит. Или повторит при мне. То, что уже говорил. И в это мгновение. Чувствую. Происходит со мной. То, что я не умел. Целую ночь. Один на один. Там, в глубине. Как это может быть. И не теряя сознания. Только одной рукой. Опираясь о стол. Вот. Слово Ильи. Одновременно. С тем, что внутри. И в глубине. Соединилось. И перешло. И опять. Отпустило назад. Господи. Он ребенок еще. И так спокойно. Его лицо. И так лежит челка на лбу. И вот он встает.

– Что вы? Я ведь сказал. Отца пытают сейчас. Что? Неужели вы не слышали. Нет. Вы все поняли. И моя мама знает о том, что я сюда приехал один. Потому что она. Верит. Мой голос и есть голос отца.

Савитри одна. По своей воле. Целую ночь. И чтобы мы ей не мешали. Отослала меня и Петра в наш двухэтажный. Таинство. Но ведь мне все открыто всегда. И она это знает. Потому я в течение ночи должен был уснуть. Хотя бы на час. А я не знаю. По-моему, со мной было что-то другое. Я чувствовал, что засыпаю. Но так и не смог. И, наверно, ей помешал. И теперь, кажется, мне одному прежде всего нужно увидеть ее. В маленьком домике. И, кроме того, мой грех перед нею. Невольный и вольный. Такие минуты я себе не прощаю. А ведь она помнит. Если что-то необходимо и превыше всего, никаких препятствий. И никаких ошибок. А это все Петр.

Савитар. Савитар. Да, я выходила ночью. Постоять у тебя под окном. Видела, как ты зажигал новую лампу. Ливень? Я не заметила. Ты ничего не рассказывай. А ведь и я кое-что узнала. От Ямы. И то знание, прости, я тебе передать не могу. Только ты сам. Но безнадежно. Мужское сознание ничего такого не может вместить. Ты хочешь точно узнать, что делают с Николаем сейчас красивые звери. Или еще. Он жив или нет. А мне объяснили, что это не самое важное. И он от них, от зверей, примет любое страдание. И сейчас. Как и вчера. Его  нет в царстве Ямы. А оно этой ночью вплотную. Придвинулось к нам. Ты заметил. Никогда. Не было такой черноты.

Савитри. Савитри. Повернись к свету. Да, я понимаю тебя. Он приходит в любую минуту. И этой ночью он всех нас включил в свой центр. И чернота была неподвижна. И этот ливень падал синей стеной. Но ты пробралась к нам. И заглянула в окно. И Яма почувствовал. Пора отступить. И тогда отступил. Но еще не перенес обратно. Дом и окно. И ты стояла. И я видел тебя. И знал, что нельзя прервать. Часы и минуты. Когда все мы. Еще есть на земле. И наш Николай. Страданьем своим. Выведет нас. И ты без единого слова. Приблизила утро. И сейчас. Мы возвратились. И одолели  состояние. Между сном и явью. Которое ненадолго. Оттуда. Яма нам подарил.

Так и не так. Савитар. Не придумывай. Новых абзацев. Не так легко уговорить. Давних богов. И ты не догадываешься, что я предложила черному Яме. А я предложила ему. Другое имя. То, которое победит. И другую судьбу. И тогда он забудет в себе царя. И станет. Единственным богом. Но об этом потом. Я не могу и не вправе. Сейчас. Все рассказать. Одно только женское. Верит и знает. И ты помолчи. И не пытайся. Неточным словом. Порушить все. Что случилось под утро. Когда синева посветлела. Над крышей двухэтажного и малого дома. И сад. Понемногу. Из темно-синего. Стал золотым. И вот мы вернулись. И теперь Яма над нами. Другой.

Нет. Недаром. Ты на какой-то миг. Стала моим врагом. И хорошо еще, что я не заснул. Предусмотрено. И ничего не меняется. Даже если в полночь. Яма услышал тебя. Надо что-то переменить в нашей жизни. А не обновлять божество. И зачем? Если все остается, как было? Умирали и умирают. И сегодня. После безумной ночи. Еще двадцать пять убитых. И только один. Кого Яма не взял в свое царство. И ему страдание. Пытки. Застенок. И та же ненависть. Одного народа к другому. И ты забыла. Это Илья позвонил Петру. Голосом Николая. И это он сообщил. Уже не везут. Пытают его отца. И это не Яма стал божеством. У Ильи в 12 лет меняется голос.

И тут я впился глазами. В лицо Савитри.  А она слышит. И отвечает взглядом. Какой был у нее. В дни нашей молодости. И тут же опять. Спокойное созерцание. Как будто видит меня насквозь. И, вернее, видит кого-то за мной. Да, может быть, многое сумеет перемениться. Но божество забывает о времени. Ему непонятно то, что нужно сейчас. В этой комнате. И там, где его пытают. И где убивают людей. Каждую ночь. И сегодня убили. Мы предатели. Мы спим по ночам. И ничего не хотим. Сделать в ответ. Боимся. Или ждем указаний. Или уговариваем Яму. Стать божеством. Но вот наступает утро. И мы вновь забываем и предаем. Где моя Савитри?

На нее сейчас. Невозможно смотреть. Красива той особенной красотой. И хотя бы черточка дрогнула. На ее прекрасном лице. Женское и мужское. Да, наверно, все женщины так. А мы просто боимся взглянуть. И только в такую минуту. И когда у меня Илья за спиной. И когда он неслышно входит. И она видит его. Только в такую минуту. Все становится ясным. И только тогда. Не прерывается общая жизнь. И в минуту разрыва. Божество преображает. И возвращает назад. Всех, кто уже вступил. В его черное царство. И там нет Николая. Потому вернули его. И всех. Кто уже заглянул туда. И может остаться. Там. Один. За черной чертой.

Савитар. Савитар. Тот, кто рождает жизнь. Умеет вытерпеть невыносимую боль. А ты не умеешь. Ты поручаешь мне. Вновь его породить. А у тебя за спиной. Сила и воля. Больше твоей. И не надо. И не оглядывайся. И только смотри на меня. А вот у тебя в ногах. Рыжий Ромео. Лег на полу. Между мной и тобой. Он все видел. И вытерпел. А ты поучись у него. Нет. Не научишься. Оглянись. Илья пока еще не вошел. Когда войдет, узнаешь. По тому, как завизжит и вскочит собака. Да, наш Коля мучается. Видишь, я плачу. Тот, кто заплакал со мной, сильнее любого из тех, кто молчит. Вот, и наш сад взорвался от невозможного синего ветра. Голос обновленного Ямы.

Савитри. Савитри.  Еще никогда. Мы не были так далеко друг от друга. Но ты оставайся такой, как сейчас. Да, я молчу. И буду молчать. Пока Николай. Не вернется к нам. Живым для тебя и меня.

А сейчас. Только бы никто не вошел. Даже Илья. Надо переждать и пережить. Итог разговора.  И это оказывается вдруг. Равносильно действию. Как если бы мы перестали предавать Новороссию. И поступили бы. Как мой Николай. Да, такой разговор. С Ямой и без него. Стоит голгофы. Или подобен. Схватке с врагом. Там. В Донецке. В Луганске. И по всей Украине. Каждое слово. Как выстрел. Или ранение. Или потеря. Нашей общей судьбы. Или вновь обретение. Того, что превыше. Всех прежних десятилетий. Мы уже тогда. Имели больше, чем сделали. И теперь. Можем его вернуть. Если вовремя. В  домике. Мы сохраним хотя бы два часа тишины.

Что? Кто-то еще приехал? Говор. Знакомых нам голосов. Там, за яблонями. Там, на веранде. Две наши дочери. Сразу. Вдвоем.  Без маленьких внуков. Понятно. До них дошло, что убит Николай. И наш Илья, конечно, им не звонил. Приехали поутру. И понимают. Надо меня и мою Савитри. Оставить здесь. На час. Другой. И не трогать. И, кроме того. Илья. Новый голос. Или Петр. Наконец объяснится. И что-то сообразят. Вера и Настя. Говор их далеко. Еле слышно. А мы вроде бы. Исчерпали слова. И теперь нам только одно. Два часа тишины. А потом. Все зашевелится. И мы выйдем навстречу друг другу. По-моему, там. Говор тоже притих. Поняли.

Вера и Настя. Погодки. Вера – к маме. Настя – ко мне. Так мы и жили. И, в отличие от Петра. Они до безумия любили моего Николая. Но одна одобряла. Его разрыв со мною. А другая  –  нет. И они росли и ревновали ко мне. И к Николаю. Правда? Предположения. У меня и у матери. Даже сейчас. Успокаивают. И помогают. Они. Чтобы как-нибудь. Нам помочь. В такие минуты. Вера. Настя. Вот обе сейчас. Как мы вдвоем. С моей Савитри. И все-таки что-то. Чувствую. Беспокоит Илью. Он один вносит смысл. В ту особую боль. И он один разрывается. Между нами. И ему никак не уйти. С той веранды. Молчание. Равное подвигу. В ходе войны.

Воображаю лица. Тех далеких и близких. Сижу. А Савитри. Прямо передо мной. Подошла. Обнимает и прижимает к себе. И наверно. Это сейчас. Единственное утоление боли. Она делает все так. Чтобы я не видел. Ее душевного состояния. А то ведь оно. Даже может убить. Если взглянешь случайно. Женское. Мужское. Перемогает. Как в момент зачатия. Кажется, вот предел жизни. После которого. Мужчина может уже ничего не желать. И не жить. А она. Все довершит. Потом. Вне времени. И это лишь для меня одного. И  убьет. Если отдаться. И не вырваться. К тому, что оправдывает.  Мужскую жизнь. Когда весь ты. Нужен. Как прикосновенье любви.

– Дед. Выйди ко мне. Один. Потому что. Позвонил отец Николая. Да и сам Коля  приедет опять. Ну, подыми голову. Слышишь меня?    А я уже давно жду на пороге. И давно, давно. Ромео. Рядом со мной.

Давным-давно. А ведь мелькнула. Одна секунда. И не больше того. Пока Савитри. Плавно, легко. Подходила ко мне. Да, Илья. Ты не выдержал. Мы перебрали все. Что прибавляет звонок. И что  может прибавить. Это. Мы пережили. Но все-таки. Я ждал. Говори скорей. У меня секунда. А у тебя. Давным-давно. Почему. Замедление. Как обморок. И почему. Заранее знаешь. И все-таки ждешь. Ну, ты хочешь, чтобы я вышел с тобой. А ты говори здесь. И еще интересно. Почему я не слышал. Как Ромео рванулся к тебе. Наверно, потому, что я уже давно слышу другое. И сейчас он сидит, а не лежит на пороге. Он ждет, когда я шагну вслед за тобой. Скажи.

Ну, хорошо. Скажу. Ничего такого. Он позвонил. Оттуда. Ну, ты понимаешь. Он только хотел напомнить. Сам он жив и здоров. И еще добавил. Ничего не известно. Остальное передаст Коля. Когда приедет сюда. И не надо пока. Туда и отсюда. И еще добавил, что там очень страшно. И если ехать, то всем. И опасно для жизни. И еще повторял, чтобы ты не верил. Свинцовым гробам. Их все больше и больше. И он видел своими глазами. Несколько раз. А вообще оборона. Все. И потому. Только тебе. Зачем, не знаю. Ну, я попробовал. Не получилось. И не получится. Вижу. Приедет Коля.  Добавит еще. Отцу непонятно. Он по-военному. Попросил передать.

20.

 

Не верить. Правильно. И все-таки. Почему? Илья, ты передал все,  что надо. Погляди. Бабушка за эту ночь совершила самое главное. Как-нибудь объясню. А теперь не надо верить свинцовым гробам. Кому не надо? Кому? Нам или всем? Неужели и впрямь. Невидимка-война. И потому ничего неизвестно. Илья, ты не поможешь. И подожди. Приедет Коля. Подумаем вместе. Когда? А теперь я тебя ввожу. В наше знание.  Или нет. Рановато. Илья, ты совсем похудел. Помнишь, мы тут боролись. И ты одолел меня. А  теперь припомни. Я тебе говорил о Яме? Нет? И бабушка тоже? Или ты скрываешь от нас? Все откроется, когда мы узнаем полную правду. О папе твоем.

А в это время где-то из товарных вагонов на остановках выносят. Сотни и сотни. Свинцовых гробов. От той войны. Товарные поезда. Эшелоны. А от этой. Нельзя открыть, посмотреть и проверить. Из царства Ямы сюда. Поутру. И везут, везут их. Целую ночь. Одну и другую. И сегодня. Вот и сейчас. По железной дороге. Они. Электрички. За ними товарные поезда. Металлические вагоны. Закрытые отовсюду. И мы не знаем, что в них. И не надо верить, что в этих гробах. Нет ничего. Дед, спроси мою бабушку. Может она заглянуть. Куда нам ехать. И за каким составом. Бежать по железной дороге. Пока не откроется все. Здесь и там. В царстве черного Ямы.

– Савитри. Обними Илью. Разрешаю. Он все. Делает правильно. А ты, Илья. Не отстраняй ладонью. Мою Савитри. Вот мы втроем. Обнимаем друг друга. Впервые. Как только Яма. От нас отступил.

Дед. Идем за мной. Долго мы будем стоять?  Бабушка обнимает меня. И я чувствую. Как будто я еще совсем и уже навсегда малый ребенок. А мне казалось. Что вы так похожи. И вот я вижу теперь. Бабушка за эту ночь. Стала другой. И не притворяйся. Да ты и не можешь. Скрыть от меня. В такие минуты. Когда ничего не известно. Посмотри на нее. Она жалеет. И тебя. И меня. А мы не  можем. Так оставаться. Дело в том, что она одна видела Яму. Ты. Именно ты. Мне расскажи, кто он такой. И почему ты раньше. Ничего не рассказывал мне. Она не сумеет. И только одно. Обнимать и не расставаться. Но кто увидел Яму, тот от нас далеко.

Илья, ты смотришь на меня. И думаешь так. И ни слова. Не произнес. И уже готов. Увести меня за собой. И даже складка, черточка явилась у тебя между бровями. Губы сжаты. В одну тонкую линию. Ты их вобрал и зубами сжал изнутри. Видимо, не согласен. И готов. Бабушку бросить. А я не могу. И все же мне придется. Пойти за тобой. Еще и еще раз. Невыносимо. Бедная бабушка. Она, как твой папа. Редко плачет. И, я помню. Он в детстве отворачивался от меня. И не показывал слез. А бабушка.  Не могу. И тоже, как ты. Втягиваю губы. Сжимаю их деснами. И это не больно. Зато изо всей силы. Останавливаю плач и слова. И ее слова, и мои.

Илья безжалостен. И это его особенность. Но всегда. Это в нем казалось. Милой детской игрой. А он взрослел. И все равно продолжал играть. И особенность вырастала в особый характер. И теперь сломить его уже не сможет никто. Прямо тут. Передо мной. Сейчас. Вижу. Так он еще никогда не взрослел. Он бы мог испугаться. И если бы мог. Но теперь уже не вернешь. Так отодвинуть. Мою Савитри.  Сумеет лишь тот. Кто уже никогда не вернется. А если попробует. Он уже ничего не изменит. В том, что сейчас произошло. Между нами троими. Все будет по-новому. А этот миг останется неизменным. Только здесь. Но такой, как сейчас.

Да. Савитри выдерживает. Отступает. И садится. К моему столу. Забыв свое место. За круглым столиком. Перед окном на веранду. А Илья уже там. Смотрит в окно. И торопит меня. Нетерпеливо. И оставляя бабушку. Разговаривать с Ямой. И ему неинтересно. Увидеть его. Ни ночью, ни днем. А он еще не догадывается. Что Яма стал божеством. И что это сделала бабушка. И потому. Все изменилось. И она сама стала. Уже не такой, как была. А я не должен. Видеть и понимать. И задерживаться. И что удивительно. И невыносимо страшно и больно. Рыжий Ромео. Где он? В комнате? Нет. Он ушел сразу. Вслед за Ильей. И вот. Уже там, лает  из сада.

– Савитри. Я с тобой.  Слышишь? Не слышишь. И согласна остаться одна. Без меня. А я не уйду. Но ты. Создала мое божество. И оно где-то здесь. И вот-вот поколеблется. Наш маленький домик.

Нет. Преодолеть невозможно. Все на месте. И все идет своим чередом. Там гибнут люди. А здесь. Я уже мысленно слышу, как Вера наводит порядок. Что же. Мы пока будем ждать неизвестности. В итоге, чего-то, конечно, дождемся. А сейчас. Нет никаких оснований. Волнения – это нормально. Ожидания тоже. Но при этом надо жить как обычно. И не выдумывать ничего. Илья, наверно, останется. И уже правильно. Мама согласна. Вот к нему приедет его дружок. Ну, как звать. Николай. Коля. Вот. И все пойдет нормально. Как надо. Еще каникулы. Еще впереди целый месяц. А ты, Настя,  молчишь. Но ты поняла. Что бы ни вышло. Родители не будут одни.

Настя отвечает. Не слышу. Вообще, она, как правило, долго молчит. И, если что, мне, тихим голосом. Вот и сейчас. Мысленно. И что-то совсем необычное. То, чего не ждешь от нее. И всегда верно. И сейчас. Я очень хотел бы узнать. И не могу. Непонятно и близко.

Вера шумит. Потому что не может пробраться к маме. А Настя всегда – на небольшом расстоянии от меня. И для нас она  загадка. Я читаю чужие мысли. И вообще верю в то, что на глубине погружения может быть переход. Но в этом смысле. Настя заведомо и навсегда исключение. И ни разу не было перехода. И ни разу я ничего не мог прочитать.  И не могу.  Вот норма.  Или что-то иное.

Прошу Савитри.  Да, я скоро вернусь. Но мне нужно догнать Илью и поговорить с дочерьми. Молчание в ответ. Понимаю и остаюсь. Пусть все вокруг идет своим чередом. Люди здоровы. И, по необходимости, лечат себя. Они, родные, приехали. Оторвались от дел. Значит, сомнения. А вдруг все не так.  Утешать, успокаивать нас… бесполезно. Это знают и старшая и младшая. И особенно муж Веры (Настя без мужа). А побыть рядом с нами. На всякий случай. Святое дело. Да, ничего неизвестно. Однако, по сути, вопрос очень серьезен. И потому. Надо родителей подстраховать. И прежде всего – маму. И уже потом отца. Настя? Ты? Она не ответила, согласилась.

И вот Савитри, сбиваясь в словах, рассказывает мне, что она думала этой ночью. И что произошло. Тайное для меня. Все, по порядку. Ну вот, наконец-то. А то я не люблю и не признаю этих тайн. Тут немного усилий – и раскрыто. Но ведь оно совершается. И потому – что  раскрывать. Надо именно так. По порядку. Яма так Яма. Нужно точно. Когда и как он появился. И как с ним говорить. И как не допустить безумия. Которое наготове. И в первую очередь – как он принял ее предложение. И как он изменит себя… И из чего заметно, что изменил. Рассказывай.  Не пропускай ничего. Ну, повтори. Ну-ка еще раз. Нет, я не понял. И не уверен. Так.  Не так.

– А ты спроси у меня, дед. Я не знаю. Начну говорить. И все открывается мне.  А пока. Слушай. Слушай, конечно. Я все понимаю отсюда, издалека. И тебе нужно совсем другое. То, зачем я приехал.

Где ты? В саду? Или уже за калиткой. На станции? Нет, не уходи. Моя ошибка. Ты совсем рядом. Прислонился к стене веранды. Ждешь, когда бабушка все поведает мне. А она подробно. Записывай.  И не спрашивай. И не повторяй. И я с трудом вбираю в себя. И не могу поверить. Пока не увижу. Своими глазами.  Бабушка твоя. Жалеет меня. Очень тяжело тому. Кто не видел. Все до конца. Этой ночью. И с трудом понимает. Что ему говорят. И открывай такому. Любую тайну. А он опять и опять. Не примет всего. И даже закроет. Сам. Приоткрытое свыше. И еще скажет. Что это и есть.  По-человечески подмененная. Полная правда. Слушай и не уходи.

Видимо, все очень просто. И сейчас. Пролегла. Граница между мирами. Прямо здесь. У порога. Нашей зеленой двери. И ты, Илья, уже за этой прозрачной чертой. А я еще здесь. И то, что Савитри говорит. Я не могу повторить.  И ты услышать не можешь. Но я не уйду. Пока не сумею. Переступить. И унести в памяти все, что узнал от нее. И вот по крупицам. Собираю слова. И тороплюсь. Потому что ты ждешь. Снаружи. И вдруг у тебя. Не хватит силы. И ты попробуешь. Вернуться. Переступить черту. И сейчас увидеть бабушку и меня. Что будет. Я не могу предсказать. Савитри спокойна. А я за тебя смертельно боюсь. Не уходи. И не торопись.

Бабушка. Тебя нельзя было здесь оставлять одну этой ночью. И сейчас дед, конечно, правильно поступает. И я подожду. Но что со мной происходит. Где-то рядом. Говорят о том, что я знаю и так. Ну, что делать? Годы лежат между нами. И то, что им трудно. Мне запросто. И не знаю, откуда. Вот здесь. На углу веранды. Опираясь об этот угол спиной. Больно. И это хорошо. Острый угол. Не устану. И не засну. Уж если боль, то надо терпеть. Как мой отец. Там, далеко. И я боюсь подумать. Потому что мне открывается. Все. До конца. Абсолютно все, что с ним делают эти звери. Да. Абсолютно. Зачем это слово. О нем нельзя вспоминать. Если думаешь об отце.

И вот мне кажется, все вокруг посходили с ума. И только те, кто рядом со мной. Еще способны сообразить. Уже пора. Что-то делать. И нельзя так оставаться. И пережидать. Ночи. Дни. Пока он там. И они, другие, тоже воюют. И умирают. И я начинаю сам понимать. Как такое творится. И как это просто. И по-мужски. А слово зачем. Ведь я об отце. Опасны. Такие слова. Потому что они чужие. И я бы так не сказал. А вот говорю самому себе. Опираясь больно. Об угол веранды. Подвинься. Нет, нельзя. А то подвинулся. И можешь туда или сюда. А ты не можешь. И тебе нужно. Еще подождать. Ну, потерпи. А вот уже я совсем не чувствую боли. Так везде поступай.

– Илья, скорее туда. Бабушке плохо. Нет, оставайся на месте. Не слушай деда. Это я говорю, твой отец. Илья. Нет никакой черты. Вы  перетерпели. Оба. И сейчас. Исчезает граница. Между мной и тобой.

Ничего такого. Не происходит. Просто мы не знаем, как поступить. И что прежде всего. Сделать. А то ведь. Можно любое вынести. Но если неразбериха. В страшном простом вопросе. То она. Уже запоздала. И мне кажется.  Люди. Живут именно так. Все мы, пожалуй, больны.  Этой постыдной болезнью. И не знаем, с какого конца начинать. Самолечение. Потому что правители.  Не помогут. И для них неизвестность – условие. Продления жизни  в политике. А она. Политика. Одобрена всеми. Кроме таких, как мы. Впрочем, жители. Чувствуют правду. Лгут. И себе и другим. И боятся они  одного. Встать и закрыть собою. Тех, кто уже там ничего не боится.

Илья отрывает спину от угла веранды. Ржавый гвоздь в крови торчит из обшивки. Илья загибает гвоздь. Изо всей силы. Кровавой ладонью. Спину саднит. Ничего. Мы не ждем. Хватит. Папа сказал. Да, отец. Я услышал. И это серьезно. Илья возвращается к нам. Вот сейчас он. Переступит порог. Неужели права Савитри. Что-то мне говорит. Права. А я отрываюсь. И иду навстречу Илье. Шаг. Другой. И успеваю. Тронуть моей здоровой ладонью. Зеленую дверь. Распахиваю настежь. И не чувствую ничего. Нет никакого препятствия. И только вдруг. Какая-то грань. Прозрачная. Прямо передо мной. Упираюсь в нее ладонью. И понимаю. Тронуть нельзя.

А Илья. С той стороны. Тоже ладошкой. И вот вижу. Она в крови. И не могу прикоснуться. И так мы стоим. Оглядываюсь. Моя Савитри. Делает шаг. Нельзя. И, конечно. Мы бы могли. Но что-то произойдет. Новое. Для него. Николая. И мы остаемся на месте. И не знаем, что делать. И какой-то один. Внутренний голос. Для нас троих. По ту и по эту сторону. И мы. Слышим одно и то же. И словами. Не передать. И, главное, тут абсолютно. Слова не нужны. Нельзя. Понимаете. Но Илья. Чувствую. Шагнет все равно. Просто какая-то сила. Сковала его на пороге. И меня. И только одна Савитри. Чувствую. Готова пройти. Непонятную эту границу. Одна.

Через какое-то время. Нам становится ясно. Мы опоздали. Яма дает знак. Он берет Николая. К себе. Кончается боль и мука. Нашего сына. Кончается  пытка отца. Если она была. И это уже неважно. Была или нет. Пока между нами. Колебалась прозрачная грань. То, что нельзя подвинуть и одолеть. Живая. Густая. И недоступная мысли. Грань, за которой оказался Илья. И, вроде бы, даже по ней. Какое-то время. Стекала кровь. От его ладони. А потом все исчезло. Нет ничего. Слышны голоса. На той веранде. Кто-то заплакал. Вера, конечно. И неужели ей тоже. Была окончательно послана. Эта страшная весть. Ей прежде всего. И Насте. А потом дошло и до нас.

Но Савитри победила. По каким-то приметам. В темно-зеленом, густом воздухе сада. Стало ясно. Ей удалось. Этой ночью. Убедить Брахму в том, что Яма уже перестал быть царем. И сделался богом.

21.

 

Неподвижен день. Серые тучи. Сверху накрыли. Темно-зеленый сад. Все это. Уже не имеет значения. И даже неважно. Кто еще приехал. И кто заселил. Два этажа. По-моему, дочки. Оля и Надя.  И еще внук трехгодовалый. А Николай, наверно, в пути. Илья один вместе с нами. В маленьком домике. Но он ждет своего друга. Заметно. Вздрагивает. Посматривает в окно. А там электрички.  Мимо станции одна за другой. И как будто не останавливаются. И товарные поезда. И цистерны, цистерны. А в конце. Крашеные. Стальные вагоны. Видимо, так. Предполагаю. Зелень сада. Скрывает правду от нас. Но Илья мысленно провожает. Каждую электричку.

Ромео пропал. Или он вроде бы здесь. Вот свернулся. У меня под столом. Нет. Показалось. И по мне пробегает. Нездешний озноб. Одно мгновенье. И не повторяется больше. Но так страшно. До самых костей. И не дай бог. Вновь пробежит. В жизни моей. Самое страшное. И если Ромео. Свернулся бы рядом. Я бы ногами чувствовал. Его тепло. И слышал бы. Собачье дыханье. И тогда одолел бы. Ужас озноба. А так не сумею. И он вот-вот. Опять по мне пробежит. Фобии детства. Когда все это впервые. Но теперь. Откуда и зачем. Прежнее  чувство. И чего нам ждать. Все  известно вполне. Еще и еще. Заглядываю под стол. Но там просторно. И нет никого.

А у Ильи на коленях. Его ноутбук. И сам он сидит в темном углу. И что-то пишет и пишет. И только порой. Подымет голову и прислушается. И потом опять за работу. Я ему предлагаю. Поменяться местами. Нет. Не хочет. И остается. Там. На диване. А я в ожиданье озноба. И не могу ничего начать.  И у меня сейчас. Нет ни одного абзаца. Чтобы его записывать. Или забыть поскорей. Вообще для меня. Такое состояние. Самое скверное. Хуже не может быть. И только взглядываю на Савитри. И как будто спрашиваю о чем-то. А она. Шепчет. Шепчет. Сама себе. И что-то. Перебирает руками перед собой. На круглом столике. У окна. И не мешает Илье.

А в двухэтажном идет. Особая жизнь. Какие-то звуки. И узнаваемые голоса. Не знаю. И не хочу разбирать. Особенно детский плач. Один и другой. А ведь это плохо. Вот  лучший ответ на мои вопросы. И не надо их задавать. Вот она. Причина. Беда. Моя неспособность. Слышать и видеть всех. Когда они собрались. Прямо ко мне. И к маме и к бабушке. Нет. Не могу. Не вмещает сознание. И я встаю. Приоткрываю дверь на веранду.  И опять сажусь к столу. Под которым прежняя пустота. И без тепла и дыхания. А почему Илья так спокоен. И уже никого не ждет. У себя в углу. За работой. Подымет голову. Увидит нас. Нахмурится. И опять пишет и пишет.

Наконец  мы различаем дыхание собаки. Недалеко. У калитки. Но ее кто-то закрыл. Надо выйти навстречу. Впустить Ромео. Быть может, он привел с собою. Джульетту свою. Выхожу. Вдоль веранды. Мостик через канаву. Над моей тропкой черноплодка свесила грозди. Огибаю. Спешу. И вот. Калитка. Уже открыта. Но за ней… Странно. Что? Объясни.  Да.  Вроде они стоят. И не узнаю.   Вижу насквозь. И только рыжая собака. Стоя ждет. Моего решения. И не поймет. Можно впустить или нет. И я не могу. Потому что не вижу. Ну, подключи разум. Собери себя. Один из них. Отец Николая. Коля рядом.  А третий. В изорванном камуфляже. Кто он?

Его, третьего, разглядываю отчетливо. Он, как рыжий Ромео, виден вполне. А те двое. Неужели их нет. А ведь они уже прошли. Ну, конечно, оба.  Двое. Уже у меня за спиной. Ждут. И я почему-то знаю. Он, а не я. Он, третий, решает – войти или нет. Почернелые руки опущены. А сам глядит в оба глаза. Мальчишка еще. У него. Дочерна загорелые грязные скулы. Как это может быть? Оглядываюсь. Да, здесь  родитель. Колин папа. Вижу – сходство.  Как никогда. И, кроме всего, не пристает загар. Как у сына. Первый раз. Вижу их рядом. Отец в штатском. Чистый и невредимый. Выбрит. У него.  Встреча со мной. Коля, скажи. Как это может быть?

Ну, конечно. Входите. И пока не надо ничего говорить. Рыжий Ромео подымает голову. И вдруг. Прямо рядом с нами. Дышит. Свистит. И сквозь этот свист. Прорывается вой. И как будто нет никого. И только он один у калитки. А я сторонюсь. Третий мимо меня проходит в сад.  А Ромео там на дороге один. И непонятно. Чего он ждет. Ну, давай. Иди, мой хороший. Калитку нужно закрыть. Нет, не идет. Он выполнил долг. И теперь боится. Двинуться и дохнуть. Оборачиваюсь. А они, трое, отдельно. Каждый по-своему. Оба. И рядом с ними тот, совсем незнакомый.  Он глядит.  И уже знает меня лучше всех. И даже по губам. Пробегает улыбка.

Что-то сдавило мне грудь. И то же чувство. Что в маленьком домике. Я хочу опереться. Не на что. Коля подставляет плечо. А сам быстро – то  на отца, то на третьего, камуфляжного незнакомца. И не потому, что чего-то боится. А, как видно, он знает, что произойдет между нами троими. Ну и, конечно, так будет. Именно так. И вот уже. Или пока еще нет. И тревога совсем о другом. И я понимаю Колю. И отец его. Нет, он очень спокоен. Хочу их спросить, как они здесь оказались. А это самый главный вопрос. Николай ответил бы мне.  Папа рядом. Надо спросить. И я не могу. И потому спрашиваю у третьего. У этого незнакомца. Прямо и сразу.

– Откуда вы здесь?

И та же улыбка. Промелькнула и скрылась. И боковым взглядом он видит вдруг. По дорожке, ему навстречу быстро выходит Илья.

– Почему и как? – Еще раз, внятно и громко,  для того, чтобы  Илья услышал меня. А он слышит и не повторяет вопроса. Коля в ответ что-то понятное только им двоим. Размеренно. Точно. Илья недоволен. Всматривается в камуфляжного. А потом с удивлением. Поочередно. Осматривает каждого из нас. А потом опять. На этого чужого и в изодранной форме.  Разница небольшая. Несколько лет. Ну и еще. Ростом повыше. И еще. Вымазан чем-то. Почему не помылся. И главное – почему улыбается. Неприметно. Губами дрогнет. И сразу  скрывает улыбку. Понимает – нельзя. И невольно. Хочет – не хочет. Что ж? Вот они какие. Все они. Или кто-то из них.

– Здесь или пойдем туда. В маленький домик? – Это Колин родитель. Проговорил и смутился. Как будто сделал не то. И вот. Не дожидаясь ответа. Он уже идет по тропинке. И приглашает всех за собой. Но никто не идет. А Илья. Что происходит с Ильей. На его загорелом темном лице какой-то невозможный румянец. Он покраснел и поджал губы. Так, что они побелели. Растянул их. И пересиливает. Страшную боль. И я, чтобы снять эту боль, боюсь к нему прикоснуться. Родитель останавливается. Ждет. Сын  глазами на него. И на Илью. И не знает, что делать. Получается – Ромео должен решить. Но пес. Он в стойке. Он свесил язык. И неподвижен.

– Вы откуда? –  Спрашиваю наконец. И нет никаких сил. Не могу, не могу заставить себя. Невозможно. Рядом с Ильей. И к тому же. Пустой вопрос. Я думаю, тот затем и дрогнул губами. В ответ. Заранее и до конца. И только одно. И это самое жуткое. Мы почему-то все меряем с помощью слов. И тогда получается. Нельзя и нельзя. Пока не сказано вслух. А вслух не скажешь. И вот ничего не выходит. Потому что каждое слово – условие. Или вообще предел. Или что-то еще. А когда не можешь сказать, многое сделаешь. То, что лучше. И тебе ответят. И вот спасена минута. И даже судьба спасена. И, если подумать, люди обычно так и живут. И выживают.

– Здесь. Ни шагу туда. Вернитесь. – Это Илья. Произнес и ответил. Новым сломанным голосом. Вот он какой. И родитель, и я – вздрагиваем. Потому что голос похож. Мы узнаем. И только он, третий, притворяется, что не узнает. Потому что не слышал прежде. И что вообще все другое. А он замечает, как я изменился в лице. И допускает. Видимо, так. Но уже ничего не поправишь. И не вернешь. И он думает о себе. И у меня. Есть что-то сказать. И никому не важно. А я затем и приехал. Чтобы вам объявить. И потом что хотите. Думаешь так? Да? Ты, камуфляжный. Ну, стой.  У калитки. Ни шагу. Думай, а вернее  послушай, как дышит. Пес. Рыжий Ромео.

– Тут мой хозяин? Знаю. Поднять. Круглую голову. И завыть. Потому что дед не воет. Как я. А это нужно. Любому их них. И только чужой. Скоро. И по-своему.  Но я его. Уже никуда не пущу.

Невероятно. И почему-то. Легко понять. Что происходит. И вновь по кругу. Поверить нельзя. И все-таки он. Один из них. Но почему. Именно он? Гляжу и вспоминаю. Детство мое. Война. После блокады. Киргизия. Эвакуация. Поселок прямо у подножья Тянь-Шаня. Мазанки. Стекла вмазаны вместо окон. Винтовые замки.  Внутри за ними. Глиняные полы. На стенке одной из них. Иллюстрация к «Фаусту». А в углу. Видение Изекииля. Страница  из Библии. Картинка. Приклеена также. И я уже вполне понимаю. Украинскую речь. И почти говорю. И все это было. И лицо Кати. Моей первой подруги. И все ребята в поселке. Сад. И детство мое.

Вот он. Озноб. Вот он откуда. И вот почему страшно. Хотя ничего страшного нет. Мгновенное переселенье туда. И все вдруг ожило. Невероятно. И такого не может быть. Его уже нет. И вот оно рядом. Камуфляжный молчит. Еще ни слова не сказано им. А я уже знаю. Как звучит его голос. И эта особая складка. Нет, не складка. Улыбка. Точно так слегка. Дрогнули губы. И точно такой. Себе на уме. Уклончивый взгляд. Немного вбок. И опять отводит глаза. И думает что-то свое. То, что не скажет. А у меня. Все в словах. И пока он молчит. Я готов. Открыть любое. И рассказать. И эта разница. Неодолима. Потому что знают они. Здесь их тайна. Будет разгадана.

Ромео рычит. Но я, погладив его, объясняю взглядом. Надо идти в маленький домик. Сначала туда. А уж потом. В наш двухэтажный. Там есть комната. Гостевая. Под самой крышей. На чердаке. Лучшая комната. И в ней. Многие жили. И я сам поселился бы в ней. Там половица. Чуть прогибается. Приятный скрип. Незаметно. Как эта улыбка. Но сначала. Веранда. Маленький домик. Внутрь нельзя. Но там. Тоже диван. И удобный продолговатый столик. Для разговоров. Все это я взглядом объясняю Ромео. А он рычит и как будто не слышит. Илья. Озноб. И я даже боюсь. Посмотреть на внука. Но чувствую сам. Его яростное выражение. В ответ. На красном лице.

Мы идем. Вслед за родителем. А он. Пропускает нас. И только Илья. Не идет за нами. И так смотрит вслед. Что Коля не выдерживает. И, оглядываясь на меня, поворачивает назад и отходит к Илье. Ну что ж. Это правильно. Чувствую. Что-то случится. И прежде всего с нами троими. Вообще. Все понятно и так. Но мы ведь не можем без слов. И если не будет сказано, то все для них, для ребят, сложится по-другому. Как хочет он. Посланец оттуда. Я замечаю – он тоже боится. И с каждым шагом все больше и больше. Вот угол веранды. С кровавым гвоздем. Загнут. И все равно. Темные пятнышки. Следы ладони. Чуть-чуть. Размазаны. По желтой вагонке.

Вот крыльцо. Порог. И за ним тишина. И даже мои шаги. Будто совсем невесомы. Сколько я выдержу. Новый приступ озноба. Так и жду. Что сквозь эту стену ступит она. Или отворит. Зеленую дверь.

 

22.

 

Поочередно к нам приехали все ребята. И даже те, кто не был тогда. Их много. Почти целый класс. И ни одного родителя. Кроме Колиного отца. Который принес нам. Благую весть. Вот. Приглушенные голоса. Поделились. Кто на втором этаже. А кто в маленьком домике. Не видно. Как будто их нет.  Вот уж теперь. Все комнаты заняты. Отец Николая хочет, чтобы сын был вместе с тем, в камуфляже. Но сын его что-то сказал в ответ и остался рядом с Ильей. Что нам делать? Ждать? Или мы уже дождались. И остается  понять, что случилось. Но у родителя какой-то разговор с гостем.  Там, в тайне от нас. И я не слышу, но знаю. А Савитри все поняла.

Родитель уговаривает гостя. А тот не может решиться. И самое правильное – уснуть и забыть, хотя бы на время. А потом. Но тогда еще хуже. Еще ужаснее. Нет, лучше сейчас. Я вдруг на расстоянии услышал. Его украинскую речь. Окно открыто. Зачем? Там, надо мною. И вот еще немного. И я разберу. Любое слово. И после того. Нужно только делать. Потому что уже нечего понимать. Но я, сам с собой,  еще не хочу осознать. Какая связь между гостем, родителем и Николаем. Они приехали вместе. И это недаром. Но Коля не готов. Ни слышать, ни видеть. Потому что рядом Илья. И другие ребята. В маленьком домике. Вот сейчас они все там собрались. Тихо и молча.

Теперь уже никуда не нужно ехать отсюда. Разве на фронт. Но Колин родитель на страже. Да и потом. Гость скоро придет к ребятам. Невероятно. И тогда  конец. Нет, видимо, родитель не ожидал, что  они приедут.  А я ожидал? Или как? Но сейчас уже. Ничего не исправишь. И мне ясно. Пусть подольше длятся минуты, часы и секунды. Главное – секунды. Потому что часов  не осталось. А минуты. Одна за другой. Быстро. Быстро. И еще быстрее. И я удерживаю себя. И как будто от этого. Являются ко мне. Слова и абзацы. Записываю. И стараюсь как можно медленнее. Вижу – не то. И все равно. Как если бы рядом. Дышал Илья. Или мой Николай.

Вот уже страница. Другая. Все получается. Но Савитри. Смотрит неодобрительно. И я люблю. Когда она так. Наблюдает со стороны. Скорее вернись к абзацам. Но я не успею. Нельзя упускать. Если минута ничем не заполнена. Она улетает быстро. Ну вот. Перечитываю. И ужасаюсь. Как получилось? И почему написано все, что я не хотел бы услышать. Когда кончится разговор. И гость в разорванном камуфляже выйдет к нам. Один. Почему-то один. Видимо, взрослым не по силам услышать в домике, там, все, что он скажет. И дети. Только они. В состоянии пережить. Неизбежную весть. Ради которой  они собрались.  Потому что Илья. Так задумал.

Самое страшное. Открыто нам и знакомо. Но мы, люди, умеем не видеть, не слышать. И не признаем то, что страшнее всего. И вот являются мифы, сказки, сны. Да, я согласен. Дети самое страшное. Видят иначе. И вот поэтому сначала – к ним. А потом уже к нам. Но Илья отличается. И я представляю себе, что у него в душе. И сейчас. В эту минуту. Когда готовится встреча. Нет, не могу представить. Пытаюсь вспомнить. Что-нибудь в детстве моем. Такое. Как у него. И мне становится. Еще холоднее. А Савитри. Исподлобья глядит. Неодобрительно. И как будто хочет сказать: «Не вспоминай. И не сравнивай. Оглянись на меня. Я ничего не отвечу. И не повторяй».

Был один случай. Как раз мне тогда исполнилось. Двенадцать. Я вспоминаю. Двенадцать.  И как будто. Несколько дней назад. И это было в деревне. Я тогда оказался один. В поле. Папа мой где-то писал этюд. Вдалеке. Рожь дозревала. И я шел совершенно один. Утоптанная дорога. Меня далеко увела от отца. И я вдруг вообразил, что он меня потерял. Он кричит оттуда. И, как во сне, голоса нет. А я слышу его. И признать не хочу. Иду все дальше и дальше. И полю нет конца. Но понемногу. Рожь исчезает. И передо мной колосится. Простая полевая трава. И я не заметил. Как оно кончилось. И как началась пустыня. И вот я хочу услышать голос отца. И не слышу.

Мне тогда стало. Очень страшно. Отец ведь и в самом деле. Меня  потерял. А дорога ровная. И прямо к нему. И надо всего лишь повернуться. И возвратиться назад. А я не в силах. И только жду. Что отец бросит этюдник в поле. И нагонит меня. Потеряться нельзя. И все очень просто. Как жизнь и смерть. Но я продолжаю идти. Из последних сил. И вдруг вижу валун. Справа. На обочине.  И на том валуне. Кто-то сидит. И я осознаю. Что сближаюсь. И не могу миновать этот валун. Остановись. И не вспоминай. И не сравнивай. Это я сейчас. Повторил бы. Слова Савитри. А тогда. Мне очень хотелось дойти. И разглядеть. Кто сидит. Кто в поле ожидает меня.

Я не помню, чем кончилась эта встреча. А вернее, тогда ее и не было вовсе. Потому что. Я не дошел. Не разглядел. А повернулся. И побежал по дороге. Но я чувствовал, что тот. Смотрит мне вслед. И почему-то мне показалось. Что это был старик. И я его уже когда-то видел в деревне.  И там он меня. Вовсе не мог испугать. Я даже с ним беседовал. И заметил, что он глухой. Ну, конечно. Он соглашался тогда со всем, что я ему говорил. И он возился тогда со своей телегой и лошадью. А теперь. Совсем один. Сидел на валуне. И даже не повернулся.  Лицом. Надо было только дойти до него. Но я не успел. Страх взял меня. И я побежал. В поле. И вернулся назад.

Господи. Савитри. Не осуждай меня. Ты как ребенок. А Илья совсем другой. И он, если так, дойдет. Один. До самой черты. И до валуна. А на нем уже не сидит никто. И там должен я. Встретить его.

Я знаю только одно. Камуфляжный – родственник родителя. Отца Николая. Он пленный у ополченцев. И за ним одним. В Новороссию уезжал родитель. И он один. Только и мог. Его привести сюда. Для свиданья со мной. И вдруг оказалось. Что здесь Илья и много ребят. И прежде всего нужно с ними теперь говорить. А Николай. В этот приезд. Кажется, уже совсем побелел. И это не его естественный цвет. И у отца его тоже. Но когда Николай рядом с Ильей. Он внезапно краснеет. И ничего не может сказать. А потом опять. Смертельная бледность. А гость наш. Так и не вымыл лицо. Как будто он сам дорожит. Этими пятнами. Размазанными ладонью.

Он спустился по лестнице. Из гостевой комнаты. На втором этаже. Спустился в сад. И вот стоит на тропинке. И дальше не может сделать ни шага. Один. И такое чувство. Что к нему не должен никто подходить. И никто не подходит. И вот уже полчаса. Он стоит один у мостика через канаву. Я вижу его со спины. И, зажмурив глаза, хорошо представляю себе лицо. Загорелое. Со следами размазанных темных пятен. И вдруг понимаю, что это кровь. Она потемнела. И он ее привез на своем лице. Оттуда – сюда. На что он надеется. И почему родитель Коли ему разрешил. Так приехать сюда. До валуна еще десять шагов. Да. Там, у крыльца на веранду. Громадный валун.

Дверь на веранду закрыта. И за ней тишина. Но, повторяю себе, там собрались все ребята. И он это знает. И на зеленом фоне и перед кустом черноплодки. Его фигура кажется темным и отчетливо резким пятном. Спина. Вот подымает голову. Смотрит перед собой. Ну, еще немного. И неужели я хочу, чтобы он дошел до веранды. Получается, да. Хочу. Вопреки воле. И вопреки. Благоразумию деда. Ведь оно, благоразумие, пока еще остается во мне. И вот первый раз очевидно. За этой чертой. Мы все другие. И так легко. Поступать вопреки. Или не поступать. Как сейчас. Там, где оно велит. И я хорошо знаю. Что мне при этом нельзя присутствовать. Делай шаги.

Гость поворачивается. Лицом ко мне. И почти бежит от веранды. Все так и есть. Лицо, каким я вообразил его. Точно такое. До ужаса. Он пробегает мимо окна. И ему все равно, вижу я его или нет. Пробегает. И по лестнице вверх. На второй этаж. Сейчас услышу обрывки. Того же самого разговора. На этот раз. Вопреки себе. Надо прислушаться. И это плохой поступок. Но там тишина. Жду. Хотя бы всхлипнет. И это вполне естественно. Сам всхлипываю. И тут же пугаюсь. Услышат. И, наверно, услышали. Там. Ну, теперь. Уже ничего не поможет. Ни слова. Сожми себя. Исчезни. И так, чтобы гость понял. Что меня уже нет. Сжимаю. Гневно. И все получается.

Савитри наблюдает за мной.  Поджимает губы. Совсем как Илья. Он сейчас очень похож на нее. Или, напротив, она. И сейчас. Ни слова не скажет. А в это время шаги. Узнаю. Гость. Он. Постучался.

Савитри ладонями закрывает лицо. Я с трудом поднимаюсь. И иду к порогу. Чтобы открыть нашу дверь. Гость входит, и ему некуда сесть. Я пересаживаюсь на кровать и освобождаю креслице у письменного стола. Он стоит, и ни шагу. Пока Савитри ничего не видит, я разглядываю гостя. И все мои наблюдения почему-то недостоверны. Я их повторяю опять. И то же самое. Проходят сквозь душу. И не остаются в памяти. Как если бы я и вообще не видел его. И сейчас. Не вижу. Но вот странный запах. Все явственнее. Там и тут. Наполняет комнату. И ничего такого не было. Значит, по запаху ясно – он здесь. Вошел. Появился. Стоит посредине. Те же чувства.

Стоит.  Искоса поглядывает на меня. Наверно, мое лицо очень страшно. Я бы сам взглянул со стороны. Если бы мог. А он может. И что он решил. Выдержав мой неподвижный взгляд. Нет, не уходит. И я думаю, наконец он готов. Я стараюсь как-нибудь изменить выражение моего лица. И не знаю, какое оно. И, чувствую,  –  не могу. Гость пугается моих гримас. Но они сами собой пропадают. И все то же особое выражение. Которое он предвидел. Когда постучался ко мне. Вот. Больше ничего не появится. А это в душе. Что? Что вы спросили? Ну, конечно, чью кровь я размазал. И почему не смыл. Да, я отвечаю. Взглядом больше, чем словом и голосом. Потому что.

И до сих пор во мне еще жила надежда. Я думал, что сумею себя сохранить. А теперь, когда он ответил мне.  Оболочка моя исчезает. И неважно, горит она или растворяется в воздухе. Мне уже не нужно ее. И только одно остается. Он ведь ответил мне только взглядом. Слово не было сказано.  И пока оно еще  там.  И я знаю и слышу, какое оно. Я еще тут. И еще могу видеть и слышать. И потому.  Ладно. Пускай он боится сказать. И пускай он стоит посредине. И не уходит. Пускай. Но это уже сейчас. Бегство к отцу. И его невозможно выдержать. Отца нет. А я бегу. Мысленно. Повторяю. То, что было однажды. И понимаю. Гость мой. Смотрит мне вслед.

Ну, так скажи, наконец. Дольше терпеть нельзя. Или ты хочешь, чтобы я сам. Это сказал. Произнес. Пустые минуты. Потому что уже давно. Ясно и так. Нет, он не разомкнет своих застывших в улыбке стиснутых губ. А я не могу произнести. Эти несколько слов. И вот опять. Гость мой уклончиво отводит глаза.  А потом поворачивается. И уходит. И теперь его лицо запоминается мне. Во всех чертах. Как это можно. А я хочу прикоснуться ладонью к его лицу. Ладонью. Губами. К пятнам на скулах. Потому что это кровь Николая. Размазанная грязной ладонью. Да, это его кровь. И я произнес. Невозможное слово. А он ее сохранил и привез. На лице.  И руках.

Савитри ничего не хочет видеть. И не отнимает. Ладони от глаз. Гость выполнил то, ради чего согласился приехать. И теперь в малом домике. Должен узнать. Мой  Илья. И его ребята. Кровь отца.

 

23

 

Выдумка. Фантазия. Потому что слово не сказано. Только поэтому. Но ничего не может быть вернее сейчас. Родитель выдумал. Или он сам. Решил так поступить. Во всяком случае, вижу, как он медленно идет в маленький домик. Входит и прикрывает за собой. Наружную дверь. Полная тишина. Ни звука. Ветер утих. Как будто он вместе со мной угадал. Эту минуту. И замер. И ждет, что будет. А я закрываю окно. Чтобы не слышать. И не прислушиваться. И не ждать. Нет, не спасает. И вот Савитри ничком падает на нашу кровать. Мгновенный взгляд. Из-под ладони. Полный ужаса. Что будешь делать. И вот я встаю. Твердо, как он. Когда уходил. От нас.

На пути черноплодка,  и я направляюсь. Туда. Медленно. К ним. Такого со мной никогда не бывало. Походка иная. Боже мой. Меня подменили. Но сознание то же. В деталях и в мелочах. Вот мостик через канаву. Бетонные сваи. Гвоздь. Угол веранды. Все как должно быть. Да и сам я. Опережаю себя. И в маленьком домике.  Слышу мои шаги. Оттуда слышу, как я. Со скрежетом открываю дверь. Звук знакомый. Вполне ожидаемый. Но его как будто бы нет. И тишина.  Не заметила. А я запоминаю. То и другое. И когда это кончится. А оно едва только сейчас началось. Наружную дверь оставляю открытой. И вот передо мной другая. Зеленая дверь. Подается легко.

И я ожидаю – за ней пустота. Нет никого. Обычная полутьма. Еще темней. Потому что белый стол отодвинут. И кругленький столик. Ребята сидят. На подоконниках. Там и тут. И на полу. Жарко. Не продохнуть. И не пройти. Прямо у  двери. И самое непонятное. Гость наш. Тоже на полу среди них. И не так уж высок. Сгорбился. Поджал и скрестил ноги. Уронил на колено. Правую руку. Опустил голову. Ждет. И теперь понятно. Почему так тихо. И почему для меня. Уже нет места. А я стою на пороге. И дверь за моей спиной открыта наружу. И я слышу, как прорывается. Благоуханный воздух из сада. Прямо сюда. В полутьму комнаты. В угол. Туда. Где Илья.

На обоих столах нет ничего. И никто не сидит на них. И я осторожно. Чтобы не наступить на чью-то руку и ногу, пробираюсь к моему белому столику и сажусь на него. И теперь я один возвышаюсь над головами. И только тут понимаю. Что самое трудное было – войти. И сесть на пол в простенке между окном и дверью. Там, где почти совсем темно. Ну, понятно, труднее всего.  Но там еще оставалось место. И гость решился. Он сжал. Свои могучие плечи. Убрал ноги. И вообще содрогнулся и исчез бы. Если бы мог. Но тень уже не вполне укрывает его. Наискосок. Окно. И отсветы.  На плечах и на лбу.  И совсем потемнел. Узор камуфляжа.

Они ожидали меня. И дождались. Но, слава Богу, никто не взглянул. И я почти без шума. Пробрался. И вот сижу. На белом столе. А вокруг. Их головы. Головы. Девочки. Мальчики. Поровну. И никто друг на друга. Не смотрит. И я бы сам не поверил себе. Но вижу. А это значит. Единодушно. И еще тяжелее. И совсем тяжело. А я почему-то жду облегчения. И мне все новое. Кажется легче.  И вот в такой тишине. Дольше нельзя. Гость молчит. И понемногу. Одна за другой. Головы медленно оборачиваются к нему. И опять ни единого слова. Что же? Ему надо вставать. Перегнись. И выпрямись. Но он медлит.  Не хочет и не может коснуться. Ни одного из ребят.

Сиди. Сиди. Это я ему говорю. И опять в воздухе повисает. Прежняя тишина. И все остается на месте. И теперь уже никак нельзя. Произнести. Первое слово. Потому что. Я его произнес. И оно. Что-нибудь значит. Как и любое другое слово сейчас. Ну. Сиди. Сиди. Не вставай. А если встанешь, то все увидят. Рост и силу твою. И еще. То,  что ты  привез оттуда сюда. А мы и так это знаем. Лучше сиди. Пока мы думаем. Что делать с тобой. Или не делать, а ждать. Пока ты скажешь. И только бы  не заглянул сюда. Отец Николая. А где Коля? Вот он уже стоит. Опершись о косяк. Он кое-что знает и скажет потом. И зачем он ушел незаметно. И где он был до сих пор.

Илья напротив него. Глядит из угла. Оттуда. И его почти что не видно. Одни глаза. Вот они остановились на мне. И спрашивают. Где наш гость. Стол мешает. И ты сидишь. Между гостем и мной. Подвинься. Или пусть он встанет. Глаза кричат. А вслух. Ни звука. Воображаю. Сомкнуты губы. И он их не разожмет. Пока наш гость не вымолвит слова. Или хотя бы. Порычит и застонет. И мотнет головой. Красивый зверь. Вот он какой. Нет, я не знаю, что думает внук. Это мои слова за него. А они мешают. Сиди. Сиди. И вот сидят. И другие вместе с ним. И они уйдут от ответа. А мне нужен прямой и ясный голос. Дедушка, не мешай. Подвинься. Не заслоняй.

И это те же мои  слова. Себе самому. И я подвигаюсь, опершись руками о стол. И не подаюсь вперед. И опять нет облегчения. И ничего не меняется. Нет, он не скажет. Он понимает. В этом признаться ему невозможно. И теперь уже все равно. Кто объявит о нем. Все равно. Хуже, чем есть на самом  деле, они придумать не смогут. Лишь бы ясно и точно произнесли. Чтобы не пришлось  поправлять. Вслух. Собственным голосом.  Жуткое слово. Пусть что угодно скажут. Не ошибутся.   Разве что украинская мова. Поможет немного. Но это, наверно, еще страшней. То, что там легко сказать,  тут невозможно. Там я все называю. Моими словами. А здесь их нет.

И на пороге. У ног Николая. Вдруг спокойно свернулся. Ну, конечно. Рыжий Ромео. Джульетта осталась в саду. Опять мой спаситель. Ребята зашевелились. Да, теперь из комнаты выхода нет.

– Как погиб мой отец? – единственный справедливый голос Ильи. И ребята сразу подняли головы. Тут надо встать. Перегнуться на сильных ногах. Но гость продолжает сидеть. Потом вдруг. Словно его прорвало. По-украински. Быстро, быстро. Что-то рассказывает. Красивым грудным голосом. Он догадался, что его не могут понять. И вот слова. Одно за другим. Как песня. И только я понимаю. Что он рассказывает вовсе не то. О чем спрашивает Илья. И опять улыбка пробегает. По его тонким губам. Все. Минута прошла. Кто знает украиньскую мову? Что-то понятно. А что-то совсем не так. Подождите. Колин родитель. Может быть, он.  В ответ Ромео рычит.

Гость подымается поневоле. Он такой громадный среди малых ребят. И неужели ему восемнадцать, не больше? Он стоит и смотрит. Прямо перед собой. Потому что везде ребячьи глаза. И только серая стенка напротив. Кажется ему надежной защитой. Он бродит взглядом по ней, как будто ищет. Куда бы спрятать себя. И вдруг. Все становится ясным. В его словах. И он опять рассказывает все, что случилось. Подробно. И там, где по-украински иначе, он переводит на русский язык. Да, гость говорит. И в какой-то момент ребята перестают  следить за рассказом. И только слушают голос. Который заполняет всю комнату. И так легко. Нависает над нами.

Ромео рычит осторожно. И Николай. На корточках перед ним. Успокаивает собаку. Но неожиданно он встает. И прерывает гостя. Своим ломким, детским, пронзительным голосом. Что он сказал, я не успеваю понять. Но поневоле  оглядываюсь на Илью. А внук уже давно стоит в своем углу. И подался вперед. Он услышал. Он понял. И хорошо бы переспросить. Но как во сне. Голоса нет. И слово для меня опять пропадает. И я чувствую. Как наш гость. Он тоже боится. И как он рад, что его прервали. И опять улыбка. Улыбка. Но вдруг. Лицо его изменяется вовсе. И он снова. Готов рассказывать от начала и до конца. И опять я не понимаю его. И пропускаю конец.

По лицам ребят я вижу. Они все услыхали. И все, что нужно было произнести, сказано вслух. Жаль, что я не услышал. Но у них выражение схоже с тем, какое бывает у моей Савитри. Когда она быстрей и лучше меня принимает решение. И уже ничего не хочет. Мне объяснять. Как всегда. Дети меня обогнали. Но ведь он солгал. И не объявил. Самую страшную правду. И они готовы поверить. Ромео порыкивает. Но тоже успокаивается. У ног Николая. И только я один. Больше не могу сидеть на белом столе. И голос мой. Почему-то звучит неожиданно громко. Ну, почему ты не скажешь прямо, кто убил его и принес на себе сюда его тобой пролитую кровь? Почему?

Ребята притихли. И вновь опускают головы. И не смотрят ни на меня, ни на гостя. Они знали. Им Николай рассказал. И только потому они здесь. Но теперь от нас вдвоем услышали все до конца.

Как погиб. И почему погиб. Но это все рассказать невозможно. Известно – кто. И этот кто среди нас. Он здесь. Вот он стоит. И еще известно. Что отец  Ильи был тогда безоружен. Пленный. И его  застрелили. Потому что в тот миг ты его ненавидел. И особенно за то, что  пленный стоял – без оружия. Да, стоял. Как сейчас ты стоишь. Перед ребятами. Точно так. И в той же позе. У стенки. Опустив свои длинные руки. И он улыбался. Точно так. И ты подумал сразу, что нужно повторить на себе все, что случилось. Улыбнуться легче всего. И сдаться родителю Николая. Не так уж трудно. А вот стоять. Попробуй.  Не получается. Ноги не держат.

Переступил. На месте.  И вот опять и опять. Ну, стой спокойно. Как он. Без оружия. И смотри прямо перед собой. Как он тогда прямо в глаза. Да, он не ждал, что я выстрелю в безоружного. Прямо в родича своего. Не ждал. Да и я не ждал от себя. Никто не приказывал. Мне только нужно было попробовать. И я себе сказал, что ненавижу. Сказал. И, кажется, вслух. А сейчас. Не могу повторить. А вообще. Это легко. И потому что нужно слово. Легче всего. И чтобы кто-то другой. Сказал это слово. Любое. «Стой», «Ненавижу», «Убил». Кто-то другой. А когда сказано, то сам стал другим. И это совсем просто. Но почему-то здесь не могу повторить.

Он, убитый, недолго стоял. Меня схватили. Свои ребята. Скрутили. Но кто-то велел. Меня отпустить. И я пошел прочь. И сел. Где-то за углом. Отдельно от них. И от него. А он, видно, жил еще. Мучился. И они решали. Пристрелить или нет. Они долго решали. И я не выдержал. Вернулся. Вырвал автомат у соседа. И пристрелил. А потом. Никто не мог подойти ко мне. Уже после боя. А что они обсуждали. Блок-пост. И этого. Который лежал. Рядом с другими. Нашими. И я возвращался несколько раз. И мне чудилось. Что он неприметно. В судорогах. И в грязи. Дергается на земле. И я ладонью тронул. У него на груди. Теплую рану. И размазал кровь.

И сам не знаю, зачем. Я умыл себя его теплой кровью. И твердо решил. Сдаться врагу. И я отбежал. И меня выворотило всего. И никто не видел. И я поклялся не смывать кровь. С ладони и лица моего. И дальше не помню. Как я оказался. У ополченцев. Это было нетрудно. Блок-пост отбили. В тот же день. Через два часа. Я не стрелял. И они видели это. И дядя мой в камуфляже. Обезоружил меня. Мы вместе. Похоронили убитого. И мне все казалось. Что он дергается у меня в руках. Да, я могу показать. Где он похоронен. Покажу. А потом. Делайте со мной, что хотите. И дядя покажет. И  я сам ничего не боюсь. А это кончилось. И ноги мои уже не дрожат.

И вдруг оборвано. Спина скользит по стене. Закатываются глаза. Белки. Ноги сгибаются. И он тяжело. Рушится на пол. Но сразу приходит в себя. Выпрямляет спину. Садится. И облизывает ладони.

 

24.

 

Вот попробуй теперь. Что-то сделать. Или подумать. Савитри все знала. Прижимая ладонь. К своему лицу. Когда отпускала меня. В маленький домик. И все знали. Кроме одного меня. И есть еще один из нас. Кто не знал. Это мой Илья. Он, кто спрашивал. Как погиб отец. И вот мы узнали. Отец и сын. Уже похоронен. И кровь его. Еще здесь. На лице и ладонях гостя. И он слизывает ее с ладони. У нас на глазах. И только этот звук. В моей тишине.  Разрешает Яма. И вместе с ним. С этим звуком. Теперь уже до конца. Уходит от нас. Отец и сын. Похороненный там. Один Илья бесшумно оглядывает комнату. Вижу. И вот оно вокруг нас. Царство Ямы. Единого бога.

Гость продолжает. Он в том состоянии. Когда уже ничего страшного нет. Все позади. Все, что пугало. И останавливало. И больше всего. Когда он стрелял в первый раз. Потом уже. Выходило оно легче и легче. И сейчас, наконец. Вовсе легко. Нет ничего. Ни до. Ни после. И страха нет. Кого бояться теперь. Вот все сказано. И непонятно куда. Пропала ненависть. Она еще была. В той крови. На руках. На лице. Но теперь ее можно смыть. И только он один. Знает вкус этой крови. Ну что? Обнимайте. Целуйте. Облизывайте. Смывайте. Пока он, убитый. Еще не ушел. Что? Ненависть? А ее уже нет. И того, кто убил. Ненавидеть. Поздно. А тогда. Вас не было там.

И вдруг. Откуда-то. Страшная тяжесть. Вижу Илью. Глазами гостя. Он перестает слизывать. Застывшую черную кровь. И, повинуясь. Чьей-то зеленой силе. Которая проникает. В открытую дверь. Оттуда. Из сада. Где все в густой. Божеской зелени. Повинуясь. Не отводит глаз. От лица. Двенадцатилетнего сына. И внука. А тот. Он. Этот внук и сын.  Встал. И не хочет сесть. И оттуда. Из темноты.  Неотрывно. Глядит. И не отпускает. И на   круглом черном. Несмываемо загорелом лице. Блестят и, как провалы, чернеют глаза. И слегка белы сжатые губы. И что-то дрожит. И в его голых руках и плечах. Да, он точно впервые узнал.

Выдержать этот взгляд тяжело. И не потому что страшно. А потому что впервые. Приходится тоже впервые. И заново. Повторять самому себе. «Ненавижу». И еще раз. «Ненавижу». Но это слово. Сколько ни повторяй. Одно, только одно. А чувство пропало. И уж если его нет, особенно трудно. И зачем? Зачем? И почему не себе. И не говори. Ничего такого. А это для них. И все трудней и трудней. И вот. Надо же. Но ты сам хотел. Потому и сдавался. Потому и выгнал из себя. Этот страх. И все уже совсем легко. И оставалось. Немного. И теперь. Только он один. Понимаешь – один. И опять. Слово за слово. И снова. Чувство, которого не было. Когда я слизывал кровь.

Я такой же внук для родителя – отца Николая, как Илья – для деда. Но подожди. Сколько ребят. Против меня одного. Вот я сдался. Но ведь и назад. Вернуться уже нельзя. Когда стрелял – пожалуйста. А после того как сдался. Невозможно. Единокровки не примут. И здесь. Неизвестно что. А ведь я стрелял тогда – первый раз. Это был. После взятия блок-поста. Мой первый и единственный выстрел. Нет, я его повторил. Когда вернулся и достреливал. Убитого мной. Да. Повторение. Только оно одно. И вот – вся война для меня. Ну, я так сделал. И что остается. Отвечать неотрывно. Этому неподвижному взгляду. Сына и внука. И его зовут Илья. А меня теперь кто и когда?

Неужели так важно. Кровь одинакова. Нет, ненавистная кровь. Застарела. Свернулась и почернела. И ее давно уже нет. Воспоминание – вот что имеет вкус. На шершавой коже. Пальцев руки. Ладонь чиста. Можешь ее показать. И вот я показываю. Но все они отворачиваются. И только Илья. Глядит по-прежнему. Из угла. Ему непонятно. Вот сейчас. Мне будет. Совсем тяжело. Довел себя до конца. И в самом начале. И только здесь. Где-нибудь в саду. Могу упасть и заснуть. Ребята оставят меня. Уедут. Посмотрели. Красивого зверя. И хватит. Но ведь и  я не такой. Вы ничего не увидели. Они другие. Те, кто назад не примет меня. У них чувство.

Илья пробирается. Прямо ко мне. Но мы продолжаем. Неотрывно. И я ничего не жду. Что он может? Ударить меня? Или убить. Но у него нет никакого оружия. Только ненависть. И тут я уже. Не сумею ответить. И недаром. Я безоружен вполне. И все равно. Страшно и непонятно. Что-то они должны. Сделать со мною. Свихнуться. Было бы слишком легко. А я в полной памяти. И один лишь. Запах от камуфляжа. Вот сейчас. Вывернет снова меня. Илья торопится. Но их так много. Один к одному. Нет. Ему не пройти. Кто-то встает. Пробует посторониться. Некуда. И глаза неотрывно. Вот у меня. Живая охрана. Встают. Один за другим. Но поверх голов. Он или я.

Что со мной произойдет. Я самый большой. Даю дорогу. Тем, что опускаю голову. И сам ухожу. Переступаю порог на веранду. Собака в ужасе. Приседая на задние лапы. Отходит и не пускает. И передо мной. Лает неслышно. Вижу. И только звук. Пропадает совсем. Но это не бегство. Что хотите. Но я никуда не бегу. И вот поворачиваюсь. И загораживаю собой. Низкую зеленую дверь. Лицом к лицу. И вот Илья. Перешагивая через чьи-то ноги. Вплотную. Подходит ко мне. Я замечаю. Ноздри его раздуваются.  Наверно, запах. Дед сидит на столе. Хотя бы встал мне навстречу. А Илья перед ним. И передо мной. Он обогнул деда. И вот. Вплотную.

Да, наконец. Я понимаю. Мне легко. Потому что. Дети вокруг. И ведь Илья. Тоже ребенок. И страшно. Или смешно. Дед сидит на столе. И в комнате сгущается полутьма. И все заполняет. Мой запах.

Да, теперь видят все. Гость наш. Чуть ли не вдвое. Выше Ильи. Ребенок и взрослый. И еще я один. Сижу на столе. И понимаю. То, что этот Андрей. Пока еще не может понять. Да, я его для себя называю Андрей. Он сам так себя называет. Я уловил. Из его украинской речи. Он себя назвал. Быстро. Быстро. По-моему, Илья не услышал. И никто. Кроме его самого и меня. Ну, так вот. Андрей пока еще не может понять. Откуда приходит к нему. Эта его тяжелая ненависть. И откуда запах. Пота и крови. И почему сохраняется. И не выветривается на воздухе. За три дня. Путешествия с отцом Николая сюда. Уже перестал слышать. И вот опять. Вырвет. Всего.

Откуда? Не здесь. Может быть, там, в саду. Собака пропустит. Одного меня. И разве еще со мной. Моего Николая. Который чуть повыше меня. И знает все обо всем. Вот он. Присел на корточки. Рядом с рыжим Ромео. Надо пройти. Мимо этого. А он заслонил мне проход. Я в упор. Против него. А он не может понять. Скорее. Скорей. На волю. В зеленое царство. Откуда пришла эта ненависть. И приходит опять. Оглядываюсь на деда. Он понимает. Но у него нет сил. Встать и выйти со мной. Вижу. Он вдыхает запах. Как то. Чем ему. Только и остается дышать. Ну, пропусти. Отступи в сторону. И не дыши мне в лицо. Ты. Неужели. Тебе. Трудно понять.

Кровь. Это все. Кровь. А она должна быть скрыта. Я согласен. Помню, год назад. Мне дед объяснял. А теперь этот. Не дает мне пройти. Он открыл. И не смыл ее. До сих пор. Коля, подвинь его. А не то. Оно может случиться. Ну, спасибо. Гость, наконец, понял. И отступил. И я выбегаю на волю. Из тошнотворной комнаты. И сейчас ребята. Вслед за мной. Нет, никто не бежит. И Николай. Остается на страже. И дед среди них. И этот. Я понимаю. Зачем он пришел. Да, его тоже тошнит. Как меня. Вот и правильно. Стой, улыбайся. Или садись. На пол. А ненависть. Вот она здесь. Там, где свобода. От белых стволов. От зеленых веток. И от маленьких яблок.

В самом деле. Почему я раньше не видел. Все усыпано яблочками.  За каждым листиком. Темно-малиновый плод. И как будто они. Только сейчас. Боже. Боже. Вот откуда. В царстве Ямы. Вместо зеленого Брахмы. Созреет. И собрать — не собрать. И уже сейчас. Ветки ниже, чем были. Кажется. Я просто не видел. Или не хотел. И не видел в зелени сада. А ведь уже черноплодка. Вишневыми гроздьями. Над головой. И у меня на пути. Отодвигаю ветки. Нащупываю ногой. Мостик через канаву. А в ней лиловое разнотравье. И совсем нет воды. Пересохла. Стою. Вдыхаю. И не могу поймать. Запах сада. Раздуваю ноздри. Бровями собираю грозу.

Детские игры. Ненависть где-то здесь. И чем больше дышу на свободе. И чем больше вдыхаю. Благоухание и запах земли. Тем сильнее. Дышит она в ответ. Ненависть. И я не знаю. Куда убежать.

На какой-то миг. Впервые. Позже всех. И не я один. То же самое – дед. Но он не может уйти. И Николай не уходит. Чувствует. Мне нужно побыть одному в зелени сада. А то, что мы после всех. Означает. Отец. Похороненный там. Здесь. Для нас двоих. Еще не убит. И не предан земле. Он ведь к нам являлся. И стоял на пороге. Тогда еще не было выстрела. И теперь. Если мы. Позже других узнали. Он, может быть. Еще не ушел. Ну, конечно. Детские игры. Но так. Пока еще нет могилы. И мы не ставим. Крестик над ней. Для нас двоих. Он здесь. В зеленой листве. И темно-лиловые. Яблоки. Там, где  недавно были цветы. Пока не помешают мне. Увидеть его.

Ну, зеленое царство. Листья складываются. В просветах. И в гуще зелени. Кажется, они образуют черты. Совсем как его лицо. Нет, не похоже. Кто-то другой. А вот. Узнаю. Стой и не двигайся. И не дыши. Если можешь. А он. Только так надо мной. Запомни место. И то, как ты застыл на минуту. Здесь. Но еще немного. И задохнусь. Так нельзя. Вот все очень просто. Яма объясняет мне. Зелеными темными листьями. А в просветах. Небо голубыми глазами. И над ними. Опять. Зеленые брови. Дедушкин Брахма. Тот, что еще недавно. Жил в нашем саду. И заглядывал к нам. Ну, куда он скрылся. Яма другой. И зачем этой ночью. Бабушка уговорила его.

Илья. Живой крест.   Разводит руки. Пляшет на месте. И сейчас. К нему подходить нельзя. Это понятно. И тем, кто в домике. И Савитри. Но она увидит его в окно. Оттуда. Из комнаты первого этажа. И уже как будто увидела. И поняла его крик. Закрывай лицо. Вот он хочет поправить. А это ему не под силу. Здесь граница. И за ней. Может одна Савитри. Там. А ей шепчет Брахма. Что уже не надо ничего поправлять. Он просит ее. Все оставить, как есть. И она оставляет. Зажав оба глаза ладонью. А Илья. Пляшет.  Потому что не изменить. Перетерпи одна. И не воображай. Что сейчас творится. В маленьком домике. Там, где с гостем и ребятами. Савитар. И где все. Ради него.

Я слышу крик. Слышу топот ног. И в душе моей подымаются новые силы. Савитар спасен. А ведь уже ему самому. Это кажется лишним. Все не то и не так. Яма взял верховную власть. Боги разгневаны. И все-таки Брахма ему уступил. Он всегда уступает. Многоголовый. Многоствольный и многолиственный Брахма. Что ему стоит. Пожертвовать одной из голов. А у Ямы. Только одна. Вот о чем кричит Илья и требует эту голову Ямы. Темный. Лиловый. Он пока единственный бог. Но по-прежнему царь своего зеленого царства. Он согласен принять любых. Но еще не привык  по-новому. И по-царски. Отдавать. Не разбирая. Тех, кого он только что взял.

Илья смолк. И не идет. Ко мне. И не возвращается в маленький домик. Да, Илья вырос.  И отныне решать будет сам. И, слава Богу. Тайные силы мои пока под запретом. Но теперь. Все они ради него.

 

25.

 

Джульетта ждет. У калитки. В саду. Она, как и Ромео, рыжая.  Очень ревнива. И только на лбу у нее. Белое пятнышко. Сколько надо. Столько и будет ждать. Свернулась. На самой тропе. Там, где маленький мостик. Видит Илью. И терпеливо. Лежит подбородком. На рыжей лапе своей. И зачем ревновать. Скоро они все выйдут оттуда. И опять в лес. На берег реки. Она так подумала. Встает. И  ласково, мягко, неслышно подходит к Илье. А он. Садится на землю. Ласкает собаку. И она. Облизывает ему лоб и шею. Голые плечи. Ну, пора. Конечно. У вас горе. И я понимаю. Но кое-что не удается понять. Подождем. И пускай она, черноплодка,  нависает над нами.

А вот совсем чужой. И зачем он сидит на ступенях веранды. Белого двухэтажного дома. Сидит. И, может быть, он тоже хочет на речку. В поле и в лес. Он какой-то странный. Спокойный. И почему держится в стороне. От малого домика. Нет, он кого-то ждет. Одного. И я знаю сейчас. Кто он такой.  И тот один. Кто не выходит из домика. Да, конечно. Их развели. Но теперь. Когда он выйдет. Один. И увидит. Со мной Илья. Тот, кого я так не любила.  И уже все по-другому. Да, он плясал на дорожке. И почему протянул ко мне свою темную загорелую руку. Не знаю. Не знаю. И не надо мне объяснять. И сейчас об этом лучше не думать. И я подожду. Рядом.

Вот он показался. Рыжий. А на груди у него. Тоже белое пятнышко. Чуть заметно. И я даже признавала. Что нет ничего. А теперь. Вижу сразу. И надо еще внимательней посмотреть. Нет. Оно мелькнуло и пропало совсем.  Показалось. А вот у меня. Точно. Есть оно. Илья, прижавшись ко мне, прошептал про него. И о том, что оно. Прямо на лбу. Верю. И это сейчас кое-что значит. Ну, иди. Рыжий. А почему так медленно. И зачем. Оглядываешься назад. Останавливаешься. И замираешь на месте. Видишь, они идут очень тихо. Почти неслышно. И только нет Николая. И того старичка. А уж я его до сих пор не люблю. И они. Вдвоем. В маленьком домике.

Родитель встает со ступенек веранды. И осматривает ребят. И какой-то особый взгляд. Чужой. Но поневоле хозяйский. И все признают. Вижу. Но непонятно, зачем, вроде бы и не любят его. А он отец Николая. Родитель. Да, они говорили об этом. У калитки сегодня. А вот. Наконец. Тот самый. Который приехал. Рыжий  высматривает его. И ждет, когда он выйдет вперед. А он сзади всех. И отдельно от них. И куда его поведут, неизвестно. Готов. А я знаю, куда. И теперь, Николай. Выводи старичка. Нет, он останется там. И надолго. И Николай вместе с ним. Он старик. И его нельзя бросать одного. А Илья продолжает гладить. И целует мое белое пятнышко.

Да, понимаю. Гостя ведут к реке. И я пойду. Рыжий со мной. Видимо, только это им остается. А Илья. На том же месте в саду. Ни туда, ни сюда. Он меня отослал. А я не хочу уходить. Но и остаться нельзя. Рыжий ведет. И первый раз на меня оглянулся. Много ребячьих ног. Много. И вот они. Тихо идут по дороге. Сворачивают налево. И хоть бы кто взглянул на Джульетту. Заняты. Вот они. Двое моих знакомых. А я забыла. Как их зовут. Оглядываются. Где Николай? Где Илья? Они другие. А этот гость. Андрей или как его. Он впереди всех. И вдруг на ходу. Он сдирает с себя. Зеленую пятнистую куртку. И под ней он незагорелый совсем, как Николай.

А я бреду. Зажмурив глаза. Позади всех. На расстоянии. И не чувствую ног под собой. И вспоминаю. Как было тогда. Белый туман. И уже на берегу. Что-то случилось. Нас никто не заметил. И мы вдвоем. Побежали от берега в лес. Туда, где сосны. И копаный  пруд. А потом туда пробрался Илья. И тот старичок. И они нас разлучили. Надолго. Да, очень долго. Несколько дней. А это для нас двоих. Много значит. Имеет значение. И я побежала за ним, как сейчас. И в поле и в лес. И вдоль речки. Я даже вошла. В холодную воду. Там. На самом глубоком месте. И проплыла одна. С трудом. Скользя по глине. Выбралась на берег. Отряхнулась. И по следам.

Что-то белое. Мелькало тогда над водой. И если бы не рыжий. То я бы вернулась. И посмотрела. Ну а теперь, наверное, сумею увидеть. И все понять. Нет. Они уже не придут. И останутся. В маленьком домике. Да и все остальные ребята. Слишком тихо бредут они по дороге. А двое моих знакомцев. Доведут их. До самой воды. Чувствую. Белое будет снова. Хотя его не должно быть. Уже никогда. Рыжий все знает сам. И оказывается далеко впереди. А идет медленно. И не смотрит назад. И что-то тянет меня за ними. И не велит обгонять. А уже поселок. Остался там. И слева. Над насыпью. Туда, сюда. Составы и товарные поезда. Нет электричек.

Вот одна показалась. И пролетела. Совсем незаметно. Что делать. Вот они так. Все пролетают. А товарные поезда. Цистерны. Литые вагоны. Стучат и стучат. Ребята сворачивают опять влево. По берегу речки. Уйти от насыпи и поездов. И вот уже их не видно. За густыми зарослями. И это вдаль. От моих двух одиноких сосен. И я здесь не бегала никогда. Прибрежная дорожка исчезла. А в траве чуть приметная узкая тропка. По ней много ребят. И непривычный родитель. Идут вслед за моим вожаком. А я замыкаю. И на расстоянии. Плетусь в полусне. Зажмурив глаза. А над нами. Густые заросли. Смыкают ветки. Темно. И слева над рекой. Зеленая горка.

Земляной вал от нее идет через поле прямо в поселок. Да, узнаю. Но все заросло. И даже вала не видно. Осины. Осины. Трава. По пояс ребятам. А на берегу. Песчаный обрыв. И на горке. Трое. Они.

Дед. Николай. Илья. Они шли другой дорогой. По валу. Зачем. Не знаю. Но здесь. Обрыв. Речка. Можно поплавать. Кругом зелень. Сплелась над водой. Темно. И я плавала здесь. Холодный водоворот. Осторожно. Дно меняется. После каждого половодья. И почему-то сюда. Никто не приходит купаться. По-моему, здесь утонули двое. Давно. И о том. Говорили в поселке. Проверила я. Правда. Оно. Затягивает. Исподволь. Незаметно. И никто не увидит. Вот куда они. Его привели. А дед. И Николай. И Илья. Здесь его ожидают. Или случайно. Совпало. Потому что ничего другого нельзя. И получается так. Они. Сами пришли. И без единого слова.

Андрей мгновенно. Из палок и сухостоя. В полутьме зарослей. На берегу. Разжигает костер. И все снимает с себя. Белый. Большой. Девочки, отойдите. А меня он будто не видит. Девочки не уходят. И не глядят. Ждут. И как будто знают. Что он станет делать сейчас. А он ничего не стыдится. И голый. Кладет свою одежду. Прямо в этот костер. Дым его закрывает. Стелется. Под зеленью зарослей. Прямо по берегу. Одежда горит. А он дожидается. И еще наваливает в костер. Две сухие коряги. Прежнего запаха нет. И вообще  ничего. Кроме едкого дыма. Ребята вокруг. И ни единого слова. Жарко. Сторонятся. Отходят немного. И Андрей в дыму. Пропадает совсем.

Рыжий Ромео. С той стороны костра. Прямо на горке. Рядом с Ильей, дедом и Николаем. Я хочу к нему. И не решаюсь. И наблюдаю. Со стороны. Кое-что видно. Вдруг откуда-то. Холодный ветер. Налетает. И сразу. Дыма как не бывало. И только вместо него. Белый и красный огонь. Совсем накрывает берег. Чаща белеет. Изнанки листьев. Прямо почти до земли. Тонкие стволики гнутся. А с той стороны. Где голый Андрей. Нет никакого огня. И я вижу, как он. Пятится и падает в реку. Там, где не очень еще глубоко. И с головой пропадает. В черном водовороте. А ветер. Еще и еще.  Порыв за порывом. И вижу вновь. Ровно и постоянно. Клонит огонь.

Андрей выплывает. Вот он стоит. По грудь. И руками. Себе сжимает затылок. Ну, вероятно. Думаю, дно изменилось. И вдруг он как будто проваливается. В глубину. И его не видно. Там, где водоворот. Нет, он опять появился. Плывет по кругу.  Под темным навесом. Черной зеленой листвы. И только белеют изнанки листьев. Ветер шевелит заросли. Ровно и тихо. Костер трещит. И дыма нет. Но вместо него. И туда. И сюда. Вьется над речкой. Невидимо. И как будто белеет. Сильнее ветра. И мой рыжий. На горке встает и следит. За тем. Что вьется над водоворотом. А потом он спокойно ложится опять. Огонь падает. Но еще очень долго. Он будет гореть.

И я слышу, как рушатся. Красные угли. Тихо. И ветра нет.  И Андрей. Снова и снова. Плывет по кругу. И наконец. Выходит на берег. Он щурится. Белый. Голый совсем. И палкой шевелит костер.

Я не знаю, зачем. Родитель дает ему новую форму. Да, он нес с собою какой-то мешок. Оттуда. Новая пятнистая форма. Андрей не спешит одеваться. Он садится на корточки. У костра. С той стороны. И с палкой в руке. Он греется. Приходит в себя. И не спешит. А форма. У него под рукой. На склоне горки. Так, что я вижу ее хорошо. Никто из ребят не смотрит. Опустили головы. Тихо стоят. Мальчики впереди. А девочки за спинами этих ребят. А я немного сбоку. Так что вижу. Тех и других. Долго ли еще они. Так будут стоять. И я хочу разглядеть сейчас. Лицо Андрея. Мой рыжий  заметил. И слегка зарычал. И опять рычит. Слава богу. Все как надо.

Зажмуриваю глаза. И стараюсь не видеть. Ну, что притворяться. Мы все понимаем. Что происходит. И даже я. Больше других. Ветра нет. Но чувствую. Он сейчас опять рванет. А костер совсем догорел. Красные угли померкли. Под серым пеплом. И я не хочу. Чтобы ветер вернулся. Воронка водоворота. Едва заметна. У берега. На черной прозрачной гладкой воде. Если бы кто бросил палку. Я бы за ней поплыла. Но рыжий. Опять зарычит. А я не хочу. Андрей встает. И одевается тихо. Слышно любое движение. И вот Николай подходит к нему. А из ребят. Выдвигаются двое. Мои знакомые. Те. Что были тогда. Вспомнила я. Они стоят. С той и с другой стороны.

Вот понемногу. Ветер порывами. Он все сильней и сильней.  Речка покрывается рябью. Пора уходить. Под серым пеплом. Снова дышат. Красные угли. Погода меняется. И все равно. Под навесом листвы. Уютно. Тепло. И как только стихает ветер. Совсем  хорошо. И тогда. Над речкой. Рядом с нами. Что-то прозрачное. Белое. Вьется как струйка дыма. Рыжий следит. А Илья. Ничего не видит. Стоит на горке. И смотрит прямо перед собой. Поверх голов. Неизвестно куда. Ну, а дед. Сидя, упал на землю. На скрещенные руки. Упал головой. И лежит. И вот родитель Николая. Отодвигает ребят. И слегка мешком толкает в спину одетого гостя. И уводит его.

Ветер еще сильнее. Нам остается костер. Но никто не бросает в него новые сучья. А уголь вспыхивает. И очень долго не гаснет. Как это может быть. Я отхожу к берегу. Стою над водой. И под черной рябью. Вижу течение. Что-то плывет. И вдруг Илья сверху. Бросает сухую серую палку. Туда. Где плавал Андрей. Рыжий с горки – за ней. А я. Не успеваю. И только вижу, как он выплывает. С палкой в зубах. И я хочу следом за ним. И не могу. И словно вижу, как светит мое белое пятнышко. И я оглядываюсь. А на берегу. Ребят нет никого. И куда-то пропал Николай. И те двое. Которых я полюбила. И остаемся. Только мы вчетвером. Двое мы. А над нами дед и Илья.

И вот мы долго смотрим. Как догорает забытый костер. Как вспыхивает и гаснет. Последний его уголек. И нас накрывает ливень. Какого еще не бывало. И гнутся осины. А на горке. Припала трава.

2015

Комментарии запрещены.