Архив рубрики «Uncategorized»

ХРАМ ИПОСТАСИ.

 

Храм гроба. Храм воскресения. Храм ипостаси.

Последнее вернее всего.

Где-то здесь. В моем Иерусалиме.

Десять дней. Каждый вечер.  Я прихожу в этот храм. Сажусь  у входа в то особое помещение, где гробовая плита –  ложе из белого камня. И несколько раз… В один и тот же вечер. Согнувшись. Вновь… К этой белой плите. Стою над нею. Пока  можно стоять. И выхожу поневоле. Чтобы пропустить других. Пропускаю.  И опять – туда, где вход в эту мраморную базилику-пещеру. Скамья у входа.  Вижу в полутьме, как по ступеням базилики мимо.  Идут  один за другим. Туда, внутрь пещеры. К белой плите… И так целый вечер.  А потом. Я встаю со скамьи и наконец покидаю храм  позже других. Когда он закрывается на ночь.

Иначе и быть не может.  Пока Иерусалим  остается моим.  Десять дней.

И, может быть,  я никогда не смогу разгадать то, что случилось. Произнес я или нет. Получил или нет согласие? Могу ли я верить и знать?

Ну что же? Еще раз оглянись. Не прикасайся к плите. Кто-то стоит у порога. Ждет… Пора выходить. И тут я, наконец, как будто  слышу мой собственный шепот. Его отголосок.  Да, я услышал. И понял.  Только такой ответ возможен в эту секунду. И больше тебе не будет никакого ответа.

Неужели это оно – состояние ипостаси?  Тебе, каким-то чудом удалось его испытать. Запомни и унеси и не изменяй уже ему никогда.

____________

Выхожу… Огибаю базилику. Вот скамья. Она занята. Ничего. Я постою. До конца дня еще много времени. Вокруг паломники, туристы. К моему удивлению, в базилику не входит никто.  А там, внутри тесного помещения, где гробовая плита из белого камня. Там пусто. И я мог бы еще дольше там постоять. Но какое-то чувство запрещает мне вернуться туда. И я пытаюсь понять себя. И, пока не пойму, останусь тут, где так много посетителей, гостей, путешественников, туристов. Любопытных и верных.

Вот у отсека одной из церквей внутри собора – большая толпа. Там будет служба.  Всех не вместит малая церковь… Желающих много. И вот они собрались у базилики гроба. Молятся. Особенно один молодой, с рюкзаком на спине. Он стал на колени и молится очень усердно, крестится – не могу понять, трехперстно или по-католически, это неважно, потому что он и так стоит на коленях. Вот, наконец, он сообразил – снимает рюкзак и кладет его рядом с собой. И вновь сильными и юными движениями – кресты и поклоны.  Видимо,  он  молится искренно и потому не скрывает молитвы. Он затем и приехал сюда. Вот помолился, встал и как будто забыл о своих крестах и поклонах. О молитве своей. Надевает рюкзак…  И неужели сейчас так и войдет в базилику гроба? Да, подумал, подумал и входит. А и в самом деле – куда ему девать свой рюкзак?

Купол собора темнеет. Вокруг базилики все та же густая толпа. Вижу – молодой турист с рюкзаком на спине, согнувшись, появляется из базилики в том же проеме, в который вошел… Лицо смущенное. Вышел, распрямился и, сойдя по ступенькам, слился с толпой у одной из церквей.

Скамья занята. И я продолжаю стоять. Но уже не разглядываю никого из гостей храма, который теперь заново поименован.

____________

Скамья вновь занята. Скоро конец и этого моего десятого дня. Я стою. Вижу – в пещеру вступили еще два-три человека. И тут же, по своим следам вернулись назад. Как будто их непонятно что остановило. И не дает  приблизиться к белой плите. Значит, кто-то в базилике есть. И останется до конца этого дня.

И я точно знаю – мне в помещение гроба тоже доступ закрыт.  Но со мной все понятно. Я сам туда больше уже не войду. Иначе я потеряю право переименовывать этот собор в храм ипостаси.

Буду стоять, пока собор опустеет. И тогда я последний раз обойду вокруг базилики. Выйду к еще открытой двери. И она затворится тут же – прямо за моею спиной.

Все так. Вот  –  мой собор понемногу пустеет.  Скамья свободна. А я продолжаю стоять. Поздно. Пора.

Кому-то здесь еще кажется – можно войти и посмотреть на гробовую плиту. Но я знаю – вход мне  туда запрещен.  До тех пор, пока я не исполню то, что задумал.

И теперь остается там, на Севере, возводить  мой ипостасный собор.

____________

Ад – смерть. Чистилище – воскресение. Ипостась – бессмертие. Так сформулировал бы сейчас мой Державин. А для меня –  это детская игра. Пока я возвращаюсь домой из храма гроба.

Я живу в Иерусалиме у своего друга. Известного литератора. Слава богу – русскоязычного. Он, к счастью, не интересуется моими посещениями христианского храма.  Но в его квартире мне хорошо. Он выделил мне комнату с выходом на площадку – что-то вроде просторного балкона.  Думал, что я буду загорать по утрам.

Нет. Я работаю утром. А потом – посещение храма. А вечером, Иосиф ждет меня для продолжения бесконечного разговора. Я люблю такие беседы. Иосиф – очень уютный и живой собеседник и оппонент. И ему все интересно. Кроме того, чего он не знает.

Итак, ад, чистилище, рай. И все это в одном храме. Для которого я нашел наиболее полное, другое название.  И сегодня, разумеется, я буду молчать о том, что случилось. Надеюсь,  он не догадается и не станет расспрашивать.

Гроб. Крест. Ипостась. Почему так получилось там сегодня в этот последний из моих десяти дней в моем белом Иерусалиме?

Почему так получилось? Храм как будто меня оттолкнул. Освободил напоследок от себя самого. Что особенного? Дать другое название. И никому о том не сказать… Даже моему интеллектуальному другу. Я что-то сделал не так? А почему базилика сегодня отвергла не только меня одного. Гости храма как будто забыли о ней. А те трое так и не могли приблизиться к гробу. Жаль, я не разглядел их лиц, когда они выходили из базилики, так и не увидев белой плиты. В чем дело?

Я останавливаюсь у перехода через узкую улицу. Да, я не хочу улетать, не постояв еще один раз у белой плиты.  Сегодня – ладно. А завтра? Неужели тот же запрет? Паломники будут входить, а я так и останусь у мраморной свободной скамьи?

Невероятно.  То, что я сам не хочу переступать  порог базилики. Нужно себя заставить. А я не смогу.

Что-то очень уж долго я у перехода стою неподвижно. Кому-то покажется фигура моя подозрительной… А я как будто скован и не могу сделать первого шага, чтобы резко и быстро пересечь мостовую. Вот кто-то подходит ко мне. Да, это он, молодой турист с рюкзаком на спине.

Вопрос по-английски. Но я не знаю слов.  Что отвечать? Развожу руками. Беспомощно улыбаюсь. А тот продолжает вопросы на непонятном для меня языке. И я произношу по-русски:

– Индивид –  это смерть. Личность – его воскресение. Но цель бытия – ипостась индивида. Вы, я надеюсь, в этом согласны со мной?

У незнакомца лицо меняется. Исчезает готовая,  вполне дружелюбная улыбка. И он произносит мне без акцента, на очень хорошем русском моем языке:

– Да, я согласен. И удивительно то, что мы встретились тут. Но я уже несколько раз  наблюдаю за вами.

Там, у порога недоступного гроба.

____________

Не знаю, зачем я все ему рассказал. Больше и откровеннее, чем любому другому. Может быть, потому что думал – мы не увидимся никогда. А на самом деле… Но об этом. Не сейчас… После.

Незнакомца тоже зовут Иосиф. Я тут же мысленно ему даю другое имя, удобное для меня. Второй. Но так я не могу к нему обращаться. Второй – лишь для меня… И для того, чтобы  отделить одного от другого.

Рассказываю все о себе. Второй молчит. Иногда вставит словечко. Веское. Точное.

– Простите, Иосиф, я все о себе.  А у меня здесь в Иерусалиме друг. И его зовут, как вас… Тоже Иосиф. Вот его дом. А вот на втором этаже –  открытый балкон. Если мы постоим, он выйдет и увидит меня. То, что я вам рассказал, неинтересно ему. А вам, я думаю, близко. Почему?

Второй Иосиф молчит. Едва скрывая улыбку. Его бледное вытянутое лицо кого-то напомнило мне. Ему неловко. Он отводит глаза. В полусумраке улицы я тщетно пытаюсь понять его выражение. Наконец он произносит:

– Ну, конечно. Вы не узнали меня… А ведь я знаю вас хорошо. Два года, почти ежедневно, я вас наблюдал. Лекции там в Петербурге. На Севере.  Я даже вам экзамен сдавал. Филфак. Вечернее отделение. Вы не заметили и забыли меня. А я вот с тех пор. Как видите…

И опять на бледном узком лице – улыбка. В которой исчезает. Что-то знакомое мне. Иосиф. Иосиф. Кто же он – этот второй.

Но вот слышу – первый меня окликает. Там, на балконе стоя, он увидел меня. Машет рукой. И я понимаю только одно. Он зовет меня к себе вместе с моим незнакомцем. Ну, давайте оба. Сюда. Подымайтесь.

Время вечернее. Завтра мой самолет. Но мы подымаемся по идеально чистой  и белой лестнице туда, на второй этаж. Незнакомец робко идет рядом со мной. Но как будто Первый хорошо знает Второго. Он выходит прямо на лестницу и радушно, уютно, весело встречает обоих нас.

– Дорогой мой. Что получается? Ты неужели узнал?

– Ну, конечно. Как не узнать. Ведь он, полагаю, любимый твой ученик.

____________

Вот уже целый час мы сидим за круглым столом в большой комнате друга. Он угощает нас. Что-то рассказывает. Шутит. Но мы никак не можем разговориться. Иосиф Второй уже несколько раз вспоминает о том, что ему пора уходить. Наконец, я не выдерживаю и сообщаю другу о переименовании храма.

Второй уже знает об этом. А Первому, оказывается, это все интересно. И вот, получается, я еще какое-то время один говорю.

– Ну что ж? Давайте втроем основывать храм. Договоримся и встретимся в Петербурге.  А оттуда – на Север. Я очень хотел бы осмотреть это место. Я уже давно мечтаю пожить один у этих озер. Там два озера и под ногами – мох и камень. И все это место – большая скала – двойная чаша для двух зеленых озер.

– Постой. Откуда ты знаешь?

– Позволь, утаю.  Пока мы не построим хотя бы часовню. К сожалению, лето уже на исходе. Иосиф торопится. И тебе завтра пора улетать.  Отпуск у нас троих одинаков.  Но мы хотя бы еще раз оглядим священное место. И там скрепим наш договор.

Первый, кажется, шутит. Как и всегда. Второй не знает, как уйти, не обижая хозяина. А я, разгадав их мысли, наконец, умолкаю. И мы долго сидим в этой особенной моей тишине.

– А все же – вы скажите мне, зачем вы так усердно молились в храме гроба. Или вернее – в изначальном и новом, заново поименованном храме?

– На этот вопрос нельзя отвечать. Мне пора. Да и вам уже время отдохнуть от меня  Может быть, вы до сих пор верите в одну только смерть, а я –  в одно воскресенье. А лишь оно одно вызывает молитву.

– Ну вот, видите, все хорошо. Три такие различные веры мы соединяем сегодня. Получится единение – воздвигнется храм. И в нем, как у Вольтера в Ферне, каждый будет верить по-своему. И будет паломником в этот собор, чтобы восполнить недостаток веры своей. И только мой друг, улетая к себе на Север, счастлив полнотой своего духовного чувства. Я серьезно. Он и есть основатель собора. А мы поможем ему. Вы согласны?..

– Разумеется.  Шутите вы или нет.  Я согласен. Мы встречаемся там – через год. А завтра… У меня еще будет время. И я от имени нас троих  войду в переименованный храм.

____________

Второй уходит. Первый, как будто не было разговора, вновь повествует о своих исканиях.  Набоков, Бунин, Зайцев… Я стараюсь ему отвечать. Но он, конечно, замечает мое состояние. Мою досаду на то, что я все ему рассказал. Он пытается меня успокоить и тоже досадует. Второй ушел. И без него тот разговор невозможен.  Да, именно без него.  А так расставаться – тоже обидно.  Время детское. Полночь в Иерусалиме.

– Слушай, а ты, я вижу, умеешь  теперь, с годами, жалеть людей. Как никогда. Я все понимаю. Гибель сына. А кроме того – нерожденный…  А ведь я и об этом знаю давно.

– Как тебе удается?

– Опять утаю. Необъяснимо. Особая интуиция.  Вижу. И даже чувствую… На расстоянии. Ты улетишь. А я продолжаю. Видеть и слышать. И никак не прерывается. Наш разговор. Я даже кое-что записывал. Но уничтожал эти записи. Так. Интуиция. Пока мы живы.

– Подожди. Хотя бы одним-единственным словом… Нерожденный. Кто он таков – для тебя?

– Не стоит о том говорить. Ты знаешь, – лучше молчать. Но я только намекнул, что знаю, о чем ты молчишь. А теперь о другом. Зачем он молился? И зачем ты все ему рассказал?

Он ответил.

– Нет, он ушел, избегая ответа. И ты уходишь. Но я знаю. И это очень тяжелый крест – все заранее знать.

– А ты ему рассказал о том, кто такой нерожденный? Знаю, что не рассказал…

– Да, правильно знаешь

– А ты, конечно, везде и всюду ищешь своего нерожденного. И никому ни слова о том. И где-то здесь она. Та невидимая ипостась. Или твой самообман.

Мы встаем. Он первый. И я вслед за ним. Слава богу…  Я в комнату, отведенную мне. Поскорей. Он оставляет меня одного. Последняя ночь. Под конец десятого дня. Прикрываю дверь на балкон. А тут на столике у стеллажа – мои последние книги. Неужели в них он вычитал? Нет, не может быть.

Перелистываю одну за другой. Везде молчание о том, нерожденном.  Да, я не хочу улетать в Петербург.  Мне еще не хватает. Одного дня. Хотя бы утра.  Хотя бы двух часов полного одиночества. Индивид – смерть. Воскресение – чудо.  Которое зовет и порождает молитву. Ипостась – надежда. Надо еще раз. Хотя бы минуту. Но там. Только там… У белой плиты.

Там нерожденный появится вновь.

____________

У Милтона в «Потерянном рае» нерожденный – бог-сын, тот, кто из жалости к людям дал согласие родиться Христом. Вот откуда Иосиф мой вычитал все.  Но при чем тут я?

Ищу на стеллаже томик английского Милтона. Вот он. Мой подарок. Еще там, в Петербурге. На пятом курсе филфака.  Я английский так и не выучил. А он уже тогда… Иврит и этот язык… Но еще и еще раз. Я тут при чем?..

Оказывается, я проговорил это вслух. И вот Иосиф приотворил стеклянную дверь. И мне отвечает:

– Ничего себе. Ты основатель  ипостасного храма. И для тебя все ипостасно. И потому у тебя должен быть свой нерожденный. Он где-то здесь.  И у него – прежде всего надо спросить.

–  Ну вот. В итоге – бессонная ночь. И об этом и впрямь лучше молчать.

– Видишь ли, я не верю в это. И продолжаю не верить. Пока мы там, на Севере, построим хотя бы часовню. А тебе – да, предстоит бессонная ночь. Но я согласен. Завтра, перед отлетом. И перед отъездом в аэопорт, мы успеем сходить к храму гроба. И ты не бойся. Я буду молчать.

Иосиф прикрывает стеклянную дверь. А я выхожу на балкон.

Улицы освещены. Звезды над головой. Впервые вижу их так. Они как будто уходят ввысь, тонут и не могут исчезнуть. Впервые после той ночи, когда мне было шесть лет.

Я запомнил.  Я тогда себе сказал, что это запомню. Тогда был справа Тянь-Шань. А теперь –  узкая улица подымается в гору. Туда, где в двух шагах старый Иерусалим.

Детство и расставанье. Война и нынешний мир. Звезды все выше и выше.

Все рожденные спят. Улочка безлюдна. А я воображаю то место, где будет часовня. Полная тьма. И все же сквозь мрак белеет под ногами крутая каменная неровность. Иду на ощупь.  Дальние взрывы каменоломни. Где-то здесь очертания. Вот они.  Закрой глаза и ступай осторожно. Страшно и пусто.

Открываю глаза. Прежний желтовато-белый Иерусалим. Но странно было бы мне бродить по этой хорошо замощенной узенькой улочке. Тот же запрет, что и в храме гроба.  Да, все рожденные спят.

____________

Как хорошо – почувствовать мир заселенным теми, кто еще не рожден. Ладно. С этой глуповатой формулировкой можно уснуть и проспать – до утра.

Покидаю балкон…  А почему-то мне кажется – мой ученик. Вновь со своим рюкзаком за спиной. Бродит сейчас по ночному Иерусалиму.  Впрочем, вряд ли.  Он рожденный, и ему положено спать.  И потом в этом городе не принято бродить по ночам.

Опять закрываю дверь на балкон.  Нет, видимо, я сегодня  все же сумею  уснуть.

Раскладной удобный диван. Сажусь.  И тут же – сидя, сразу же засыпаю. Но ипостасное чувство уже и во сне, когда я теряю себя, не оставляет меня. Это особое сознание никуда не уходит. Я ничего не вижу и все-таки помню себя. И даже могу обрадоваться такому сознанию.

Вот хорошо. Почувствовать себя нерожденным.  Ведь еще до рождения – где-то была моя ипостась. Люди такого не знают. И вот спят. И по ночам теряют себя так, что их сознание спит. Вот. Это открытие. Оно подарено мне в награду за то, что мы сегодня втроем основали небывалый собор.

Человеческий род не был рожден. И потому он ипостасен. И вот надо чувствовать себя и, как во сне, – и до рождения, и после смерти. Чувствовать, как я сумел в базилике гроба. И когда жила секунда, и не было никого ни до, ни после меня.

Что такое? Я так и сижу на диване. Так и сплю, сидя. Вот – уже два часа пополуночи. Друг мой уснул. И его не тревожит свет, горящий в комнате у меня. Он все знает. Но, я думаю, едва ли он чувствует себя нерожденным.

Ничего. Я ему расскажу. Если только из памяти не уйдет все, что я знаю сейчас.

Милтон.  Томик раскрыт. Старое издание. В нем гравюры. Адам и Ева. Это и впрямь поэма о нерожденных. Книжка раскрыта на этой странице. Он ее часто здесь раскрывал. А там, в храме гроба – череп Адама.

Глупости. Я никогда не верил детским библейским сюжетам. А сейчас – тем более. Храм, только он может разрешить этот вопрос. Когда мы и в самом деле его возведем.

И тут я вновь просыпаюсь. Милтон закрыт. И я вновь сижу на диване. И вдруг внезапно совсем теряю себя.

____________

Обморок длится уже два с половиной часа. Определяю, очнувшись,  по часам, которые стоят на столе. Два с половиной часа. Неужели это ответ, подсказанный Иосифом Первым? Он спокойно спит у себя. А мне все равно предстоит бессонная ночь.

Я ничего не чувствовал и не осознавал себя самого. Так будет. И где же мое открытие?

Нерожденный – это мой сын, который пока еще не родился. Нерожденный – это бог, который уже есть, но пока еще не рожден человеком. Христом. Иосиф Второй – тоже мой нерожденный сын.  Вот – все очень просто. Нерожденный – это наш еще не построенный храм.

Открываю мой ноутбук. Делаю там эту безумную запись. Пишу мой рассказ. И забываю о времени. Остальное  – то, что еще не родилось.

Нет, он и впрямь где-то здесь. И я должен увидеть его. Умрет, воскреснет, появится. Прерываю запись. И как будто вновь просыпаюсь. Как в ту секунду в базилике, оглядываю комнату. Каждый стеллаж, каждый угол. Вот сейчас  я увижу.

Нельзя, чтобы уставали глаза… Вот  колебнется дверь. И тогда он войдет.

____________

– Ну как, дорогой? Поодиночке? Ты, я вижу, так заснул хорошо. Да, ты нажал рукой на клавиши ноутбука. Пожалуй, трудно восстановить все, что ты написал за эту бессонную ночь.

– Не беспокойся. Я ничего не читал. И ноутбук, и «Потерянный рай». Ночью мысли – как у ребенка. Особенно в полусне. Но я скажу тебе, хочешь, не хочешь – я так весело проспал до утра. Вернее, так весело утром проснулся. Чувствуешь?

– Но ты не спеши. Время есть.  Особенно когда его уже не останется.

Поодиночке. Мы придем сейчас к новому храму. К старому храму с новым названием. Мы, я надеюсь, первыми войдем в открытую дверь.

Утренний Иерусалим не похож на вечерний. И на тот, освещенный в полночь. Ночной. Иду один. И хочу остаться один. Лавки арабов справа и слева еще закрыты. Видимо, нет еще и шести.

Кто-то меня тронул за локоть. Боюсь посмотреть. Нет, не Первый и не Второй. Один ученик. А другой не тронет меня. Как положено здесь. Вот.  Наконец. Это он.  Третий. Он рядом. Не оглядываюсь. И знаю. Все-таки на пороге храма.  Он подошел ко мне. И я его отыскал.

 

 

О Т К Р Ы Т И Е

Сегодня публицист — главный герой. Тот, у кого нет никаких доказательств. Но есть воля прямо сказать. О жизни и смерти. О тайне сознания. И о том, что Толстой называл «разумением». Которое было в начале всего. Он философствовал. А я. Как публицист.  Мыслю публично. В этом все дело.

Открытие очень простое. Вот. Я слышу молитву Бога, обращенную к людям. Бог не умер. Но он пока еще не родился. Да, не родился. Но он все-таки есть.  Молится нам, чтобы мы ему помогли. Родиться. Войти в бытие. И создать. Свое сознание и разумение. У нас кое-что получилось. А у него. Все впереди.

Да, открытие. Плохо только одно. Я понемногу теряю зрение. Каждый мой день. Поутру. Замечаю. Все хуже и хуже. А это значит – надо запомнить. Абсолютно все. Что я могу видеть сейчас. Потому что потом. Останется только память. Осязание. Слух. Воображение. И все это вместо глаз.

Никто не знает. И что подумают близкие – разговор особый. Откладываю на потом. Понятно. Такое не обязательно видеть. И я замечаю. Чаще и чаще. Закрываю глаза. Надо пробовать. Как это будет. А потом проверять. Предметы. Краски. Движения. Сначала на ощупь.  Вообразишь. И тут же поправишь себя.

Я почему-то решил. Что Бог пока еще в худшем положении. И я призван ему помогать. И ведь ясно. Помощь ничтожна. И все-таки она есть. Бескорыстно. И безответно. Потому что он еще не родился. Как это кто-то сказал – предсознание. Да, слово, по-моему, точное. А остальное. Беда…

Никто ничего не знает. О том, что со мной. И не узнает никто. Карьеру пора кончать. А она подбирается. К самому главному. И понемногу. Я привыкаю. И так было. Все эти дни. И вот случилось. То, ради чего. Я старался. Целую жизнь. От начала и до конца. Да, я ему помогу. И  он. Когда-нибудь. Мне поможет.

Корректура книги. Собрание публицистики. Последние годы. Господи. Зачем? И кому? Вот я открою глаза. И увижу. То, что запомнить не в состоянии. И тогда на слух. Уже не сумею… Вообразить и проверить. Остались дни. До нового года. И моя книга при мне. Осязаю. Перечитываю. Нет ничего. Из того, что надо. Помнить и осязать. У меня. Иное сознание.  Самое страшное. Да. Я теперь  не боюсь оставаться один.

И вот. Никак не могу отойти. От того, что не сказано в этом томе. Перед уходом.  В  корректуре пишу. Помогаю Богу и поневоле. Закрываю глаза.

Вообще говоря, картина самая грандиозная из всех, какие когда-либо вмещались в моей голове. И это чистая публицистика. В моем понимании. И я думаю, оно вполне современно. И я даже боюсь. Пройдет незаметно. Ибо сейчас вокруг столько философов — публицистов. В основном – интернет.

И что же выходит? Все они помогают Господу Богу? Тому, который только явится в будущем. Тому, сознающему, которого нет сейчас. Они, что же, готовят его появление? Детская мысль. И все же вполне хорошо то, что эти мысли меня еще пока посещают. Может быть, это мне даст хороший случай не затеряться.

Грандиозность моей панорамы кому-то покажется выдумкой, а еще хуже – ересью.  Впрочем, скажу – мне уже ничего не грозит. Конец карьеры – сам собой. Теперь, когда слабеют глаза, мне это совсем безразлично. Дело сделано. Книга выйдет. Шума не будет. А так я, пожалуй, всем обеспечен. Забудут, и все.

Я жизнелюб. И об этом, то есть о моем жизнелюбии. Надо хорошо рассказать. И, пока есть глаза, вписать в корректуру. Много новых страниц. Трудность одна. Это понятно. Мы, публицисты, в разные дни. Пишем по-разному. А тут нужно соблюдать особую логику перехода.

От заблужденья к открытию. Или прямо – к свободной и ровной проповеди. И пускай. Противоречит она. Всему, что еще допустимо в печати. Но как быть, если в корректуре нет ничего. Закрою глаза – пропадает. А писать совсем новую книгу я не хочу.

И очень важно пока выяснить, что нужно забыть, чтобы остальное запомнить. Во всяком случае, здесь, в корректуре, нет ничего такого, что бы я запомнить хотел. Надо обыгрывать. И я вроде бы это сумею ловко, легко и красиво и, главное, соответственно. Вот мой стиль. Вижу заранее.

___________________________________________________                                                                                                                                                                                                                      ________________

А на столе. «История живописи» Бенуа. С детства моя любимая книга.  Ребенком я из нее много запомнил. Но теперь увижу иными глазами. Что это? Созерцание? Память? Воображение?  Нет ничего, что бы я тут согласился забыть и уже никогда не увидеть. Понимаешь? Здесь. Люблю репродукции, текст. И все читаю по-новому. И все уже немного другое.

А ведь он, Бенуа, перестраивал книгу по ходу издания. И что оказалось. Замысел не состоялся. Но выходило свежо, интересно. Может быть, и мне нужно сейчас прямо о том объявить. Да. О том, как я в корректуре. Переделал готовую книгу. И как я перешел от публицистики – к моему открытию Бога.

Да. К тому, который пока еще не родился. И как я ему помогал. Зная ничтожность любых усилий. Помогал, веря в него. Молодец Бенуа.

Порденоне. Я запомнил. Коричнево-белая репродукция. Накрытая мягкой прозрачной калькой. Она в самом начале главы. Христа пригвождают к кресту. А он (воображаю заново!).  Почти сидит на крестовине. И ногу одну. В колене согнул. И лицо его. Мне знакомо. Как будто я. В натуре. Видел распятие.

Эта память-выдумка. При любом исходе. Мне уже не нужна. А я точно знаю. Она останется. Вопреки всему. И займет место. Многого из того, что я вижу сейчас. И забуду. Почему так? Порденоне. Что-то меня отвлекает. Что? Не могу объяснить. Потом, потом. А сейчас. Более важно. Вообразить.  Всю панораму.

Бенуа, подожди. В первую очередь. Пробег по телевидению. Обязательно все программы. Любой канал. По две-три секунды. Не больше. Пока там ничего не случилось. И никто не сделал открытия. Раньше меня. И одновременно со мной. И все это, может быть, потому что никто не согласен. Признать открытием. Приоткровенную глупость. Вот она. И я один ее признаю.

У Порденоне Христос – пожилой человек. Он уже устал. И готов к тому, чтобы его распинали. А я до сих пор. Не готов. И не закрепил. То, из чего надо  запомнить. И вот вижу лишнее. Уже тогда. В детстве моем. Но я не верю. Я знаю. Лишнего нет. Запомнить все. Это значит удержать. Принцип свободы. Чтобы возможно было.  Преображенно. Повторить.  Всю мою жизнь.

Это возможно. Останавливай. Сам себя. Тренируйся. Каждый раз по-новому. Пробег. И не было повторений. Порденоне, пожалуй, впервые. Но и то неслучайно. Тут мне Он помогает. Он. Тот, кто окажется Богом. Он мне говорит: «Разгадай, почему возвращается образ. Помимо твоей свободы. По воле моей».

То, что Христос полусидит на кресте, подсказка. Предсознание. А ты понимаешь – никто не мог бы тебе подобное предсказать. Никто, кроме того, кто еще не родился. И ты будешь таким. После того как уйдешь. Предсказываю. Предвижу. Предсознаю. Обопрись другой, свободной рукой. О крестовину. И сядь. А левую руку. Пусть прибивают. И потому у тебя на голове. Терновый тюрбан.

Ванна. Зеркало. Всматриваюсь. Борода. Отражение. Точно такое. Как на том полотне или фреске. И в репродукции. Надо бы видеть оригинал и всмотреться. Но это уже невозможно. Верю воспоминанию. Точно так. Я буду ждать, когда настанет мой срок. Ожидание сократится.  Предсознание. Как у Тебя. В кого я так верю.

Но вот на телеэкране. Четвертый канал. Подожди. Подожди. Еще. Еще. Там. Что-то мелькнуло. Непроизвольно. Возвращаю. Видеоряд. Публицистика. Моими словами. Как понять?  Шоу? Открытие сделано. До меня? Самообман.

И все-таки. Оно остается моим. Игра мысли. Всегда и всюду. А у меня целая жизнь. И целый том предсознания. Корректура. И я понимаю.  Он, мой Всевышний, тоже должен сделать открытие. А сейчас. Пропадает в самом себе.  Цепляется. Барахтается. И эти его движения. Они это я. И здесь. И на телеэкране. Там ничего не поняли. Бизнес. А тут…

Бывают минуты. Когда все готово. И только нужно. Вбить окончательный гвоздь. В крестовину. И они стараются. И вбивают. А я даже не чувствую боли. Созерцатель. Хочу и не могу испытать. А на самом деле. Испытываю. И для меня открытие – крестовина. А для них – закрытие. И успокоение.

____________________________________________________

И вот я как будто стараюсь уйти. И уже иду. По знакомой дороге. Она похожа на ту, которая в пейзаже Гоббемы. Но он в других временах. И я почему-то знаю, что вернуться уже не смогу. И никого нет впереди. И справа и слева. До самого горизонта. Пространство. Поросшее острой голубоватой осокой.

Оно. Затопленное чистой, неглубокой водой. И я пробую. На ощупь. Вроде бы можно идти. По щиколотку в озере Хепо-Ярви. Раздвигая голубую осоку. Но я не рискую. Иду по дороге. Долго иду. Потому что знаю. И справа и слева озеро… А по моей дороге. Уже кто-то ходил. И этот кто-то. Может выйти навстречу.

И вот он и впрямь вдали показался. Вижу. Перебирая ногами, идет. И я убыстряю мой шаг. Но почему-то. Между нами. То же – далекое – расстояние. И  фигурка его такая же маленькая. И не становится больше. И я не вижу, как он одет. И из каких времен. Встречает меня.

И, может быть, мы никогда не сойдемся. И справа и слева. Надвигается от горизонта. Какая-то синяя мгла. Неужели встречи не будет? И вот, мне кажется, он стал уменьшаться. Идет ко мне. А становится меньше и меньше. И я усилием воли. Останавливаю себя. И даже делаю шаг назад.

Но чувствую невыносимую тяжесть. И вдруг понимаю. Что он совсем уйдет… Пытаясь дойти до меня. И останется там.  Нет, мы должны. Пока не стемнеет. Ближе и ближе. Идти и идти. Навстречу друг другу. И я закрываю глаза. И уверенным шагом. Продолжаю мой путь. А он все дальше  и дальше.

Бороздки дороги. Не позволяют мне сбиться. И мне все равно. Насколько она сгустилась вокруг. Синяя мгла. И как далеко. Невидимый встречный. И куда он идет. Ко мне или вдаль от меня. Все равно. Пока прикрыты глаза. И пока. Протянуты руки вперед. И я могу забыть. И уже вспоминать. О том,  что забыл.

Конечно. Дорога уходит во тьму. И там нет никого. Но я ухожу вслед за ним.

Гоббема. Но у него вдоль пути… Прорыта канава. Аккуратны борозды поля. Какие-то хижины. А у меня поросший осокой простор. А между стеблями осоки – водичка. Одна и та же. На километры. Влево и вправо. Кто-то насыпал дорогу…  И даже стоят столбы с проводами. Туда и сюда. И вот. Провод оборван.

Обхожу его. Он лежит на обочине. А там, вдалеке. Уже новый обрыв. Но  с другой стороны. И провод лежит поперек. Оба столба. Но только от одного тянется провод. И ржавую эту спираль. Трудно перешагнуть. Забыли. Так и лежит. И я почему-то. Боюсь прикоснуться. Подумал. И все-таки переступил.

Остановился. Оглядываюсь. Долго стою. Изучаю. Машинные колеи. Провод примят.  И я хорошо понимаю. Было давно. И тогда это было на самой границе. Грузовики приезжали. Ехали до конца. И возвращались назад. Как раз по дороге. Можно проехать навстречу друг другу. Провод не помешал.

Вот под ногой. Ровная колея. А вот она почти исчезает. Чуть повыше дорога. А вот опять. Новый спуск. И опять колеи. Мрак такой. Что можно забыть о дороге. И не открывать моих глаз. Но я помню. И осторожно ощупываю. Каждый провал.  Правой и левой ногой. И твердо знаю. Кто-то все-таки ждет меня впереди.

И вот. Я помню. Было такое. Именно здесь. И я вышел тогда. Но с трудом вспоминаю, где и когда этот  выход. И как я вернулся. И как можно было вернуться. Из этого мрака. И проливного дождя. И вообще, мне кажется, я шел только вперед. И был какой-то чужой и непонятный берег. И справа черное круглое озеро. Небольшое. И его огибала дорога. Переходя в другую… И она, другая, кажется, и возвратила меня. По своему другому пути.

А тот, кто шел впереди. Напрасно. Двигался навстречу мне. От этого озера. И от  этой заозерной дороги. Он куда-то пропал. И я не помню, чтобы мы прошли мимо и не сказали ни слова. Тут я могу точно заметить. Не было этого. Он просто пропал. В холоде и мраке дождя.

А круглое черное озеро. Только на минуту стало спокойным. И ровным. Пока дождь перестал. И я успел оглядеть. Берег. Другую дорогу. Зеркало непроглядной воды. В красивой круглой раме кустов. Я хотел что-то сказать. На его берегу. Или что-то спеть. Моим еще плохо поставленным голосом. Но голоса не было. И опять хлынул с неба. Шквал. Уже совсем ночного дождя.

Зрение было потеряно. Пока я выходил. Пока по чуть приметной тропе подымался на какую-то гору. И оттуда все-таки видел, как во сне,  совсем другое, чужое большое страшное озеро. Ужаснулся, спустился и продолжил мой путь. Уже по новой надежной дороге. Ну, конечно. Воображение. И я точно знаю. Верно. И это на самом деле. И прямо передо мной. И надо мной. И вокруг. И я верю себе. Ничего не видя глазами.

Публицистики мало. Нужна религия. Полное знание. Без доказательств. Интуиция. И очень сильное слово. Народ созрел. И вместо идеологии. Он ждет хотя бы намека. На абсолютную правду. А иначе. Придут. Натянут провод. В тех местах разрывов. Между столбами.

И опять пойдут машины. По забытой насыпи. Сбрасывать мертвых. Туда и сюда. Направо, налево.  И от этих тел. Вода станет глубокой. Возьмет их и снова. Все закроет песком. И прорастет. Стеблями синей осоки. А всего вернее. Уже не будет. Ни тел, ни машин.

И только тот, кто пропал. Появится вновь. И на этот раз. Мы друг другу скажем. Несколько слов. И поможем друг другу. Вернуться назад. В разные стороны. По тому же пути. Все понятно. А круглое черное озеро. В рамке темно-зеленых кустов. Останется тайной. Как прежде. И никакой аллегории. А может быть это озеро и есть могила для тел…

____________________________________________________

Полное знание. Пример такого. Был до войны. Конечно, самообман. И все-таки люди тогда. Полагали. Думали. Знали. Что обладают. Безупречной разгадкой. Всех возможных тайн бытия. И не требовали. Доказательств. И впереди. Были у них одни подтверждения. Утверждения. Точных идей.

Но ведь я тогда по насыпной дороге шел не один. Рядом со мной. Или чуть после меня. Торопился. Безопасно… Перешагивал провод.  Мой маленький сын. Первый. Тот, кого  судьба сохранила. И ему было тогда семь с половиной. И я вспоминаю теперь.  Мы шли навстречу ливню и шквалу. Почти до утра. И если мне выпадало какое-то счастье. То оно было тогда.

И не только мне. И ему. Хотя он даже заплакал. Как только мы за черным и круглым озером поднялись на высокую гору. И оттуда увидели  то чужое и страшное озеро. И его темно-зеленые топкие берега. Поросшие черными елками. И это не я. Увидел сквозь тьму. Надо спросить. Он помнит. Было такое.

Но почему-то мне кажется. Память вернется. Когда по моим следам. И уже без меня. Он пройдет и переживет вновь то. Что когда-то чувствовал здесь. И это ему предназначено вспомнить. И пережить.  И тогда он заплакал. И я волевым голосом. Успокоил его. И мы спустились. И уже в полной тьме. Долго шли, ощупывая асфальт.  Куда-то вправо.  И неизвестно куда.

Мы вышли. Почти поутру. К шлагбауму. А там электричка. И вот мы вернулись домой. Но теперь мой сын совсем другой. И он первым, сам с собой,  посмеется горько… Если узнает, как я ныне  помогаю. Моему Господу Богу. Вернее, когда он разгадает, как я бессилен помочь. Себе самому.

Корректура готова. Надо кончать. Потому что теперь она – прямое начало.  Панорама громадна. И еще не открыта.  И только он. Господь. Один. Отнесется к ней справедливо.

Отнесется. Медленно просыпаясь. Но одно дело — мое пробуждение. И совсем другое. Она. Бесконечная даль. И даже если оттуда. Кто-то пойдет мне навстречу. Этот простор. Его втянет в себя. Назад. Втянет его туда. Откуда он двигался. Перебирая ногами.  Именно так. Было со мной. Он пропал. И я не понял. И не разгадал  странной загадки.

Но если сынишка. Вышел. Вместе со мной.  Из этого мрака. Значит, надо его спросить. И вернуть в тот гоббемовский пейзаж. И уже из него… Из глубины. Постараться. Выбраться вновь. И на этот раз. Не упустить ни одной подробности. Пейзажа. Тем более он повторяется. И совсем недавно. Что-то подобное.  Было со мной.

_____________________________________________________

Да. Я возвращался. Из Ханты-Мансийска. Надо было.  Ехать  Автобусом. По такой же дороге. На юг. И уже из Сургута лететь самолетом домой. И тогда. В автобусе было нас человек десять. Не больше. Совсем незнакомых. Но вокруг неоглядно тянулся точно такой простор. Поросший травой. Справа и слева. От нашей насыпи. До горизонта. Залитый водою. Простор.

И с той стороны. Где я сидел у окна автобуса. Далеко-далеко за горизонтом. Вставали огненные фонтаны. Горящего газа. И они освещали. Этот бесконечный разлив. И был вечер. И над ровной гладью воды. Поросшей травой. Меркло безоблачное. Темно-лиловое небо.

И автобус наш. Понемногу сжимался и пропадал. И вдруг что-то случилось. И мы вышли на остановке. И я понял впервые. То, что переживаю сейчас. Я очень живо. Представляю себе. Эту водную ширь. Пересеченную прямой насыпной линией лиловой дороги. Слева ровный закат. А справа – тьма. Которую лучше не видеть. И совершенно ясно.  Как будто. Бог рождался во тьме.

Рядом со мною. Незримо был мой друг. Тот, который видел все это. И я почти узнавал его. И он шептал мне. О том, как моя судьба уходит и возвращается вновь. И даже эти на горизонте фонтаны огня. Казались ему  спасительными. От безмолвия и предсознания. Которое одно  поглощает и скоро  поглотит нас.

Было холодно. И тут я вспомнил о сыне. И о том, как мы наугад выходили с ним по такой же дороге. Ну, конечно. Было уютнее теперь помышлять о конце бытия. Рядом автобус. А там золотые фонтаны. И сверху на это. Смотрит он. Тот, кто еще не родился. А мы примолкли. Ждем. Когда кончится пауза. И автобус поедет опять. Из пустоты в пустоту. По ровной, узкой, уходящей вдаль шоссейной прямой.                                                                                  дороге. И предсознание бога. Опять вберет и вбирает всех, кто рядом, и меня самого.

Мой друг пропал. И больше не шепчет. А сына. От меня отделяет. Больше чем смерть. Я чувствую, как он далеко. От этой затопленной шири. И от того. Что было мне приоткрыто. Когда я покидал. Перед полетом. Ханты-Мансийск.

Сбивается речь. В полубреду. Я перестаю. Сам себя понимать. Но именно тут. В хаосе и потоке. Рождается то, что в нем изначально. Его предсознание. И очевидно — пока я немного его обогнал. И этот момент возникновения. Возможен всегда. И опять. Закрыты глаза. И осязание мое.  Не осознано. Именно тут. В это мгновение. Рождается он.

Пора привыкать. И без меня. И при мне. И со мной. И я предпочитаю то, что открыто. И вот появилось. И вдруг. Ощущаю преграду. Пытался уйти. И не смог. Да. В жизни и смерти. Оба они. Мои сыновья. Нет. Не трогай. Кто угодно. И только их. Не касайся. Потому что как раз между ними. Старшим и младшим. Тайна, отрытая мне.

Тогда. Я мог бы остаться. На остановке. Никто бы не вспомнил. Из этих чужих. Они бы сели в автобус. И я объяснил бы шоферу. Что мне почему-то необходимо. Пробыть в наступившей аспидной тьме. Целую ночь. И я стоял бы на месте. Или шел бы. Вслед за автобусом. И далекие факелы газа. Осветили бы то, как они. В автобусе, вовсе исчезнут. У горизонта. На ровном шоссе. И мне был бы слышней без них. Шепот шамана.

Этот шаман – самый близкий мне в жизни и в смерти. Но тогда он был еще жив. И, вероятно, я не мог бы уехать. И улететь. И повернул бы. К Ханты-Мансийску назад. И мы бы с ним говорили. По дороге всю ночь. А он в это время. Там, у себя. Спал спокойно.  Или записывал на компьютере. Какие-то строки. Те, которые ко мне долетали. И те, которые в ту ночь на полпути. Остановили меня.

Но я сел в автобус. Уехал. Улетел в самолете. И теперь. Спустя несколько лет. Среди книг. В моем кабинете. Сижу, закрыв глаза. И чувствую пожатье. Руки его. И дыханье шамана. Рядом. И открываю глаза. И вижу его. В темноте кабинета. И как легко. Десять лет назад. Он стал мне родным. И больше других. Он чувствовал то, что называл сознаньем природы. А я называю Богом. Который рождается. Без меня. И будет рождаться.

______________________________________________________

Шаман ведет за собой. Всех, кто когда-то становился мне близок. А потом исчезал.  Но я ни с кем не прощался. И за этим круглым столом. Они собираются вновь. Это он их созвал. И тогда он со мной расставался. Там, далеко у себя. И они окружили меня. И я не мог догадаться. Что он зовет. И что это его дыхание. Замерло. И что я когда-нибудь снова. Их увижу. И что-то. Прошепчу им в ответ.

Зажмурь, зажмурь глаза. И не открывай. И не подглядывай. Положи руку на стол. А другую. Приподними и проведи в воздухе. Чувствуешь? Близится рождество. И кто-то. Снова и снова. Уходит, как я. И уходит, как он – мой шаман.

Степень сближения. Между чужими людьми. И в самих людях. Подвижна. Попробуй. Усилить ее так… Чтобы исчезла прозрачная грань. Между мной и тобой. Пробую. Получается в прошлом. А в будущем – неизвестно. И если мы сможем. Управлять по желанию. Этим законом природы. О, тогда. Вот оно. Рождество. Можно праздновать. Потому что сделан к нему. Первый  мой шаг.

Разумеется, первый после открытия. А до этого. Все бытие – такие шаги. Но результат обратный. И это я говорю. Как публицист-проповедник. Тот, кого не слышит никто. А в корректуре… Не верю своим глазам. Те страницы. Внесенные мною. Исчезли куда-то. Или я. В компьютере. Не успел сегодня. Их сохранить. И что-то нажал. И опять. Нужно их вынимать из корзины.

Вынимаю. Но и на них нет ничего. Слова не те. И открытие мое. Прочитать нельзя.  И я сам. Не могу вспомнить. Возобновляя. То, что сейчас дописал. Объясни. Как  такое возможно.  Тут, я думаю, нужны совсем другие слова. А в корректуре… Конечно, вовсе не тот лексикон. Хорошо. Буду работать… Но важнее всего. Не забывать. А иначе. Исчезнет все, что тебя озарило…

Звонок.  Не вовремя. И уже много раз. Мобильный в кармане. Перечень всех, кто звонил. Шурик. Но ведь это … Что со мной?.. Ведь он уже несколько лет назад. Сгорел у себя в мастерской. Как он может звонить? И недаром. Я не вынимал из кармана мобильный. Прячу опять. Но я четко слышал. Этот звонок. Ладно. Забудем. Как не так. Этот звук один. Вытеснит все. Вот. Вытесняет.

Номер. Набираю. Двойное, тройное нажатие цифры. Снова. Сначала. И вот наконец. Первый долгий гудок. Первый, второй… Соединение установлено. Подождите. Глухой и глубокий басовый звук. Дважды и трижды. Молчание. И я представляю себе телефон. Который молчит. Здесь и там. И только вновь повторяются. Те же гудки.

Прерви. Помолчи. И опять. Безответно. Но я умею. Так повернуть. Отсутствие. И оно ответит само. И отвечает. В тишине моего кабинета. Ну, конечно, согласен. Твой голос не изменился. А мой. Уже не слышен совсем? По крайней мере. Сам я не различаю. Ни звука. Ни слов. Но так. Очень хорошо. Высказать все. И потом услышать. В знак согласья. Молчание. Оно такое же. Как мое.

И ты думаешь, я согласился признать отсутствие? Нет, не выйдет. Мобильный. В кармане. Опять. Как будто. Потеплел. Задрожал. И запел. А ты что? Узнал и дрогнул в ответ? Почувствовал его последнюю просьбу? Высвобождение? Крик? Боли нет никакой. Раскалено все. И никто не поможет.

Шурик – художник. По следам отца моего. Он выучился рисовать по его работам. Которые остались в Киргизии. В годы войны. Когда ему и мне. Было шесть лет. И я не знал о том, что он станет художником. Отец ему подарил. Рамку от фотокора. Куда можно вставлять  бумагу.  Перекладывать свои рисунки. И на белых листах рисовать.

У меня была такая же рамка. Но Шурик потом стал художником.  И я об этом не знал. И спустя двадцать лет. Мы встретились в Ленинграде. И вот под конец жизни он сгорел в своей мастерской. И понятно, почему теперь. Спустя четыре года. Вдруг зазвонил. Мой телефон. Знаю – только теперь. Он в состоянии позвонить. И, конечно, без единого слова. Но голос его. Не изменился.

Он очень упрямый. И когда-то. Совсем накануне. Я ему говорил. О моем открытии Бога. Это было тут. В кабинете. Он посмотрел на меня. Сказал, что у меня с головой не в порядке. Но согласился. Проверить. И мне сообщить.  И даже задумал. Что-то нарисовать мне в ответ. А потом вдруг отказался. Но повторил мне. Мои же слова. Да, Богу надо помочь. И  Бог услыхал.

И неужели. Страшный пожар. Вошел в предсознание Бога? И от ужаса. По его непонятной воле. Мобильный мой телефон. Зазвонил. Объяснить просто. Мне показалось. Я подумал. Я предсказал. И опять. Как будто в моем кармане. Мобильник. Задрожал и запел.  И вновь было тепло. Потом горячо. Потом. И я не мог вложить мою руку. Пока не остыло.

Вот откуда оно родилось. Подозрение. В том, что, когда он посещает. Ему все равно. Ничего не чувствует. Если он еще не родился, как он почувствует боль сына. И, видимо, нам нужно перенести невыносимые муки. Чтобы его. Еще не рожденного. Заставить. Хотя бы на секунду. Вздрогнуть. И испытать. Этот ожог. И это почти невозможно. И все-таки мы призваны. В помощь ему. Погибать.

Кто бы мог упрекнуть младенца. Который пока еще не родился. И даже младенца пока еще нет. И еще нескоро. Грядет рождество. Мы придумали все. Тоже в помощь ему. И рождество. И распятие. И взяли всю боль его. На себя. И потому гибнем. И любой абсурд. Переживаем. Как наш человеческий долг перед ним. И только потому. Все имеет неосознанный. Предосознанный смысл.

Господи. Как все стало понятно. Художник сгорел. А публицист-проповедник. Заранее все пережил. Из сострадания к Богу. Но тогда ведь и нам.  Напрасно винить себя. Карма отсутствует. Все по-иному. И грех только один. Если ты, умирая. Не думал. Нерожденному Богу помочь. И вот. Шурик, сгорая, не впал в этот грех. Если только он помнил. Наш разговор. Тут. За этим круглым столом.

Не знаю, как вам. И как тебе. А вот мне. Такое чувство. Как ответная помощь от Бога. И вообще. Наше сознание. Помощь. Подарок. Ответ. Он еще не родился. А уже отвечает. И сам не знает о том. И нам нужно сделать все. Чтобы он узнал, наконец. Так или иначе. Ты ему все равно помогаешь. Но, отличаясь от нас. Он может все вместить. В сознанье свое. Которое мы в итоге. Подарим ему.

И если это правда. Тогда. Любая наша судьба. Имеет смысл. Даже самая ужасная.  Как, эта… Гибель Шурика. И его предсмертные муки. В огне. Все имеет смысл. Даже если это неправда. Потому что. Если так, то  Бог не просто родится. А мы. В итоге итогов. Его создадим. Когда открытие мое. Сделают все. А это возможно. И все равно. Будет – не будет. Я понял. И другие. Могут понять.

Вот опять. Звонок телефона. Мобильник ожил в кармане. Снова. Но по-особому жарко. Дрожит. И не звук. Жужжание. Так, что нельзя не заметить. И не услышать нельзя. И я почему-то знаю — теперь он ответит. И будет ждать. Пока я нажму нужную кнопку. И потому я не спешу. Опять открываю. Историю живописи. Моего Бенуа. Листаю. И даже читаю. Абзацы. И слышу. Дрожь и тепловое жужжание мобильного телефона. Бедром. Правой ноги.

Абзацы на этот раз. О Мельци. И о Леонардо. И, помнится, в детстве. Я их еще не успел прочитать. И теперь. Читаю впервые. Совсем забылся, читая. Настолько уверен. Что голос ответит. И даже, может быть, окажется — ответит мне тот. Кого я захочу услышать. Знаю – фантазия. Но весь вопрос – кого же, все-таки, я захочу. И еще. Я догадываюсь. Больше не будет уже. Другого такого звонка.

Наконец, я понимаю. Звонит мой сын. После очень долгой разлуки. И впрямь. Целая жизнь. Разделила нас. Как только я стал публицистом. А это произошло уже очень давно. И я совсем не чувствовал себя виноватым. Но знал – причина во мне. И продолжал. Быть публицистом. И потом. Книги. Одна за другой. Популярность. И вот получается. В корректуре нет ничего. А он звонит, наконец.

Ну что ж?  Мобильник – у меня на столе. На раскрытом томе. На абзацах. О Мельци и Леонардо. Вынимая его из кармана, я нажал нужную кнопку. И оттуда скрип. Искаженный голос. Трудно узнать. И все же я узнаю. И слушаю. На расстоянии. И не отвечаю. А голос. Скрипит. Скрипит. И как будто ему и не нужно. Чтобы я отвечал. Гоббема. Круглое черное озеро. Оборванный провод.

И вдруг я понимаю, что это все-таки он. Голос Шурика. Я хватаю. Горящую трубку. Да. Это он. И я отвечаю. И сразу – обвал тишины. И я ничего не успеваю услышать, понять. И это молчанье. Всех, кто ушел. Всех, кого я не увижу. Голос мой обрывается. И ясно одно. По дыханию.  Даже оттуда.  Меня  слушает сын.

 

О Т Ъ Е З Д

 

За три дня. И так всегда. То же чувство. Тоска – не то слово. Расставание? Может быть. Но ведь я и не расстаюсь. Память? Но я увожу ее с собой. Чувство земли. Потому что оно всякий раз не отпускает от себя. Думаю – не отпустит. Но почему именно эта земля?

Шесть часов. Утро. Пока еще время белых ночей. Удивительно. Самое любимое время. И как раз. Именно здесь. В этом домике. Но теперь – вместо пишущей машинки – этот мой ноутбук. И в нем всего несколько новых слов. Но ведь я увожу их с собою в город. И все равно. Именно здесь.

Что  в этот раз? Надо сказать себе самому. В тишине раннего утра. Пока все еще спят. Я странный человек. Есть проблемы, с которыми  я никак не могу расстаться. И по утрам. Они возвращают меня. К себе самому. Вчера думалось – все решено. А теперь. Вот они. Те же.

Главная мысль, пока не забыл. Главная. Она. Мысль. Бог есть, но еще не родился. Нет, не то.  Уже третий год. По утрам. Такая мысль. Вместо молитвы. Но каждый раз что-то другое. То, что уводит прочь от этой идеи. Невыносимо. Надо просто побыстрее сесть за стол, за ноутбук. И сразу прогнать… Эту мысль. Прогнать. И тем более. Вот яблоня смотрит в окно. Вот прошла электричка. Нет, она… Одна и та же. И за три дня до отъезда.

Вот. Вспомнил. Да, бог еще не родился. И вполне возможно – он еще родится нескоро. И вся-таки надо знать о том, что он уже есть. И было его бессеменное зачатие? Или оно уже сейчас. Только что произошло. Ну, конечно. Он, Бог, самому себе ипостасен. И как все мы, сам себя узнает каждое утро. Однако, при всем при этом, он родится нескоро. Предчувствие. Предсознание. Ну, ладно.

Опять электричка. А ей навстречу – товарный поезд.  И очень долго.  Стучит, стучит на стыках рельс и, наконец, отдаляется. Утихает. Мы рядом с железной дорогой. Но за густой листвой составов не видно. Иногда от очень длинных  товарных поездов подрагивает земля. Вот как сейчас. Было. И снова тихое утро.

Дел никаких. Слава богу – пенсионер. Но все чаще и чаще. По ночам прежние сны. О моих давних учениках.  И я научился говорить с ними так, что просыпаюсь оттого, что вслух повторяю какую-то фразу. Четким шепотом. А то и в голос. Да, просыпаюсь. И продолжаю вслух, пока не пойму – сон кончился. Жена в той комнате. Не разбудил? И продолжаю в голос. Потому что порой выражаю во сне то, о чем потом думаю целое утро. И вот сегодня…  Бог родится нескоро. Но он уже есть.  Да, именно так. Он есть, но пока еще не родился.

Одиночество. Философия. Мифотворение. И потребность веры. Да, потребность и ее отсутствие. Нет веры.  И вдруг озарение. Очень редко. Но вот как сейчас. И предчувствие – все это придется оставить. Через три дня. В этом домике. Именно тут.

Осталось три дня. И я боюсь пока самому себе сказать, что случилось. Что произошло. В жизни философа, пенсионера. Да, что произошло. И из-за чего нужно вдруг уезжать.

Тут хорошо. И я сам. Кто я? Философ? Поэт? Экклезиаст? Стесняюсь этого слова. И все же. Вот. Вчера завершил небольшую поэму. Название хорошее.  «Экклезиаст». И что же? Несовременно? Или наоборот. Рискованно. Парадоксально. И никому нельзя показать. И больше того – нужно поскорей уехать отсюда. Библейский Экклезиаст превратил свои парадоксы  в  проповедь. А мои афоризмы опасны мне самому. И нужно поскорее уехать. Поскорее. В город. И оставить их здесь. Они,  надеюсь, останутся. Разумеется, ноутбук и текст увезу. Туда. Но суть парадоксов, я думаю, пребудет и задержится здесь, в этом домике. Долго, долго. Поживет без меня и дождется, когда вновь через год я приеду сюда.

Эти, почти без изменения… Слова и строки я написал прошедшим летом – еще до того, как это случилось. И со мной. И со всеми. Я  внезапно и быстро вдруг стал терять зрение. И мы поспешно уехали в город. И почти одновременно, через месяц-другой, уже после моей операции, –  произошло то, что называют по-разному – катастрофа, мировая война в новой форме, предвестие страшного суда, заговор скрытых, неизвестных нам планетарных  политиков, бунт природы – короче, всемирная эпидемия. Вирус. Фантастика. Перед которой меркнет любая философия.

Так вот, оказывается, чем была вызвана моя тоска перед отъездом.  Я теряю зрение. А в мире происходит вот что.  И что это – мы, быть может, никогда не узнаем.  Но сейчас все гипотезы равноправны. Запретить их уже никто не сумеет.

И вот моя. Уже запредельная версия. Да, да. Я думаю.  Рождается бог. И потому все должно измениться. Я понимаю. Да, эта глупость. Вовсе детская. Недостойная  моего возраста и профессии. О ней могу сказать лишь себе самому. Но запретить ее вправе только мой бог. А он еще не родился. Рождается. И потому.

Тем более – я ничего не знаю. Ведь уже в таком, предродовом состоянии он, мой бог, может все знать. Больше, чем вообще вмещает  любое сознание… И даже его собственное, когда он родится.

Да, я ничего не ведаю. Но  оттого именно  мне дозволено мною самим  и по этой причине – распутать вопрос, как связана потеря моего зрения и планетная  гибель. И почему эта связь – одна из примет, признак рождения  бога.

Для кого безумие. А для меня, философа,  –  сокрушительное открытие. Ну что же. Пока никто не слышит Да. Вот  она. Да, – исследуем… Детские фантазии могут быть истиной.

Да, вот она. Что делать? Я чувствую – передо мной нет никого. Ответов на мои вопросы нет. Бог все знает. Но если он еще не родился, то даже он сейчас не может меня опережать. Будь спокоен. Рождество состоится. Богу мгновенно откроется все. Это будет. Я верю. Но сейчас…

И потом еще.  Не только я. Все  мы, люди, в таком положении. Просто еще никто не думает, как я. Да и то. Откуда я знаю. Но я чувствую – после эпидемии все больше и больше людей догадается. И очень скоро окажется, что все незаметно стали  так думать и веровать именно так…  И наконец – кто-то провозгласит новую эру.

А обо мне так никто и вообще не узнает.  И я уже сейчас не в обиде. И больше того. Я хочу, чтобы все так само собой вышло и получилось. А почему я хочу?

Кончай! Ты философ. И это бог. Еще не родившись. Отнял зрение у тебя. Пусть люди сами. Без твоих подсказок. И без тебя самого. Сами. Поймут. И тогда все будет верней.  И вот уж есть бог, да. И в самом деле… Вместе с богом. Родится наше новое бытие.

Ребенок. Дитя. И до чего же ты опростился… Не говори никому. Только себе… Вот. Вот оно.

Будь, как он. У него нет сознания. По возрасту. И у тебя. Тоже по возрасту. Пусть не будет его. Больше, чем надо. А уж если случилось. Вот я у тебя отнимаю твой глаз.

Эпидемия. Тоже. По той же причине. Вы многого захотели.  А ведь я еще не родился.  И вот.  Все, что могу.

Ну-ка давай – кончай свою детскую сказку. Дел невпроворот. Сегодня вроде бы утром новый шаг к тому, чтобы вновь пользоваться компьютером. Новые приемы. Как ловить белую стрелку и движок.

Всему надо учиться. Пока я еще хоть немного вижу. Сквозь белую пелену. Вроде бы уже поймал. И вот – все исчезает. Лови снова.  Хорошо пока, что я еще клавиатурой владею вслепую.

Помогает. Но если вдруг начинаешь искать какую-то букву. Тогда беда. Вот сейчас потерял. Вспоминаю. «Л» и «О» рядом. Ну вот – нашел. Что делать? Деструкция стекловидного тела. Или как точнее сказать…

Сейчас я должен велеть себе самому. Ты теперь уже другой человек… Хочешь восстановиться? Действуй. Терпеливо учись. Чтобы хоть что-нибудь возвратить, изобретай новые для тебя приемы

И знай – все равно что-то будет не так. Новый опыт.  И такой ценой.  Зрение для меня – первое и последнее условие жизни. Единственно важное. Отнимите все –  оставьте  только глаза. А вернее – оставьте этот единственный глаз.

Вот все-таки научился. Третье утро я уже работаю как прежде. Но он еще не родился… Далеко до того.  Знаю. Чувствую.

Понятно. У бога много рождеств. Сколько попыток… И ни одной смерти… Ницше неправ.  Его Заратустра ошибся. Бог не умер.  Смерть для него – это вновьрождение. Очередная попытка.  И ее, самой последней, пока еще нет. Но чувствую – будет. Вернее – когда будет – почувствую.

Все-таки нужно позаботиться о читателе. Сейчас я пишу только для себя. Но что-то мне подсказывает – когда-нибудь это будут читать. Эпидемия кончится. И самоизоляция тоже. Поэтому сейчас и впрямь самое время вообразить и предположить.  Рождество. Все что-то начнут заново. Будут изобретать новые приемы общения. И поневоле – будут читать, читать.

Пора подумать. Как, после эпидемии, будут знакомиться. Как расставаться. Как  мне предвидеть читателя, сидя за этим компьютером… На каком именно языке выразить все, что он когда-то прочтет.

Одновременно с богом. Воображаю, Как это здорово. Знать, что мы с ним ровесники. Почти. И даже я старше. Для него и для нас – первое слово. Первая мысль, первая сила. И первое дело. Ну разумеется. У бога свое. А у нас – другое.

А что, если вирус – предвестие  самого начала нового бытия. Предвестие его нового сотворения. Теперь у всех в душе  попытка вернуть средневековье.  Почему бы не подумать о таком тому, кто верит.

Вновьрождение. Значит, возможен какой-то момент универсального небытия. А оно вне времени. И оно вообще не существует для нас. Мы сознаем себя только при условии нашего  бытия.

Опять и опять. Мои детские упражнения. Старый мир молодеет. Все равно он старше нерожденного бога.

Чем бы дитя ни тешилось… Я чувствую, что уже сейчас перехожу в другую свою ипостась. Почти перешел. Остановись. Пора возвращаться.

Для меня, верующего, это грех. Для ортодокса – ересь. Для ученого – догадка. А для художника – открытие. Но я ведь, субъективно, и тот, и другой, и третий. И потом. Почему бы в моем возрасте, играя с самим собой, не впасть в детство.

Старцы тоже могут играть… А я, будучи художником, если поиграть в это, слава богу, не утратил такой способности. В этом смысле искусство – точно, игра.

Итак, возвращаюсь, возвращаюсь А то заиграешься. И вот ипостасность  легко и  незаметно перестанет быть игрой. Начнется фантастика. А я реалист. Для читателя – выдумка. А для меня – догадка, допущение. Гипотеза.  Шутка.

Ну что ж? очень хорошо, что я заранее предупредил. Теперь  чувствую себя вполне свободным. По сравнению с  моим богом я опережающая вторичность. Вот пока и все, что я хотел бы сегодня себе сказать.

А теперь – давайте знакомиться. Разумеется, по-новому. Когда культ самоизоляции, тот, который еще впереди, уйдет  в историю. Я вообще весь в том будущем, которое вижу. Когда чувствую – бог шевелится в утробе  сущего. Природа. Люди. Я сам.

И вот. Пока я тут играю и философствую, число смертей… Растет и растет. У кого-то весь вопрос – есть бог или нет. Веришь или не веришь.  А для меня теперь все иначе.  Дело в другом. Следи, когда он родится. Больно тебе? Значит, он есть.  Ну и что? Все равно – он зародыш, ты старше.

Сейчас он пока не осознает ничего.  По возрасту. Отрицательному.  Как зародыш. Но подожди,  именно он все  узнает и сможет все. Решительно все. Не ты, а он.  Все так. Но сейчас не ему, а тебе дано сознание. Как старшему дано. Досознание. Предсознание. Догадка. Интуиция. Предчувствие.

Больно и страшно.  Зато. Паскаль прав. Ты знаешь, а он не сознает.  Воображай, как и что он чувствует. Надейся на то, что потом он  поймет и сможет.

Призвание человека – напомнить богу, что мы, люди, есть. Или сообщить: вот, мы были.  А теперь жить, чтобы он обратил на нас внимание. Потом, когда он повзрослеет. А мы исчезнем…  Нас не будет. Но останется память о нас. Надо, чтоб она осталась.

Господи, все так ясно и так страшно. А ведь, по существу, это и есть настоящая вера. Только такая вера себе верна. Ну, разумеется, так сказано лишь для меня. Потому что я никогда никому ничего не навязываю. Кто-то прочтет… Читатель, мы с тобой поиграем.

А как же наше знакомство?  Опять увлекся и все позабыл.  Но теперь.  Все восполнится.  Доверие. Доверие.  По порядку…

Москва… Окраина. Точечная девятиэтажка. Типовая квартира. Окно во всю стену. Балкон. Книг нет. Хороший компьютер. Интернет. Любая книга в электронном виде… Все вполне современно.

Две комнаты. В одной – дочка. У нее другая квартира. Но вот живет со мной. Помогает мне. Личной жизни так и нет. Я думаю, и не будет. Хотя все возможно. Еще молода. Не вмешиваюсь. Ничего не навязываю.

Никто бы не поверил, что я так живу. Сколько томов издано. И ни одного нет в этой квартире. Тоже электроника. Рационально.

Она  философ. И филолог. Известна. Полное подобие мне.  Живем в комнатах рядом.  И ни одного лишнего слова. Вообще, как правило, молчим.  Понимаем друг друга. У нее тоже компьютер и интернет.

Знаменита. Но у нее другая фамилия. И никогда никаких проблем. Как будто все уже сказано. А если что  мелькнет,  –  пиши. Сообщаем друг другу только то, что хотим сообщить.

Спокойно. Характеры одинаковы. И вот в полном смысле. Вдвоем. Одиночество. Жизнь, профессия – там. А здесь почти  самоизоляция. Вирус. Вся Москва, кажется,  вымирает. А тут все без изменений. О боге – молчание.

Впрочем, если какое несогласие. Между нами. Даже мысленно Она догадывается. Мгновенно.  Так вот. Если несогласие или разногласие. В самом  молчании. Она сразу. Ни слова не сказав. Уходит.  К себе.

Ее квартира в соседнем доме. Очень удобно.  Квартира, наверно, такая же. Не знаю. Не был ни разу. Не приглашала. Да и что смотреть. Одинаково.

Вот разве стеллаж с книгами. Только моими. Догадываюсь. А то не видал и не слышал. Нет. Однажды по моей просьбе. Она принесла мне. Какой-то затерянный том. Забыл название. И не мог найти в интернете.

Пока вирус. Приходится жить осторожно.  Без малейших внутренних споров. Единогласно. И опять – без единого слова…

Не знаю. Кто-то скажет – это не жизнь. А мы живем. И уже много лет.  Мои десятилетия. Не помню. Как будто всегда было так. Шучу.

А на самом деле. Каждый год. Могу рассказать.  Память хорошая. Даты. Страницы. И вот. Года нашей жизни.  Оказывается, я все жду. Разговора. Жду, когда моя дочка заговорит.

Телевизор мы смотрим у меня в кабинете. Вдвоем. Что смотреть – нет разногласий. Даже когда ничего не ясно. Оказывается – когда не ясно двоим, это значит – все ясно.  И  все-таки был эпизод. И о нем. Кратко.  Себе самому.

Теперь,  я все понимаю… Произошло. Не только со мной. Со всеми. Вирус. Карантин.  И я в Питере. Далеко от домика. Оставив там то, что мне нужно сейчас.  Тогда было предчувствие. И вот, наконец. То, что оставлено, ждет меня там. Придется воображать. Домысливать. А за окнами тихо. Ни одной машины. Подтверждение предчувствий.

Тогда я мог читать, писать. А теперь все в памяти.  И потому не все ли равно – здесь или там? Догадка о том, что бог еще не родился, и о том. Что он уже есть, окрепла. И вот он, бог, страдает, как я. Но у меня  –  конец. А у него – в самом начале. Еще страшнее. То, что мне предстоит. Зародыш-ипостась.  Вот оно что.

Хорошо. Молитва – это воображение. Надо представить, как он чувствует себя. Да, все по-новому. И не так вовсе, как у других верующих. А я точно – верю. Могу разговаривать с ним как с нерожденным еще младенцем…

Подожди. Что это? Неужели и впрямь. Что-то уже началось?

 

____________________

О Т Ъ Е З Д

 

За три дня. И так всегда. То же чувство. Тоска – не то слово. Расставание? Может быть. Но ведь я и не расстаюсь. Память? Но я увожу ее с собой. Чувство земли. Потому что оно всякий раз не отпускает от себя. Думаю – не отпустит. Но почему именно эта земля?

Шесть часов. Утро. Пока еще время белых ночей. Удивительно. Самое любимое время. И как раз. Именно здесь. В этом домике. Но теперь – вместо пишущей машинки – этот мой ноутбук. И в нем всего несколько новых слов. Но ведь я увожу их с собою в город. И все равно. Именно здесь.

Что  в этот раз? Надо сказать себе самому. В тишине раннего утра. Пока все еще спят. Я странный человек. Есть проблемы, с которыми  я никак не могу расстаться. И по утрам. Они возвращают меня. К себе самому. Вчера думалось – все решено. А теперь. Вот они. Те же.

Главная мысль, пока не забыл. Главная. Она. Мысль. Бог есть, но еще не родился. Нет, не то.  Уже третий год. По утрам. Такая мысль. Вместо молитвы. Но каждый раз что-то другое. То, что уводит прочь от этой идеи. Невыносимо. Надо просто побыстрее сесть за стол, за ноутбук. И сразу прогнать… Эту мысль. Прогнать. И тем более. Вот яблоня смотрит в окно. Вот прошла электричка. Нет, она… Одна и та же. И за три дня до отъезда.

Вот. Вспомнил. Да, бог еще не родился. И вполне возможно – он еще родится нескоро. И вся-таки надо знать о том, что он уже есть. И было его бессеменное зачатие? Или оно уже сейчас. Только что произошло. Ну, конечно. Он, Бог, самому себе ипостасен. И как все мы, сам себя узнает каждое утро. Однако, при всем при этом, он родится нескоро. Предчувствие. Предсознание. Ну, ладно.

Опять электричка. А ей навстречу – товарный поезд.  И очень долго.  Стучит, стучит на стыках рельс и, наконец, отдаляется. Утихает. Мы рядом с железной дорогой. Но за густой листвой составов не видно. Иногда от очень длинных  товарных поездов подрагивает земля. Вот как сейчас. Было. И снова тихое утро.

Дел никаких. Слава богу – пенсионер. Но все чаще и чаще. По ночам прежние сны. О моих давних учениках.  И я научился говорить с ними так, что просыпаюсь оттого, что вслух повторяю какую-то фразу. Четким шепотом. А то и в голос. Да, просыпаюсь. И продолжаю вслух, пока не пойму – сон кончился. Жена в той комнате. Не разбудил? И продолжаю в голос. Потому что порой выражаю во сне то, о чем потом думаю целое утро. И вот сегодня…  Бог родится нескоро. Но он уже есть.  Да, именно так. Он есть, но пока еще не родился.

Одиночество. Философия. Мифотворение. И потребность веры. Да, потребность и ее отсутствие. Нет веры.  И вдруг озарение. Очень редко. Но вот как сейчас. И предчувствие – все это придется оставить. Через три дня. В этом домике. Именно тут.

Осталось три дня. И я боюсь пока самому себе сказать, что случилось. Что произошло. В жизни философа, пенсионера. Да, что произошло. И из-за чего нужно вдруг уезжать.

Тут хорошо. И я сам. Кто я? Философ? Поэт? Экклезиаст? Стесняюсь этого слова. И все же. Вот. Вчера завершил небольшую поэму. Название хорошее.  «Экклезиаст». И что же? Несовременно? Или наоборот. Рискованно. Парадоксально. И никому нельзя показать. И больше того – нужно поскорей уехать отсюда. Библейский Экклезиаст превратил свои парадоксы  в  проповедь. А мои афоризмы опасны мне самому. И нужно поскорее уехать. Поскорее. В город. И оставить их здесь. Они,  надеюсь, останутся. Разумеется, ноутбук и текст увезу. Туда. Но суть парадоксов, я думаю, пребудет и задержится здесь, в этом домике. Долго, долго. Поживет без меня и дождется, когда вновь через год я приеду сюда.

Эти, почти без изменения… Слова и строки я написал прошедшим летом – еще до того, как это случилось. И со мной. И со всеми. Я  внезапно и быстро вдруг стал терять зрение. И мы поспешно уехали в город. И почти одновременно, через месяц-другой, уже после моей операции, –  произошло то, что называют по-разному – катастрофа, мировая война в новой форме, предвестие страшного суда, заговор скрытых, неизвестных нам планетарных  политиков, бунт природы – короче, всемирная эпидемия. Вирус. Фантастика. Перед которой меркнет любая философия.

Так вот, оказывается, чем была вызвана моя тоска перед отъездом.  Я теряю зрение. А в мире происходит вот что.  И что это – мы, быть может, никогда не узнаем.  Но сейчас все гипотезы равноправны. Запретить их уже никто не сумеет.

И вот моя. Уже запредельная версия. Да, да. Я думаю.  Рождается бог. И потому все должно измениться. Я понимаю. Да, эта глупость. Вовсе детская. Недостойная  моего возраста и профессии. О ней могу сказать лишь себе самому. Но запретить ее вправе только мой бог. А он еще не родился. Рождается. И потому.

Тем более – я ничего не знаю. Ведь уже в таком, предродовом состоянии он, мой бог, может все знать. Больше, чем вообще вмещает  любое сознание… И даже его собственное, когда он родится.

Да, я ничего не ведаю. Но  оттого именно  мне дозволено мною самим  и по этой причине – распутать вопрос, как связана потеря моего зрения и планетная  гибель. И почему эта связь – одна из примет, признак рождения  бога.

Для кого безумие. А для меня, философа,  –  сокрушительное открытие. Ну что же. Пока никто не слышит Да. Вот  она. Да, – исследуем… Детские фантазии могут быть истиной.

Да, вот она. Что делать? Я чувствую – передо мной нет никого. Ответов на мои вопросы нет. Бог все знает. Но если он еще не родился, то даже он сейчас не может меня опережать. Будь спокоен. Рождество состоится. Богу мгновенно откроется все. Это будет. Я верю. Но сейчас…

И потом еще.  Не только я. Все  мы, люди, в таком положении. Просто еще никто не думает, как я. Да и то. Откуда я знаю. Но я чувствую – после эпидемии все больше и больше людей догадается. И очень скоро окажется, что все незаметно стали  так думать и веровать именно так…  И наконец – кто-то провозгласит новую эру.

А обо мне так никто и вообще не узнает.  И я уже сейчас не в обиде. И больше того. Я хочу, чтобы все так само собой вышло и получилось. А почему я хочу?

Кончай! Ты философ. И это бог. Еще не родившись. Отнял зрение у тебя. Пусть люди сами. Без твоих подсказок. И без тебя самого. Сами. Поймут. И тогда все будет верней.  И вот уж есть бог, да. И в самом деле… Вместе с богом. Родится наше новое бытие.

Ребенок. Дитя. И до чего же ты опростился… Не говори никому. Только себе… Вот. Вот оно.

Будь, как он. У него нет сознания. По возрасту. И у тебя. Тоже по возрасту. Пусть не будет его. Больше, чем надо. А уж если случилось. Вот я у тебя отнимаю твой глаз.

Эпидемия. Тоже. По той же причине. Вы многого захотели.  А ведь я еще не родился.  И вот.  Все, что могу.

Ну-ка давай – кончай свою детскую сказку. Дел невпроворот. Сегодня вроде бы утром новый шаг к тому, чтобы вновь пользоваться компьютером. Новые приемы. Как ловить белую стрелку и движок.

Всему надо учиться. Пока я еще хоть немного вижу. Сквозь белую пелену. Вроде бы уже поймал. И вот – все исчезает. Лови снова.  Хорошо пока, что я еще клавиатурой владею вслепую.

Помогает. Но если вдруг начинаешь искать какую-то букву. Тогда беда. Вот сейчас потерял. Вспоминаю. «Л» и «О» рядом. Ну вот – нашел. Что делать? Деструкция стекловидного тела. Или как точнее сказать…

Сейчас я должен велеть себе самому. Ты теперь уже другой человек… Хочешь восстановиться? Действуй. Терпеливо учись. Чтобы хоть что-нибудь возвратить, изобретай новые для тебя приемы

И знай – все равно что-то будет не так. Новый опыт.  И такой ценой.  Зрение для меня – первое и последнее условие жизни. Единственно важное. Отнимите все –  оставьте  только глаза. А вернее – оставьте этот единственный глаз.

Вот все-таки научился. Третье утро я уже работаю как прежде. Но он еще не родился… Далеко до того.  Знаю. Чувствую.

Понятно. У бога много рождеств. Сколько попыток… И ни одной смерти… Ницше неправ.  Его Заратустра ошибся. Бог не умер.  Смерть для него – это вновьрождение. Очередная попытка.  И ее, самой последней, пока еще нет. Но чувствую – будет. Вернее – когда будет – почувствую.

Все-таки нужно позаботиться о читателе. Сейчас я пишу только для себя. Но что-то мне подсказывает – когда-нибудь это будут читать. Эпидемия кончится. И самоизоляция тоже. Поэтому сейчас и впрямь самое время вообразить и предположить.  Рождество. Все что-то начнут заново. Будут изобретать новые приемы общения. И поневоле – будут читать, читать.

Пора подумать. Как, после эпидемии, будут знакомиться. Как расставаться. Как  мне предвидеть читателя, сидя за этим компьютером… На каком именно языке выразить все, что он когда-то прочтет.

Одновременно с богом. Воображаю, Как это здорово. Знать, что мы с ним ровесники. Почти. И даже я старше. Для него и для нас – первое слово. Первая мысль, первая сила. И первое дело. Ну разумеется. У бога свое. А у нас – другое.

А что, если вирус – предвестие  самого начала нового бытия. Предвестие его нового сотворения. Теперь у всех в душе  попытка вернуть средневековье.  Почему бы не подумать о таком тому, кто верит.

Вновьрождение. Значит, возможен какой-то момент универсального небытия. А оно вне времени. И оно вообще не существует для нас. Мы сознаем себя только при условии нашего  бытия.

Опять и опять. Мои детские упражнения. Старый мир молодеет. Все равно он старше нерожденного бога.

Чем бы дитя ни тешилось… Я чувствую, что уже сейчас перехожу в другую свою ипостась. Почти перешел. Остановись. Пора возвращаться.

Для меня, верующего, это грех. Для ортодокса – ересь. Для ученого – догадка. А для художника – открытие. Но я ведь, субъективно, и тот, и другой, и третий. И потом. Почему бы в моем возрасте, играя с самим собой, не впасть в детство.

Старцы тоже могут играть… А я, будучи художником, если поиграть в это, слава богу, не утратил такой способности. В этом смысле искусство – точно, игра.

Итак, возвращаюсь, возвращаюсь А то заиграешься. И вот ипостасность  легко и  незаметно перестанет быть игрой. Начнется фантастика. А я реалист. Для читателя – выдумка. А для меня – догадка, допущение. Гипотеза.  Шутка.

Ну что ж? очень хорошо, что я заранее предупредил. Теперь  чувствую себя вполне свободным. По сравнению с  моим богом я опережающая вторичность. Вот пока и все, что я хотел бы сегодня себе сказать.

А теперь – давайте знакомиться. Разумеется, по-новому. Когда культ самоизоляции, тот, который еще впереди, уйдет  в историю. Я вообще весь в том будущем, которое вижу. Когда чувствую – бог шевелится в утробе  сущего. Природа. Люди. Я сам.

И вот. Пока я тут играю и философствую, число смертей… Растет и растет. У кого-то весь вопрос – есть бог или нет. Веришь или не веришь.  А для меня теперь все иначе.  Дело в другом. Следи, когда он родится. Больно тебе? Значит, он есть.  Ну и что? Все равно – он зародыш, ты старше.

Сейчас он пока не осознает ничего.  По возрасту. Отрицательному.  Как зародыш. Но подожди,  именно он все  узнает и сможет все. Решительно все. Не ты, а он.  Все так. Но сейчас не ему, а тебе дано сознание. Как старшему дано. Досознание. Предсознание. Догадка. Интуиция. Предчувствие.

Больно и страшно.  Зато. Паскаль прав. Ты знаешь, а он не сознает.  Воображай, как и что он чувствует. Надейся на то, что потом он  поймет и сможет.

Призвание человека – напомнить богу, что мы, люди, есть. Или сообщить: вот, мы были.  А теперь жить, чтобы он обратил на нас внимание. Потом, когда он повзрослеет. А мы исчезнем…  Нас не будет. Но останется память о нас. Надо, чтоб она осталась.

Господи, все так ясно и так страшно. А ведь, по существу, это и есть настоящая вера. Только такая вера себе верна. Ну, разумеется, так сказано лишь для меня. Потому что я никогда никому ничего не навязываю. Кто-то прочтет… Читатель, мы с тобой поиграем.

А как же наше знакомство?  Опять увлекся и все позабыл.  Но теперь.  Все восполнится.  Доверие. Доверие.  По порядку…

Москва… Окраина. Точечная девятиэтажка. Типовая квартира. Окно во всю стену. Балкон. Книг нет. Хороший компьютер. Интернет. Любая книга в электронном виде… Все вполне современно.

Две комнаты. В одной – дочка. У нее другая квартира. Но вот живет со мной. Помогает мне. Личной жизни так и нет. Я думаю, и не будет. Хотя все возможно. Еще молода. Не вмешиваюсь. Ничего не навязываю.

Никто бы не поверил, что я так живу. Сколько томов издано. И ни одного нет в этой квартире. Тоже электроника. Рационально.

Она  философ. И филолог. Известна. Полное подобие мне.  Живем в комнатах рядом.  И ни одного лишнего слова. Вообще, как правило, молчим.  Понимаем друг друга. У нее тоже компьютер и интернет.

Знаменита. Но у нее другая фамилия. И никогда никаких проблем. Как будто все уже сказано. А если что  мелькнет,  –  пиши. Сообщаем друг другу только то, что хотим сообщить.

Спокойно. Характеры одинаковы. И вот в полном смысле. Вдвоем. Одиночество. Жизнь, профессия – там. А здесь почти  самоизоляция. Вирус. Вся Москва, кажется,  вымирает. А тут все без изменений. О боге – молчание.

Впрочем, если какое несогласие. Между нами. Даже мысленно Она догадывается. Мгновенно.  Так вот. Если несогласие или разногласие. В самом  молчании. Она сразу. Ни слова не сказав. Уходит.  К себе.

Ее квартира в соседнем доме. Очень удобно.  Квартира, наверно, такая же. Не знаю. Не был ни разу. Не приглашала. Да и что смотреть. Одинаково.

Вот разве стеллаж с книгами. Только моими. Догадываюсь. А то не видал и не слышал. Нет. Однажды по моей просьбе. Она принесла мне. Какой-то затерянный том. Забыл название. И не мог найти в интернете.

Пока вирус. Приходится жить осторожно.  Без малейших внутренних споров. Единогласно. И опять – без единого слова…

Не знаю. Кто-то скажет – это не жизнь. А мы живем. И уже много лет.  Мои десятилетия. Не помню. Как будто всегда было так. Шучу.

А на самом деле. Каждый год. Могу рассказать.  Память хорошая. Даты. Страницы. И вот. Года нашей жизни.  Оказывается, я все жду. Разговора. Жду, когда моя дочка заговорит.

Телевизор мы смотрим у меня в кабинете. Вдвоем. Что смотреть – нет разногласий. Даже когда ничего не ясно. Оказывается – когда не ясно двоим, это значит – все ясно.  И  все-таки был эпизод. И о нем. Кратко.  Себе самому.

Теперь,  я все понимаю… Произошло. Не только со мной. Со всеми. Вирус. Карантин.  И я в Питере. Далеко от домика. Оставив там то, что мне нужно сейчас.  Тогда было предчувствие. И вот, наконец. То, что оставлено, ждет меня там. Придется воображать. Домысливать. А за окнами тихо. Ни одной машины. Подтверждение предчувствий.

Тогда я мог читать, писать. А теперь все в памяти.  И потому не все ли равно – здесь или там? Догадка о том, что бог еще не родился, и о том. Что он уже есть, окрепла. И вот он, бог, страдает, как я. Но у меня  –  конец. А у него – в самом начале. Еще страшнее. То, что мне предстоит. Зародыш-ипостась.  Вот оно что.

Хорошо. Молитва – это воображение. Надо представить, как он чувствует себя. Да, все по-новому. И не так вовсе, как у других верующих. А я точно – верю. Могу разговаривать с ним как с нерожденным еще младенцем…

Подожди. Что это? Неужели и впрямь. Что-то уже началось?

 

____________________

Н А О Б О Р О Т.

1.

Хороший человек в своих темных блужданиях твердо знает верный путь. А если наоборот? Очень хороший человек, твердо зная верный путь,  плутает во тьме. И не только он. И не только очень хороший. Множества людей. Народы. Чаще всего. Именно  так…  А еще целые эпохи. Одна за другой. Знают выход и блуждают.

Вот. Настойчивая мысль. Как всегда в таких случаях – некстати. А теперь особенно. Ведь я как-никак. Мастер. И это не  школьный театр. Серьезное дело. Карьера на подъеме. Большой коллектив. Ожидания. И не знаю, как у других получалось. А у меня без глупостей. И вот первая в самом начале. Вопреки делу. Пустая мысль. И главное – не могу отвязаться.  Да, своевременно. И не очень. А мешает работать.

Коллектив молодой. Чуть что. И сразу – переглядывания, улыбочки. Но ведь и от меня зависит. Кое-что в их судьбе… И они понимают. А если что-то во мне собьется. То я их еще могу держать под моим началом.  Неделю-другую. Не больше. Знаю правильный путь. И блуждаю. А кончится для меня очень плохо.

Прежде всего, декорации. Вместо них. Два предмета. На целый спектакль. Репетировать, обыгрывать их нельзя. Сколько раз говорено. А все идет, как будто ни слова я не сказал… А тут вдруг привязалась хорошая фраза. И пожалуйста. Отверзлись вещие зеницы. Так не пойдет.  И знаю, как сделать. Но уже теперь. Пробовать поздно.

Чуть что – сразу наоборот. Прием известен. Да. Но теперь я чувствую…  Время. Совсем другое. Оно другое, но уже ничего не поправишь. И в самом деле. Мелочь. Момент. И ты не можешь работать. И как раз когда не можешь, все идет хорошо.

И эти улыбочки. Переглядывания. Господи. Я неплохой актер. Забываю себя. До сих пор получается. Но через неделю, месяц… Все станет ясно. Готовься. «Молчи, скрывайся и таи».  Без кавычек. Подожди. Ты сейчас только что вел деловой разговор. И в это время пустые мысли. Конец.

Коллектив разгадал. Не волнуйтесь. Выжидает. Но конец очень скоро.

Театр бюджетный. Средства всегда под рукой. Я даже не думаю. Прямо индусская мудрость. Хочешь, чтоб деньги были – не думай о них. И если я – хоть немножко – о них вспоминаю – сразу их нет. Это религия. Нельзя играть роль перед самим собой. Не вспоминай, отодвигай память. И все будет.

Ну, конечно. У меня. Хороший финансовый директор. Само собой. Но ведь надо было, чтобы нашелся такой человек. И не так просто, чтобы ни минуты не сомневаться в нем. Тогда, пожалуйста, чудо. Из тех чудес, какими Христос увлек за собой. Толпы людей. Вообще, получается – все держалось на чудесах. И после распятия. Новое чудо. Через три дня. Воскресение. И вот у меня опять ненужная мысль.

А если вчитаться в любой сюжет – в основе евангелие. И в переводе слово само – просто хорошая весть. Информация о том, что случилось. О том, что, как чудо,  произошло. И принесло. Детскую радость.  Именно это. Надо поставить. И так прочитать любой сюжет. Но это все ясно и правильно. Еще и еще раз. Поверь. И все получится. Поверь, не раздваивая свой замысел режиссера.

Смоковница либо засохнет. Либо даст – раньше времени – плод. А театр государственный. Всем обеспечен. Аншлаги. Полные сборы. Ну, опять? Ну, что такое? Уже третий день. Поутру. Повторяю. Мою новоиндийскую мантру. И все трудней и  трудней. Это скрывать. От себя самого. А коллектив. Уже в курсе. Моих блужданий.

Еще один. Любимый прием. Играй вначале плохо. А потом удивляй. Хорошей, отличной игрой. Вот и сейчас. Говорю себе. Плохая  игра. И это уже. Коллектив разгадал. Зрители.  Моего актерства. Ладно. Евангелие в сторону. Мантры.  Мантры.

На этот раз. Обычный сюжет. Классика. То, что я в детстве любил. Мольер. Или этот бельгиец. У которого «Смерть доктора Фауста». Еще не решил. И никто не знает. И даже я сам. Жду от себя. Нежданных решений.  Я сам для себя загадка. И это единственное. Что мне осталось. Остальное. Умный мой коллектив. Разгадал.

Позволь. У тебя в кабинете. Автор. Никому не известный. Вот уже пять минут. Ждет моего решения. А ведь я должен был прочитать. Рукопись передо мною. Пять минут ожидания. Возвращайся в реальность. Играй.

Рукопись удивительна. Сюжет берет сразу. Вот несколько реплик. И оторваться нельзя. Ждет. А я не могу ни слова.  Пока не прочел. От начала и до конца. А я не прочел. И признать это вслух… Нелепо.  И я никак не могу. Играть отсутствие.  Пять минут. Больше не могу. Ни секунды.

Еще один автор. Приносит в театр. Свое евангелие. Но там нет никого. Из тех  персонажей. Все не так. У других бездарно. А тут. Получилось.  Осталось дочитать. И единственно правильно. Сразу принять. Но я человек слова. Приму – и тогда последствия. Нужно поставить. И я бы хотел.  Но врать не умею. А пока не дочитано, это может быть – вовсе не так. И я говорю. Сам не знаю что…  Не вижу, не слышу.

Автор из тех. У кого. Никаких эмоций. Ждет. И даже когда скажешь последнее слово, не изменит ни одной черточки… Совсем ничего. Из тех лиц. Которые запомнить нельзя. Обычно я воображаю, каким будет в старости. Что выступит. Что пропадет. А тут ничего не поймать. Одно только. Молод. Был бы хороший актер. Вот его самого. Я сразу бы взял. Но это опять. Ненужная мысль. Пауза. Пять секунд.

Придется менять стиль. Не отступая от правды. Врать не умею. А сказать, что я не прочел до конца. Опять не могу. И вот фантазирую. Придумываю детали. Финал. Развязку. Последнюю сцену. И вот. Неужели совпало? Такого не может быть. Но профессиональный опыт подсказывает. Вот оно. Получилось.  А по его лицу. Ничего не заметно. По-прежнему. Ждет.

 

2.

Актеры против меня. А я настаиваю. И сам не знаю зачем. Пьеса хорошая. Сразу берет. Персонажи. Погружение. И нельзя от нее отвязаться. Несвоевременно. И несовременно. Опережает время.  Давно искал такую.  И вот она сама явилась ко мне.

Что-то в жизни произошло. Автор заметил. Раньше меня.  А я только почувствовал. И теперь вот размышляю. Наоборот. Ненужные мысли. Оказались мне в самый раз. Масштаб евангелия. И удивительный, небывалый персонаж. В самом центре. Сразу и до конца.

Но кто сыграет? И в этом причина того, что коллектив мой против.  Спорят. У каждого мотивы свои. Обходят стороной. Но не отказываются. Кроме того.  Именно сейчас вижу – серьезно, у меня все-таки есть коллектив. Хотят играть пьесу, чтобы доказывать мне, что ее ставить не надо. Подозреваю. Лучше выбрать автора. На главную роль. Было такое? Но я запретил себе. Думать об этом. А тут и сам автор исчез. Неизвестно куда.

Запретил. И все равно. Выхода нет. Пока читаем. А потом самое трудное. Распределение и закрепленье ролей. У меня всегда так. Актер прежде всего. Естественно. Многие так поступают. Но не у всех получается. А у меня – правило… И только теперь. Я вижу – никто не хочет на уникальную роль. Остальные распределились. Молча.  Как будто втайне. И лишь персонаж, который в центре. Не выбран никем…

Ладно. Ладно. Что-то решится потом. И само собой. Как всегда. Но время идет. Уже четвертая читка. И теперь поименно. Читает каждый. Все роли. И становится очевидно. Что кому, и как для кого.  Очевидно всем. И тут не спорит никто. Все идет хорошо. Но главная роль. Опять проскакивает. И у всех одинаково. И у меня тоже…

Ну что? Будем по последнему разу? Будем. И я не знаю, что делать. Автора нет. Но все понятно. Его. Его. А он, как нарочно, пропал. Неизвестно куда.  Телефон. Электронная почта. Все молчит. И это молчание. Может мне показаться.  Каким-то зловещим. Как будто он. В заговоре с моим коллективом.  И я сам в заговоре. Против себя…

И опять. Знаю выход – и продолжаю блуждать. И, как обычно, паузы. Паузы.

Ночью сегодня. Втайне от всех. От жены и дочки. Сел в моем углу у окна. Лампу нагнул над столом. И сам пишу. Новую пьесу. И в центре тот же самый. Тот же мой персонаж. И вот сначала кажется – безнадежная глупость. Мое ночное занятие. Но с первой строки. Получается вовсе неплохо. И как будто не хуже. А потом, к утру,  –  никуда и никак. Но бросить уже не могу.

Постепенно понимаю. Что такое бессонная ночь. Утро. Надо вставать.  Из-за стола. Не то, что с кровати. У меня прежде бывало. В молодости. Но тогда. Это был знак. Абсолютной свободы. Когда еще ничего не сделано. И опыта нет. А теперь. Все в избытке. И опыт. И постановки.  И весь мой театр.  А я как будто. От всего отказался.

Над абажуром настольной лампы.  Тьма. И сквозь нее. Чуть-чуть. Лик персонажа.

Ох, этот лик. Я уже потерял надежду. Его разглядеть. А теперь пожалуйста. Прямо тут. Над моим столом. Там, где стена. И там, где на ней специально. Я знаю. Нет ничего. Всматривайся. И, насколько можешь, различай. Каждую черточку.  По отблеску от белой бумаги. Как хорошо, что я до сих пор пишу от руки. И вот все равно. Я ничего  не могу поймать. Растворяется. Неуловимо. А если так. Оно. Все, что сделано за ночь,  –  все одна пустота.

А на самом деле. Так легко. Выйти из роли. Дописать мою пьесу. Оставить ее. Тут, на столе. А самому. Больше себя не задерживать. И самое занятное. Ведь я знаю, куда можно уйти. Там я встречу автора. И этот автор – я сам. И будет все хорошо. А актеры как-нибудь справятся. Как хороший оркестр – без дирижера.

Сил нет.  А тут самое затратное. В темноте. Перед лампой. Над освещенным листом белой бумаги. Объяснять себе. И соглашаться. Окончательно. И пережить это жуткое состояние. Когда кончены все дела. Блуждания остановлены. И нет никакого пути.

А всего лишь они. Первые реплики пьесы. Найдены хорошо и точно. И вот можно было бы отдохнуть. Но лик персонажа. По-прежнему. Сквозь черную темноту. Не отрывает глаз от меня. И только он один и не дает мне уйти. И, сам не зная, как. Вполголоса. Я уже ему отвечаю.  Получается еще лучше. Нежели на бумаге. Но персонаж недоволен. И умолкает совсем.

Записываю по памяти. По памяти.  Нет, не то. Говорите мне что угодно. А я твердо знаю. Такое ставить нельзя. И это сразу же.  От первой строки. И прямо туда.  Откуда мне объясняет что-то. Мой персонаж. Черты его.  По-прежнему. Разглядеть невозможно.

– Ну, ты понимаешь. Уж если я вступил с тобой в диалог. Значит, что-то произошло. Исчезают черные дыры. А ты, как я понял. Оттуда. Из глубины.  Да, конечно. Я понял. Теперь я буду слышать твой голос. И ты никуда не исчезнешь. И будешь меня ожидать. Каждую ночь. Здесь. Над этим столом. Потому что я. Твой персонаж. А ты для меня.  Замена крепкого.  Непробудного сна.

По-прежнему неуловим. Но черты его. Дрогнули и зашевелились. Живая тьма. Из глубины. Да, конечно. Если нет уже никакого спасения. Он будет со мной. Каждую ночь. А я по памяти. Кое-что запишу. И останусь. Его персонажем. Вот самое правильное. Для пьесы моей. А что касается автора. Будем считать. Что мы повидались. И он согласен.

Что такое? Только я подумал. Только себе сказал. Мысленно. Против моей воли. Непонятно зачем. И вот лик персонажа пропал. И я ничего не запомнил. Но чувство такое, что он только что был. Значит, я пока еще не умею. Выдерживать внутренний актерский запрет.  Никакой игры. С концами. На какое-то время. Переход в другого.

Попробуй верни. Если не можешь, значит не смог перейти. Верный путь в ничто. А почему ты блуждаешь. Сидя на месте. И не хочешь уйти и вернуться. Он умеет. А ты?

 

3.

Последняя читка. Я принес  две странички. Из того, что успел написать. Принес в ноутбуке. И сам не помню. Как они там оказались. Ночные записи. Никто никогда не увидит. Я так решил. Но важно знать, что они где-то есть. И вот пожалуйста. Ноутбук. И они обе. От строчки до строчки. А текст пьесы. Я уже давно вместил в мой ноутбук.

Актеры глядят на меня. С недоумением и ожиданием. Каждый из них. На прежних читках. По очереди. Уже прогнал вслух. Эту пьесу. И теперь то же самое, наконец, мне предстоит.  И это уже не читка актера. А режиссерский пробег. По тексту принятой пьесы. И уж если я прочитаю, то все решено. И я своим голосом дам понять распределенье ролей. Причем безошибочно. Так, что каждый узнает себя и  согласится. Они привыкли. И я привык. И вот в репетиционной комнате на столе мой ноутбук. Что со мной?

Вижу собственный текст. Неплохой. Но совсем не тот, что у автора. А у каждого из актеров. Свой ноутбук. И почему-то стандартный. Совсем одинаковый. Так получилось. Никто не подбирал.  И там одна и та же чужая пьеса и те же реплики. И лишь у меня. Совсем другое. Мое. Ну. Что делать? Две страницы. Надо немедленно вспомнить. А для этого. Мысленно.  Откатать назад. Целую ночь.

Строчка за строчкой. Слово за словом. Одно мгновенье, другое. Пока не доберусь до  первого слова, с которого тогда начинал. А потом и это слово. Отбросить. И читать чужое. По памяти. И при этом видеть перед собой только мои слова. И не сбиться ни разу.

Вот оглядываюсь. Вижу актерские лица. И почему-то мне кажется – они очень похожи. На тот единственный лик. На стене. Тот, который ушел от меня. Прошедшею ночью. Нет, они разные. И все равно. Сходство одинаково сильное. Разглядывай любую черточку. Любого лица. И я всматриваюсь, разглядываю. Перед тем как произнести. Первое слово.

И на меня теперь, я вижу, не смотрит никто. Каждый  в своем ноутбуке. Мысленно повторяет. Уже никак неизменный текст. И, кажется, он знаком наизусть. Любому и каждому. Всем, кроме только меня одного. Они читают. А я его должен вспомнить. И вот. Минута, другая. И я вижу, почти одинаково, одновременно. Они поднимают головы. И теперь выжидательно. Изучают меня.

И я опять вспоминаю автора.  Он точно так же. Ждал и глядел.

Нет, что-то странное происходит. Со мной и со всеми. Пьеса живет сама по себе. Она  себя защищает. И я чувствую, как мне легко вспомнить ее. И я уже готов. И начинаю читать. И первое слово.  Звучит очень четко и ясно.

И тут. Сразу меня поправляют. Почти хором.  Шесть человек. А другие шесть. Мысленно.  И я делаю вид, что ошибся. Досадливо и без улыбки, хмуро гляжу в ноутбук. И повторяю. То, что услышал.  Без выражения. Просто чтобы что-то сказать. Как актер, который сначала плохо играет. И вот, наконец, ясно произношу.  Чужое первое слово.

Чужое. А как будто мое. И актеры кивают мне. Почти одинаково сразу. Без улыбок и переглядываний. Так. Деловито. Серьезно. И я хорошо вспоминаю. Первые две страницы.  Вместо моих. Которые прямо перед глазами.  В двух или трех местах. Мне подсказывают. Но в общем. Никто ничего не заметил. Помотав головой. Вот. Я как будто вхожу в читку свою и довожу ее до конца.

Иной готов подумать, что это все пустяки. А на самом деле. Я прошел. По самому краю. И чудом сохранил свое положение. Удержался и преодолел. И только одно. То, что касается автора. Я не могу понять и принять. И объяснить, куда он девался. И не знаю, увидим его мы когда-нибудь или нет. И я думаю, он, этот автор, не так уж и нужен. Он свое сделал. Пьесу написал. Согласия моего дождался.

А актеры. Вот они все. Коллективный автор. Мой коллектив. Неужели они. Молчаньем своим убеждают меня, что пьесу, вроде бы уже знакомую наизусть, все-таки ставить не надо. Они согласны. Если все решено. Пожалуйста. Может быть, в итоге даже случится постоянный стабильный аншлаг. Тем более пьеса о том, как началась война. Та, которая и в самом деле. Уже началась.

Вроде бы все примитивно. Главный герой нажимает кнопку. И после того. Исчезает реальность. И персонаж вовсе не президент. И не какой-нибудь российский новый монарх. Нет. Он чем-то подобен Христу. Но при этом именно он обречен. Кнопку нажать. И на одно мгновение. Он властелин бытия. И от него зависит. Жизнь любого из нас.

И виноваты будем. Только мы сами. Потому что. Война уже назрела давно. И если не Персонаж, то все равно  –  кнопка сработает. И быть может, не в тот момент. И не вовремя.  А между тем. Война  есть война. У нее законы свои. Вдруг повезет. И не будет конца. И погибели. А потому вовремя кнопку нажать – великое дело. Короче, Персонаж  –  новый спаситель. Тот, кто решится. Тот, кто поверит войне. Потому что больше нечему верить.

Но сюжет в пьесе. Не самое важное. Труднее всего, оказывается, определить  нужный момент. Никто не видит его. Только спаситель умеет. И совершит невозможное. И вся пьеса – напряженное ожидание чуда. Предощущение. И предсознание. В полной мере зритель собирает всю свою волю. И всю мудрость. И чувство чего-то нездешнего. И  понятно, что оно сошлось в одном человеке. И только так. И больше – никак.

Автор свое совершил. Ему удалось. И вот он, совершив, недаром пропал. И не появится больше.  И, может быть, он пропал. Как раз в то мгновение. Когда его лик исчез во тьме над лампой моей, в моем кабинете. Все может быть. И тогда мои попытки. Переписать эту пьесу. Тоже понятны. А пока о них нужно молчать. И вот у всех актеров оказалось одно выражение. То, которое было. Когда мой автор. Передо мной исчезал.

Ну, слава богу. Я скрыл эти две странички. Я уже их забыл. А они все же остались. В моем ноутбуке. И я думаю – когда-нибудь.  Пригодятся.  Когда вернется. Мой автор.

И вот я дочитываю. И поглядываю на дверь. И, наконец, она отворилась.

 

4.

Хорошо работать с актерами в самом начале. Замысел режиссера. Надо понять. А я люблю объяснять и показывать. Сам я ни разу не пытался поставить себя в положение актера. И ни разу не вышел на сцену. В какой-нибудь роли. И не потому, что боялся плохо сыграть.  А просто быть актером никогда не желал. Зато перевоплотиться в того, кто играет. И ему показать его же искусство. Никто не сумеет. Лучше меня.

Вот почему мне безразлично. Кто. Какой актер или актриса. Для меня все равно. Если хорошо подобрана роль. И не просто хорошо – безошибочно. Я веду очень верно. И ничего не навязываю. И не было случая. Чтобы кто-то бунтовал против меня. Еще бы. Я ведь ему показывал. Его самого. Такого, каким  он может быть в этой роли. Да, это особенный дар. А у меня  –  единственный. И, по-моему, тут я не ошибался ни разу.

Уникальный способ. Если что немного не так. Сразу любой актер у меня становится режиссером.  А я вхожу в его роль.  Он имеет право мне все показать. И я исполняю. Беспрекословно. И коллектив сразу видит, как это плохо. И невольно всем хочется, чтобы я вновь вошел  в  мое амплуа.  И вот я опять режиссер.

И трудно было представить. Что этот порядок. Может кто-то нарушить. Не было повторений. И каждый раз мы находили в себе небывало свежие силы. И мы чувствовали, что сыграем всегда. И в часы репетиций. Каждый искал себя. И мы любили даже самые тупики в работе. Чуть что не так – мучительно предстоит полное обновление сил. Мы это знали. И никогда не теряли себя. И вдруг…

С этой глупой  пьесой все пошло, покатилось. Куда-то в сторону от театра. Потому что в самом начале. На итоговой читке. Был нарушен, убит наш общий закон. Роль Персонажа. Никому не досталась. А вернее… Она сама собой. Выпала мне. И это стало ясно. Когда я произнес. Последнее слово роли. И все актеры на меня посмотрели. С одинаковым ожиданием и насмешкой. И все были похожи. И только я один. Стал не похож на себя.

Вроде бы читка закончена. Я каждому голосом показал его текст. И все было понятно. Второстепенные персонажи разобраны. А как же она – главная роль? Проклятый мой голос… Против меня. В первый раз.  Только я. И больше никто. Но всем ясно. И мне самому. Как это плохо.  И самое жуткое. На меня теперь – нет режиссера. Никто бы не взялся им стать. Хотя бы на миг. И потому первый раз все одинаковы. И я бессилен что-нибудь сделать.

И как будто невольно мне все доказали – пьесу эту ставить нельзя. И все было бы очень просто. Но дело в том, что каждый – уже во время читок – вошел в свою роль. И я ему  успел показать, как это здорово. Голосом. Жестом. И только себе самому. Ничего не открыл. Нет, неверно. Я и здесь пытался. Но при этом стало всем очевидно, что сыграть Персонажа я не смогу. Искусство показа  не искусство игры. И по крайней мере. Я не сумею. Да, последняя читка. Уже все доказала. Вокруг переглядывания. Даже смешки.

Открытая дверь.  И нет его. Кто мог бы войти. И только тот, кто не может, вроде бы уже вошел. Незаметно. Я следил за дверью. И острым глазом не обнаружил. Но вот, оказывается, все-таки проморгал. И Автор пришел. На последнюю читку. И уже где-то среди актеров сидит. Невидимый. Среди актеров. Стоит всмотреться. И его легко найти.  Вот он.  Точно. В третьем ряду

Я успокоился. Ибо теперь мои попытки. Прочесть роль Персонажа. Получают некий понятный смысл. Это опять знакомое всем искусство показа. Но дело в том, что  реплики Персонажа. Никак нельзя показать. И, получается, мои приемы условны. И главное здесь то, что актер это Автор. Тот, который пришел.

До сих пор его никто не знал и не видел. Никто, кроме, конечно, одного меня.  А ведь  он приходил тогда ко мне одному. Я обещал. Он услышал обещание мое.  И скрылся. Как будто вовсе пропал. А теперь он впервые. Тут. В моем коллективе. И по идее – надо  его представить.  И теперь уже непонятно – как. Актером? Автором? Режиссером?

И я делаю жест в его сторону. Прошу его встать. И все, как по команде, оборачиваются туда. К последнему ряду. А там единственный лишний стул. И на нем никто не сидит. Но актеры мои. Привыкли. К таким мизансценам. Ну, конечно, я его просто вообразил. И они, вслед за мной, тоже воображают.

Очень внимательно всматриваются в пустоту. И опять – каждый по-своему, уже, после читок войдя в свою роль, воображают и узнают моего Персонажа. И никто не оглядывается на меня. Слава богу. Я выиграл. Я отвел от меня эту опасность.  И тут вдруг. Сами собой. Из ноутбука. Всплывают в памяти. Две странички. Те, которых не было в пьесе. Но у меня они вначале. А теперь  завершают. Читку и пьесу. И самый спектакль.

Ну вот я по памяти. Произношу мой текст. На разные голоса. И естественно. Как будто продолжая играть. А по правде – только теперь начиная. И со мной происходит. Что-то совсем небывалое. И я впервые. Стоя напротив незримого Автора. Вполне уверенно. Играю моего Персонажа.  И мне помогает мой текст. Он может быть плох. Наверно плох. Я понимаю. Но он единственно тот, который нужен сейчас.

И если хотя бы один актер на меня  теперь обернется,  все пропадет. Но я знаю – такого не будет. И я абсолютно уверен в себе.  Могу повысить голос. Или почти совсем его приглушить. Могу сделать выразительный жест. И уже не выйду из образа. И никто не оглянется. И все будут чувствовать правду этой игры. И это благодаря Автору. Которого нет. И который все-таки вошел в приоткрытую дверь. И вроде бы все видят его.

На этих двух последних страницах. Разные реплики.  И каждая из них. Как будто бы заново начинает вводить  в суть того, что происходит в душе Персонажа. Казалось бы, и так все давно пережито. Но это нужно чувствовать вновь. И совсем по-другому. И тут каждое слово на месте. И первый раз. Получается то, что пьесу пора начинать. А она уже завершается.

Вот последние строки.  Слово. Другое. Пауза и молчание. Автор постоял и исчез.

 

5.

Идет борьба за жизнь. И как будто спокойно. Я готов отдать эту мою жизнь без борьбы. Что такое? Невообразимо и невероятно. Интонация найдена. И теперь я всегда и везде. Выйду на сцену. И даже в театре моем. И среди этих актеров. Поименно. Могу их назвать. И назову. Подождите. Да, и среди них. Без режиссера. Буду играть мою роль. А это значит – больше незачем жить.

Мне  тридцать три года. А я планировал такое мое состояние. В более поздние сроки. И вот пожалуйста… Видимо, все-таки надо кое-что испытать. Не больше. Не меньше. Ровно столько. Чтобы уже потерять. Всякий страх. И выйти за пределы. Того, что нам предназначено. Можно долго тянуть. А можно мгновенно и сразу.

Я  человек публичный. А тут я готов остаться один. Видимо, потому что знаю – никто не поможет. Да и зачем помогать. Если я, неизвестно как, достиг особого знания и кое-что сделал, внезапно и неожиданно – все равно! – если, короче молвить,  подобное со мною случилось, – зачем отказываться.  Это все-таки лучше, нежели благостно, обманом и самообманом, продлевать мою жизнь.

Нет, это объяснить невозможно. А вот разве что показать. На сцене. И не подменять игрою. Ничего не подменять. Такого не может быть. Ни в театре. Ни в храме. А вот, оказывается, доступно вполне. И теперь актерство нужно, чтобы такое искусно скрыть от других. И это очень трудно. И пока я с другими – достается мне особой ценой. И я отдыхаю, как только останусь один.

Отдыхаю. Ладно. Что делать – я такой человек. Женат.  Леночка. Дочка. А вроде. Ни жены, ни детей. Ни того, без чего нет режиссера. Тридцать три года. А я уже способен так уставать. Ладно. Ладно. Репетиции. Мизансцены.  С художником. Проблема проблем. Композитор тоже. Ничего не хотят понять. А мы воображаем. И музыку. И предметы. И освещение. И даже весь реквизит. В конце концов обойдемся. И прямо выйдем на сцену.  Как будто  впервые.

Все это мелочи. Но мое состояние Никому не знакомо. И правильно. Другие актеры не должны его понимать. Да. Актеры. Актрисы. Но я почему-то решаю, что и с ними что-то произошло. И для них игра уже не игра. Но их состоянье – другое.  И мне интересен. Каждый из них. В своей человеческой роли. Я, во всяком случае, должен их понимать.

Им пока не нужны атрибуты сцены. Световые эффекты. И шумовое сопровождение. Они все друг друга чувствуют. Но живут своей особенной жизнью. И готовы на сцену выйти в своем обыденном естестве. Персонаж пока получается. И все вроде бы хорошо. И только те две мои странички…  Мы пока их не трогаем. И отодвигаем. В самый конец. И мне кажется. Никто не хочет. К ним приступить.

И я с ними до сих пор. Остаюсь один на один. И в этом тексте. Скрыто мое состояние. И, если мы приступим, надо будет,  чтобы любой актер его ощутил. Все может рухнуть.

Последние минуты. Гете, Скрябина, Толстого.  Есть в них что-то общее. А я об этом думал. Еще в моем раннем детстве. Из этих троих, мне кажется, я любил одного только Гете. О Скрябине знал, что его когда-нибудь полюблю. А Толстого знать не хотел. И совсем не любил. Потому что был уже тогда православным. Детская вера. Очень серьезно. Ребенок-догматик. И как ни странно. Где-то в моей глубине. Эта вера осталась.

Но почему-то мне кажется. Что в последние секунды сознания. Умирали они одинаково. Они. Такие разные. Одинаково. И о том, что роднило их в эти секунды, мы ничего не знаем. А я вот, благодаря  какой-то случайной и глупой пьесе, раскрыл тайну и проник в нее до конца. Фантазия? Выдумка? Да, конечно.  Но кто-то из них троих шепчет мне, что эта своего рода благая весть  –  подарок. От которого я не могу отказаться.

Осоргин. Ваня. Иван Иванович. Внешне очень похож на Автора. Такой же неуловимый. Я каждый раз перед очередной репетицией пытаюсь вспомнить его лицо. И не могу. Вспоминаю – только увидев его. Что-то всегда по-особому новое. Да, похож. Ровесник тому. И такого же роста. Актер неплохой. Из тех, кто схватывает и очень легко выполняет. Любое мое решение. Сразу. Стоит мне подумать. Он уже знает.

С ним одним. Хочется мне иногда. Сверить мое состояние. Поговорить о последних минутах. Толстого и Гете. А особенно Скрябина. Но только с ним одним. А, простите, как это сделать?  Репетиция кончена – он исчезает. И я забываю. Последнее выражение. Его молодого лица. Может быть, потому, что ему не нужны. Мои разговоры. И понятно. Все, что я решу, он выполнит сразу.

Сегодня Ваня в ударе. Он даже немного опережает меня. Как бы это сказать? Он заранее согласен с тем, что я чувствую и до чего доживу. Согласен заранее.  И даже, может быть, знает, что будет. У него совсем небольшая  роль, в самом начале.  И потом – на последней странице. Несколько слов. Но до этой страницы еще надо понемногу добраться.  Он играет сына главного Персонажа. И потому появляется в самом начале. И в самом конце.

В пьесе Автора он после первых сцен совсем пропадает. А у меня ему отдана очень важная реплика. Он понимает отца. И согласен стать первой жертвой в начале войны. Так по сюжету положено.  Он единственный, кто согласен. Примитивнее роли быть не может. Но как трудно сыграть. И я еще не решил. И боюсь даже подумать. Вообще в этой пьесе. Возможно все примитивное. И оно ждет особой игры.

Дело в том, что я всю жизнь мечтаю о сыне. И так получилось, что моя мечта не сбылась… Но  я почему-то пугаю себя и воображаю, что где-то мой сын все-таки есть. Он родился. И я не знаю, где он. Потому что у меня, разумеется, кое-что было – несколько встреч. И я помню, каких. И кто знает. Может быть, что-то запамятовал. Из жизни моей. И потому все возможно. И вот я решил. Хотя бы на сцене. Увидеть сына. И дать ему слово.

Между прочим, оттого наверно, я так много лет не хотел  быть актером. И все только показывал и решал. Ничего себе примитивно. И во всяком случае. Не только игра.

 

6.

Последняя реплика. Что-то странное.  Осоргин ее произносит. Сам по себе. Как будто бы для него нет режиссера.  Определенно. Одно и то же. Те же слова. И то же решение. И я чувствую. Оно не мое. Слова на последней страничке. Другие.  А решение – Осоргина.  И никто ничего не знает. Кроме одного меня. И его одного.

Мы оба. Только на сцене. Каждый раз. Уже помимо слов. Понимаем. И говорим друг другу. Невероятное. И оно только на сцене. Становится вероятным. И я, взрослый человек.  По-детски доверчиво. Переживаю. И не могу пережить. А он как будто. Уже давно пережил. И ему легче. Потому  что…  Нет ничего. Кроме недосказанных слов. И нет воли такой. Чтобы она от меня ему повелела. Изменить интонацию.

И как только это случилось. Впервые на сцене. В конце репетиции. Все мгновенно стало на место. Декорация. Шумы. Видный и невидимый реквизит. Все оправдано. И все для меня безразлично. Я живу только ради финала. Голосом сына. И если я попробую. Что-то сыграть или скрыть. Я сделаю то, что получается в пьесе. И все узнают о том.

Присматриваюсь. И прислушиваюсь. И осознаю. Этот единственно говорящий мне голос. Каждый раз ожидаю. Финальной реплики. Той, которая обрывает спектакль. И только тогда пытаюсь разглядеть и запомнить. Одно мгновение. И все остальные сцены – подготовка и ожидание. А молодой актер. Диктует мне.  Волю свою.

Время уходит. Рождественские каникулы позади. Премьера готова. И все отработано. И я даже не помню. Была она или нет. Эта премьера. Наверно, была. Если уже спектакли. Аншлаги. Разборы. И даже в прессе мелькнуло. Очередной успех. Что-то еще. А я до сих пор даже себе не сказал. Как мне признаться моему особому богу. Потому что зрителям я признался давно.

А почему так случилось. Иван Осоргин. Только на сцене. В какой-то последний момент. В последней реплике. В той, которую вдруг я записал, когда в темноте кабинета над моей настольной лампой исчез лик Персонажа. И что в этой реплике? Я пытаюсь и не могу ее повторить. Произнести. Даже запомнить.

Только он, Иван, способен… Но ведь он совсем не может быть мне тем, кто так говорит. Я проверил. Мне все известно о нем. Остальное – фантазии. И все это. Все исчезает на сцене. И каждый раз. На глазах у меня. Пьеса уходит в зрительный зал.  В  темноту. В тишину. И это все повторяется многократно. И я не успеваю. Разглядеть. То, что в сущности происходит со мной и с Иваном. А он как будто уже давно все разглядел.

Но между прочим, генеральной репетиции не было. И Рождество еще впереди. Что я такое вообразил? И зрительный зал черен и пуст. Выдумки. Фантазии. Полная тайна. От всех. От жены. Дочки. И только звучит в душе у меня. Узнаваемый голос. И мой  смятенный шепот в ответ. Но текста пьесы. И этих двух голосов. Я уже не могу изменить.

Генеральная репетиция. Автор пришел наконец. И как только он появился, исчезла вся видимость и вся моя сила воображения. Никто ничего не заметил. Может быть, потому, что  автор в самом конце  не заметил мой текст. А я как режиссер и актер умирал на сцене. И вот, когда завершился прогон, я попросил автора ко мне подойти, и так получилось, что он случайно стал рядом с Иваном.

Именно это нужно было, чтобы разглядеть их обоих. Сходства нет никакого. И они, понятно,  друг друга не знают. Оба невысокого роста. А то, что лица плохо запоминаются, это вполне объяснимо. Черты. У Ивана все-таки  более крупные и видны издалека. А у автора лишь вблизи. И они иного типа. Другие. Нет, нет, он бы не мог стать актером. А я, когда просил его подойти, честно говоря, все-таки  думал ему передать мою роль.

Автор как будто бы сразу понял меня.  И улыбнулся краешком рта. И я сразу разглядел и заметил, какой у него маленький рот. И весь он маленький и совсем невидный рядом с Иваном. И мы пожали друг другу руки. Первый раз после той нашей встречи тогда у меня в кабинете. И я даже сравнил его руку.  С крепкой красивой рукой Ивана-Актера. И я даже их руки соединил. И на ощупь тут же почувствовал разницу между ними.

Автор, я вижу, сразу был вровень с Актером. Они отошли от меня. Заспорили. И  что-то взаимно друг другу думали объяснить. Иван соглашался. Но было ясно, что он согласен только с самим собой. И со мной. И я хотел подойти. Но вовремя удержался. И они опять обсуждали финал. Но, вернее всего, к спору не возвращались. И теперь я мог их сравнить, глядя издалека. Нет, рядом на сцене таких ставить было нельзя. Невероятно. И я успокоился.

Разбор генеральной мелькнул благополучно. Редкий случай, когда все нужные люди очень довольны. Актеры молчали. Все, не считая Ивана. А он сказал несколько слов. И я не вслушался в них и не понял. Гости заговорили одновременно. Все было кончено. Автор молчал. К нему обращались. Но он почему-то ни слова никому не ответил. Вопросы повисли. А, может быть, и не надо было ничего отвечать.

Я произнес долгую речь. Во время которой автор встал, покачал головой и, послав мне издалека привет на прощанье, направился к двери зала. И когда он уходил, я поразился, насколько он, удаляясь  между рядами, был все больше и больше сродни моему Персонажу.  И, как будто чтобы это вполне подтвердить, у самой двери он обернулся, постоял немного и исчез навсегда.

Кто-то из гостей поглядел ему вслед. Верно, потому что  поймал нечто в моем выражении. А я удержался. И, не выбирая слов, продолжал мою речь. Надо было скорее все кончить. И мне удалось. Они встали. И один Иван Осоргин продолжал сидеть в первом ряду. Он не оглядывался, когда автор от нас уходил. Он ждал, что я что-то скажу. И теперь уже не только на сцене. Он и в жизни оставался таким.

И вот все ушли. И мы были вдвоем в полутемном зале. И я спустился по ступенькам со сцены. И осторожно стал перед ним. И Осоргин, сидя, произнес последнюю реплику.

 

______________________

 

 

Ц  Е  П  Ь

 

Я каждый раз не похож на себя самого. Это во времени. Да, серьезно. Помню цепочку всех своих появлений. Это как если бы ты оказался между большими двумя зеркалами. В полный твой  рост. Они друг на друга смотрят. А ты между ними. И в ту и в другую сторону. Темнея и уменьшаясь  –  твои отражения. Там и там конца не видно. А ведь его и нет. И я научился. Видеть всю цепь. Да, всю без конца…

С помощью двух зеркал. То, что во времени. Уходит в пространство. И я научился. Могу это подробно тебе рассказать. Но даже я сам. Не хочу слышать об этом. Почему?  Лучше знать про эту цепочку. И не видеть. И не различать. Забудем. И успокоимся. И себя согреем детскою верой. Но зеркальные отражения. Уменьшаясь, темнея  – одни и те же. В каждом из этих зеркал.

А в моей цепочке. Я не похож на себя самого. И потому хочу разглядеть. На любом расстоянии. Другого себя. И, кроме того. Нет удвоения. Моя бесконечность одна. А вернее, в любом направлении от меня уходит особая цепь. И я научился разглядывать любую из них. Вообще, конечно, занятие жутковатое. И хочется иногда помотать головой. И отбросить все это.

Нет. Если кто научился, тот уже не сумеет забыть. И только во сне отдыхает. И там он, как прежде. Видит себя одного. Но там он знает, что это сон. И как только  вспомнит об этом. Сразу проснется. Но ты не бойся. Все в порядке вещей. Привыкай. И если захочешь, ты всегда сумеешь уйти от себя самого. И это совсем особое состояние. И я тебе объясню. Ибо только в таком единственном смысле. Бессмертна душа. Понимаешь? Вот я тебе кое-что расскажу.

Одна из моих ипостасей. Жила, совсем не зная меня. Не волнуйся. Это был очень хороший простой человек. Вот я вижу его. Но он жил или живет от меня далеко. И я не знаю – в каком времени и пространстве – среди бесконечного множества пространств и времен. А я могу разглядеть. И все тебе рассказать. Любую подробность. Ну, если захочешь, конечно. Во всяком случае. Вот. Я уже почти захотел.

Не буду пока об этом. Пока мне важно одно сообщить. Этот хороший простой человек научился точно тому, что и я умею теперь совершать. Напрягая последнее зрение. И больше того – умея совершать переход из одной ипостаси в другую. Теперь он тоже, как я, обладает искусством внезапного перехода. Он вглядывается. Обнаруживает меня. Еще немного. И мы увидим друг друга. И, главное. Вот я уже не могу ему помешать. И происходит оно. И я уже не знаю, что делать.

Происходит. Произошло. Взаимный взгляд. Уничтожает всю цепь. И остается только одно. Мое отражение. И это я сам. И я смотрю в зеркале сам на себя. И, наконец, отодвигаю знакомый образ. И остаюсь. Как еще недавно был. Один, среди таких, как я. Хороший простой человек. Вошел в меня. Привыкает ко мне. Становится мною. И я счастлив. И он доволен вполне. Мы оба знаем, как возобновить нашу цепь. Но не дай бог. Если кто-то из нас. Попробует снова.

Такие события. Со мной бывали не раз. И всегда. После каждого подобного случая. Я возвращался к моим делам. С особым чувством.  Как будто мне разрешили взглянуть на то, что будет. И сразу вернули назад. И очистили память. Но я хорошо знаю – нет никого. И я все сделал сам. И обеспечил себе. Продолжение уже вполне конченой жизни. У которой, оказывается, нет никакого предела. Все заново. И все так и не так.

Надо, чтобы в комнате. Не было зеркала. Вот я снимаю его со стены. Вернее, думаю снять. И вдруг замечаю. Зеркальное серебро. Отстает от стекла. И уже отстало. А ведь его совсем недавно. Мастер посеребрил. И вот началось. А я не заметил. Красиво и живописно. Всматривайся. Нет отражения. А если разглядывать. Искаженные изогнутые подобия образов. Узнать невозможно. И нельзя разглядеть.

Ну вот, я думаю, пускай оно остается. В полстены. В роскошной раме. Из красного дерева. Подернутый зеркальной рябью. Прямоугольник. Вспоминаю двадцатые годы. Недоступный мне. Сюрреализм. Особого толка. Чтобы не было никаких отражений. А только одна зеркальная рябь за стеклом. Жаль. Придется его реставрировать. Но если бы он так закрепился, я бы оставил его  навсегда висеть. Как экспонат. Посмотрим, что будет.

Я в молодые годы предпочитал живопись. И если бы у меня тогда получилась такая картина, я был бы счастлив. И продолжал бы творить. В том же духе… Но у меня  получались. Только подобия. И я был согласен. Их делать объемно. Зеленая глина. И естественно. Никакого зеркального серебра. И я однажды попробовал. И отшатнулся в ужасе.  Нет, скульптура.  Только она. И вот я скульптор с тех пор.

Двигаюсь. И оно тоже движется. Неузнаваемо. И бесформенно. А если приблизить лицо. Нос к носу. Можно кое-что угадать. Приближаю.  Улавливаю. Глаза ускользают. Но если умело подвинуть себя. И в этом зеркале тоже. Встретишь  ответный взгляд. Замри. Постой. Как перед скульптурой. Плохой скульптурой. Для которой нужна. Одна лишь точка обзора. Лучшая точка.  А все остальное. Искажение образа.  И вообще. Полное  самоуничтожение того, что ты сотворил.

Ну, в этой раме. Все происходит само. А ты поймал себя? Остановись. Потому что самое важное. За стеклом нет никакой цепочки. И нет удвоения. Зато посмотри. Какое богатство. Красок и форм. И это все материал. Освобожденный от смысла. Моего бытия. Вот оно. Для творчества лучшее. Да. Твори. А не отыскивай образ.

Ты слышишь. Эти мои бормотания. Уже два года прошло. С тех пор, как ты впервой услыхала.  Ну, конечно. Держит меня. Только работа. И ты уже два года не видишь. Что я творю в моей большой мастерской. Она рядом с твоей синей опустелой комнатой. И я в мастерскую хожу только так. Минуя тебя. В эту дверь.

Слева кровать у стены.  А над спинкой кровати.  Маленькая иконка. Твоя. И я еще ни разу не попробовал ее разглядеть. Маленькая. При тебе ни разу. И теперь. Без тебя. Так, мне кажется. Ты остаешься. В том, что я не успел разглядеть и разгадать. Я до сих пор декан… И привык. Слово мое окончательно. А тут. В синей комнате. Все по-другому. И я прохожу мимо кровати. И осторожно. Приоткрываю белую дверь в мастерскую.

Рядом другой вход. Из коридора. И там слева. Громадный темный отсек. Подхожу. Поливаю водой. Зеленую глину. Что-то будет сегодня. Пока. Раннее утро. Тут в мастерской. Напротив отсека. Уютный диван. Моя постель по ночам. Заправлена.  По-военному аккуратно. А ведь сегодня. Так ни разу и не уснул. И не работал. Потому что ночью. Портишь то, что вылепил утром. И вот оно. Утро сейчас.

По левой стене – этюды женской обнаженной натуры. Хорошие. Надо сломать. А не то случайно увидят.  Впрочем, он, кого я приглашу в мастерскую, не станет нигде о них говорить. Все равно. Сломаю. У нас другой разговор. И не о том. Как они хороши. Лишнее. Вылепить надо все без этих рассказов. Ну вот он. В правом углу. Глиняный. Сверх натурального роста.  Почти до самого потолка.

Тут легко ошибиться. Посреди мастерской. Нельзя. А в углу. Ничего не увидишь. Воображение. Только оно. А я люблю. Как будто он сам. Спрятался в угол. Зато на фоне стеклянной стены. Четко виден. Один и тот же его силуэт. Итак. Два ракурса отработаны. По-моему, пора повернуть. И вот будет. Хорошая цепь силуэтов. Поворачивай туда и сюда. А я привык бегать. Вокруг малой скульптуры. Но об этом. Никто не должен узнать.

Сегодня. Попробую пригласить. Его самого. Его. За кем я наблюдаю два года. И вот наконец. Он и этот глиняный встретятся здесь… И я смогу проверить. Воображение. Которое до сих пор. Не подводило меня. Кроме одного только раза. Но его надо забыть. Этот раз. А то. Не дай бог. Кто-нибудь вспомнит. Меня мой ветхозаветный. До сих пор охранял. Ошибок не будет.

Но надо проверить. И пускай  станут. Живой и глиняный. Друг против друга. А я незаметно побегаю. Вокруг живого. Мастерская большая. И мне есть откуда глянуть. И где пробежать. И вот как будто мой глиняный пошевелил правой рукой. Бегай. Смотри. Переделывай. А то, я чувствую, трудно уже повернуть. Подвижный станок-пьедестал. А до сих пор. Это было легко. В чем дело?

Тяжелая грубая светотень. Исчезает свобода. Независимой. Вольной души. Стоп. Вот откуда. Надо начать. Свиданье поможет. Если я мысленно. Увижу всю цепь.

Ты ни разу. Не сказала ни слова. Ни об одном из образов. Этой цепи. Само собой разумеется. У меня, у мастера, все в порядке. Продумано. Выверено. Ракурсы. Повороты. Недвижные думы. По слову Пушкина. Так. Но я заставлю их двигаться. Ты ни разу не спросила  и не остановила меня.

И только этюды. Они. Те, которые у левой стены. Шедевры. И ты, не глядя мне в глаза. Оттуда. Говоришь,  говоришь. Не надо их ломать. И превращать в глину. И вот уже два года. Стоят и ждут. И я никого не могу пустить. В мою мастерскую. Комиссия. И от нее. Их не скроешь чехлами  Глаза мастеров. Разгадка формы. Сломаю. Но до этого. Прообраз и образ. При мне. Встретятся здесь.

У тебя до сих пор. Удивительное чутье. Ум. И почти бессловесно. Два слова. Емких и точных. Сказано и достаточно. И до сих пор. Голос – воспоминание. А ум такой. Что стоишь перед станком. И разводишь руками. Пока не видит никто. И вот у меня философский подход. И многословие. А ты скажешь и умолкаешь надолго. И  знаешь.  Последнее слово – за мной. И вот молчание. Говорит. Говорит.

Что это? Сила? Или самоограничение скульптора. Да, слышу. А ведь и правда. Форма – ограничение. Добавить в глине. Снять лишнее в камне. Чеканить в бронзе. Когда уже ничего нельзя изменить.  И сломать невозможно. Ты никуда не ушла. Ты со мной.  И не только в этом одном.  Но тут. Спор до конца. Моего конца, разумею.  Прежде я обрывал разговор. Но теперь. Этот глиняный  будет готов. И я продолжаю.

Пракситель – мой бог. Он единственный, кто дошел до нас. Мрамором оригинала. И я вижу, как он победно приближал свой конец. Гермес и маленький Дионис. У него на руках. Бог внушает младенцу прелесть и тайну обмана. И тот уже тянет ручонки. И обман с улыбкой поднесет ему кисть винограда. И пока дразнит и  отводит руку и держит кисть высоко.

Пракситель перехитрил. Зевса и Аполлона. А я обречен лепить из глины того, кто стал для меня воплощением правды. Такого не было. Но для меня он такой. Нет Гермеса. И нет моего покровителя. А я предвижу. Будут. И тот и другой. Скульптура предусмотрительна. И в отличие от живописи, надо все предвидеть в пространстве и времени.  Взгляд отовсюду. Пока обходишь фигуру. Полная правда.

Но ведь сам ты понял давно. Все не так. Обман состоялся. А гроздь винограда. Все равно далека. И она в руке у тебя самого. И ты никогда в жизни ее не приблизишь к устам. Опровержение только одно. Наивная вера твоя в то, что можно совместить прообраз и образ. Гостя и глину. Жизнь и зеленый обман. Редкий случай. К тебе явится на дом тот, кто, зная все, остается, по глупой воле своей, поборником правды. И ты его пригласишь в свою мастерскую. И он обнаружит весь твой самообман и откроет  этюды твои.

Затея напрасная. Но я оттуда слышу голос. Безумие или улыбка Гермеса. Пракситель. Или твой глиняный истукан. Вот. За квадратами стекол уже потемнело.

Кто он – мой посетитель? Не спеши подсказывать. Хороший простой человек. Он еще молод. Но я уже сказал ему о том, что разочарован в своем собственном творчестве. И надежда одна. Талант его, молодого. А он завидно талантлив и в том и в другом. Я шучу. А он принимает всерьез. А что если я прав. Ну, вряд ли.

Он мечтает быть скульптором. Но способностей у него к этому нет. Он для меня Добролюбов. Критик. Студент. Дионис. Он сын моего недавно умершего друга. Филолог. Лепить не пробовал никогда. Во мне любит критика, а не скульптора. А я декан, а не критик. Философ. А это значит. Разочарован в творчестве.

Вообще я люблю дерзость. Правда, в наши послевоенные годы небезопасно дерзать. Ну а если дерзости нет – скромность. Вот качество философа и декана. Ему интересно – что я скажу о его филологии. Но если я и впрямь выскажу суждение критика, он тут же встанет, уйдет и даже ради горькой памяти о тебе он уже не вернется. И очень смешно. Именно этого я и боюсь.

В мастерской совсем потемнело. Зажигаю фары. Страшная вечерняя светотень. Поворачивай как угодно. Пьедестал-подставку. Станок. Фигура движется неохотно. Поглядывает на меня свысока. Даже когда со спины. Запрещает себе повернуться. Чувствует зрителя. Это уже неплохо. Но у него нет мысли о том, кто ему смотрит вслед. И потом надо передать его обреченность. И так, чтобы никто ее не распознал.

Вечернее освещение укрупняет фигуру. Ты не находишь? Ты у себя в проходной комнате. И ты оставляешь меня с этой фигурой наедине. Скромность, вера, дерзость и скорая смерть. Переживу рыцаря правды. И уже его давно пережил по летам. Красив… Сбоку рука совсем не видна. И что за книжка в его руке – непонятно. Знаю – ты хочешь, чтобы это был молитвенник или томик Толстого.  А это несколько строк. И не его самого. А неизвестного. Большого поэта. Да. Его несколько строк.

Ну что ж? Очевидно. Рано с утра. Стремянку. И, пока не поздно, переделывай руку. Вот. Каркас живой. Движется. Надо совсем немного. Яхве, Иегова, сделай так, чтобы мне удалось. Но это завтра. Завтра. Когда упадет привычно. Утренний свет. Но фигура останется именно как сейчас. Лицом в угол. Плечом ко мне. Отодвигаю стремянку. Подальше. А то взыграет молодость. И полезу. И упаду. И не встану.

Все-таки, объясни. Почему ты сейчас подала мне свой голос? Тишина полная. А я услыхал. Сама тишина остерегает меня. Ты не любила мою беготню и лазание на стремянку. Но вот интересно. Я столько бегал и лазал. И забывал о том, что у меня под ногами. И до сих пор уцелел. Остережение. Осталось немного. Ну. Хотя бы одна строка. А потом остальные. И книжка будет готова. И тогда рука. Подвинет меня.

Хорошо. Сегодня. Пусть оно будет по-твоему. Смирение. Толстой. Гауптман. Хороший простой человек. Критик. Филолог. Или кто бы то ни было. Мне все равно. Я сам в моей избранной и бесконечной цепи. Видимо, так. Я сегодня останусь один. Фары  горят. Папироса. Уютный диван. Сплю и во сне ломаю левый лучший этюд.

 

____________________________