О Т К Р Ы Т И Е

Сегодня публицист — главный герой. Тот, у кого нет никаких доказательств. Но есть воля прямо сказать. О жизни и смерти. О тайне сознания. И о том, что Толстой называл «разумением». Которое было в начале всего. Он философствовал. А я. Как публицист.  Мыслю публично. В этом все дело.

Открытие очень простое. Вот. Я слышу молитву Бога, обращенную к людям. Бог не умер. Но он пока еще не родился. Да, не родился. Но он все-таки есть.  Молится нам, чтобы мы ему помогли. Родиться. Войти в бытие. И создать. Свое сознание и разумение. У нас кое-что получилось. А у него. Все впереди.

Да, открытие. Плохо только одно. Я понемногу теряю зрение. Каждый мой день. Поутру. Замечаю. Все хуже и хуже. А это значит – надо запомнить. Абсолютно все. Что я могу видеть сейчас. Потому что потом. Останется только память. Осязание. Слух. Воображение. И все это вместо глаз.

Никто не знает. И что подумают близкие – разговор особый. Откладываю на потом. Понятно. Такое не обязательно видеть. И я замечаю. Чаще и чаще. Закрываю глаза. Надо пробовать. Как это будет. А потом проверять. Предметы. Краски. Движения. Сначала на ощупь.  Вообразишь. И тут же поправишь себя.

Я почему-то решил. Что Бог пока еще в худшем положении. И я призван ему помогать. И ведь ясно. Помощь ничтожна. И все-таки она есть. Бескорыстно. И безответно. Потому что он еще не родился. Как это кто-то сказал – предсознание. Да, слово, по-моему, точное. А остальное. Беда…

Никто ничего не знает. О том, что со мной. И не узнает никто. Карьеру пора кончать. А она подбирается. К самому главному. И понемногу. Я привыкаю. И так было. Все эти дни. И вот случилось. То, ради чего. Я старался. Целую жизнь. От начала и до конца. Да, я ему помогу. И  он. Когда-нибудь. Мне поможет.

Корректура книги. Собрание публицистики. Последние годы. Господи. Зачем? И кому? Вот я открою глаза. И увижу. То, что запомнить не в состоянии. И тогда на слух. Уже не сумею… Вообразить и проверить. Остались дни. До нового года. И моя книга при мне. Осязаю. Перечитываю. Нет ничего. Из того, что надо. Помнить и осязать. У меня. Иное сознание.  Самое страшное. Да. Я теперь  не боюсь оставаться один.

И вот. Никак не могу отойти. От того, что не сказано в этом томе. Перед уходом.  В  корректуре пишу. Помогаю Богу и поневоле. Закрываю глаза.

Вообще говоря, картина самая грандиозная из всех, какие когда-либо вмещались в моей голове. И это чистая публицистика. В моем понимании. И я думаю, оно вполне современно. И я даже боюсь. Пройдет незаметно. Ибо сейчас вокруг столько философов — публицистов. В основном – интернет.

И что же выходит? Все они помогают Господу Богу? Тому, который только явится в будущем. Тому, сознающему, которого нет сейчас. Они, что же, готовят его появление? Детская мысль. И все же вполне хорошо то, что эти мысли меня еще пока посещают. Может быть, это мне даст хороший случай не затеряться.

Грандиозность моей панорамы кому-то покажется выдумкой, а еще хуже – ересью.  Впрочем, скажу – мне уже ничего не грозит. Конец карьеры – сам собой. Теперь, когда слабеют глаза, мне это совсем безразлично. Дело сделано. Книга выйдет. Шума не будет. А так я, пожалуй, всем обеспечен. Забудут, и все.

Я жизнелюб. И об этом, то есть о моем жизнелюбии. Надо хорошо рассказать. И, пока есть глаза, вписать в корректуру. Много новых страниц. Трудность одна. Это понятно. Мы, публицисты, в разные дни. Пишем по-разному. А тут нужно соблюдать особую логику перехода.

От заблужденья к открытию. Или прямо – к свободной и ровной проповеди. И пускай. Противоречит она. Всему, что еще допустимо в печати. Но как быть, если в корректуре нет ничего. Закрою глаза – пропадает. А писать совсем новую книгу я не хочу.

И очень важно пока выяснить, что нужно забыть, чтобы остальное запомнить. Во всяком случае, здесь, в корректуре, нет ничего такого, что бы я запомнить хотел. Надо обыгрывать. И я вроде бы это сумею ловко, легко и красиво и, главное, соответственно. Вот мой стиль. Вижу заранее.

___________________________________________________                                                                                                                                                                                                                      ________________

А на столе. «История живописи» Бенуа. С детства моя любимая книга.  Ребенком я из нее много запомнил. Но теперь увижу иными глазами. Что это? Созерцание? Память? Воображение?  Нет ничего, что бы я тут согласился забыть и уже никогда не увидеть. Понимаешь? Здесь. Люблю репродукции, текст. И все читаю по-новому. И все уже немного другое.

А ведь он, Бенуа, перестраивал книгу по ходу издания. И что оказалось. Замысел не состоялся. Но выходило свежо, интересно. Может быть, и мне нужно сейчас прямо о том объявить. Да. О том, как я в корректуре. Переделал готовую книгу. И как я перешел от публицистики – к моему открытию Бога.

Да. К тому, который пока еще не родился. И как я ему помогал. Зная ничтожность любых усилий. Помогал, веря в него. Молодец Бенуа.

Порденоне. Я запомнил. Коричнево-белая репродукция. Накрытая мягкой прозрачной калькой. Она в самом начале главы. Христа пригвождают к кресту. А он (воображаю заново!).  Почти сидит на крестовине. И ногу одну. В колене согнул. И лицо его. Мне знакомо. Как будто я. В натуре. Видел распятие.

Эта память-выдумка. При любом исходе. Мне уже не нужна. А я точно знаю. Она останется. Вопреки всему. И займет место. Многого из того, что я вижу сейчас. И забуду. Почему так? Порденоне. Что-то меня отвлекает. Что? Не могу объяснить. Потом, потом. А сейчас. Более важно. Вообразить.  Всю панораму.

Бенуа, подожди. В первую очередь. Пробег по телевидению. Обязательно все программы. Любой канал. По две-три секунды. Не больше. Пока там ничего не случилось. И никто не сделал открытия. Раньше меня. И одновременно со мной. И все это, может быть, потому что никто не согласен. Признать открытием. Приоткровенную глупость. Вот она. И я один ее признаю.

У Порденоне Христос – пожилой человек. Он уже устал. И готов к тому, чтобы его распинали. А я до сих пор. Не готов. И не закрепил. То, из чего надо  запомнить. И вот вижу лишнее. Уже тогда. В детстве моем. Но я не верю. Я знаю. Лишнего нет. Запомнить все. Это значит удержать. Принцип свободы. Чтобы возможно было.  Преображенно. Повторить.  Всю мою жизнь.

Это возможно. Останавливай. Сам себя. Тренируйся. Каждый раз по-новому. Пробег. И не было повторений. Порденоне, пожалуй, впервые. Но и то неслучайно. Тут мне Он помогает. Он. Тот, кто окажется Богом. Он мне говорит: «Разгадай, почему возвращается образ. Помимо твоей свободы. По воле моей».

То, что Христос полусидит на кресте, подсказка. Предсознание. А ты понимаешь – никто не мог бы тебе подобное предсказать. Никто, кроме того, кто еще не родился. И ты будешь таким. После того как уйдешь. Предсказываю. Предвижу. Предсознаю. Обопрись другой, свободной рукой. О крестовину. И сядь. А левую руку. Пусть прибивают. И потому у тебя на голове. Терновый тюрбан.

Ванна. Зеркало. Всматриваюсь. Борода. Отражение. Точно такое. Как на том полотне или фреске. И в репродукции. Надо бы видеть оригинал и всмотреться. Но это уже невозможно. Верю воспоминанию. Точно так. Я буду ждать, когда настанет мой срок. Ожидание сократится.  Предсознание. Как у Тебя. В кого я так верю.

Но вот на телеэкране. Четвертый канал. Подожди. Подожди. Еще. Еще. Там. Что-то мелькнуло. Непроизвольно. Возвращаю. Видеоряд. Публицистика. Моими словами. Как понять?  Шоу? Открытие сделано. До меня? Самообман.

И все-таки. Оно остается моим. Игра мысли. Всегда и всюду. А у меня целая жизнь. И целый том предсознания. Корректура. И я понимаю.  Он, мой Всевышний, тоже должен сделать открытие. А сейчас. Пропадает в самом себе.  Цепляется. Барахтается. И эти его движения. Они это я. И здесь. И на телеэкране. Там ничего не поняли. Бизнес. А тут…

Бывают минуты. Когда все готово. И только нужно. Вбить окончательный гвоздь. В крестовину. И они стараются. И вбивают. А я даже не чувствую боли. Созерцатель. Хочу и не могу испытать. А на самом деле. Испытываю. И для меня открытие – крестовина. А для них – закрытие. И успокоение.

____________________________________________________

И вот я как будто стараюсь уйти. И уже иду. По знакомой дороге. Она похожа на ту, которая в пейзаже Гоббемы. Но он в других временах. И я почему-то знаю, что вернуться уже не смогу. И никого нет впереди. И справа и слева. До самого горизонта. Пространство. Поросшее острой голубоватой осокой.

Оно. Затопленное чистой, неглубокой водой. И я пробую. На ощупь. Вроде бы можно идти. По щиколотку в озере Хепо-Ярви. Раздвигая голубую осоку. Но я не рискую. Иду по дороге. Долго иду. Потому что знаю. И справа и слева озеро… А по моей дороге. Уже кто-то ходил. И этот кто-то. Может выйти навстречу.

И вот он и впрямь вдали показался. Вижу. Перебирая ногами, идет. И я убыстряю мой шаг. Но почему-то. Между нами. То же – далекое – расстояние. И  фигурка его такая же маленькая. И не становится больше. И я не вижу, как он одет. И из каких времен. Встречает меня.

И, может быть, мы никогда не сойдемся. И справа и слева. Надвигается от горизонта. Какая-то синяя мгла. Неужели встречи не будет? И вот, мне кажется, он стал уменьшаться. Идет ко мне. А становится меньше и меньше. И я усилием воли. Останавливаю себя. И даже делаю шаг назад.

Но чувствую невыносимую тяжесть. И вдруг понимаю. Что он совсем уйдет… Пытаясь дойти до меня. И останется там.  Нет, мы должны. Пока не стемнеет. Ближе и ближе. Идти и идти. Навстречу друг другу. И я закрываю глаза. И уверенным шагом. Продолжаю мой путь. А он все дальше  и дальше.

Бороздки дороги. Не позволяют мне сбиться. И мне все равно. Насколько она сгустилась вокруг. Синяя мгла. И как далеко. Невидимый встречный. И куда он идет. Ко мне или вдаль от меня. Все равно. Пока прикрыты глаза. И пока. Протянуты руки вперед. И я могу забыть. И уже вспоминать. О том,  что забыл.

Конечно. Дорога уходит во тьму. И там нет никого. Но я ухожу вслед за ним.

Гоббема. Но у него вдоль пути… Прорыта канава. Аккуратны борозды поля. Какие-то хижины. А у меня поросший осокой простор. А между стеблями осоки – водичка. Одна и та же. На километры. Влево и вправо. Кто-то насыпал дорогу…  И даже стоят столбы с проводами. Туда и сюда. И вот. Провод оборван.

Обхожу его. Он лежит на обочине. А там, вдалеке. Уже новый обрыв. Но  с другой стороны. И провод лежит поперек. Оба столба. Но только от одного тянется провод. И ржавую эту спираль. Трудно перешагнуть. Забыли. Так и лежит. И я почему-то. Боюсь прикоснуться. Подумал. И все-таки переступил.

Остановился. Оглядываюсь. Долго стою. Изучаю. Машинные колеи. Провод примят.  И я хорошо понимаю. Было давно. И тогда это было на самой границе. Грузовики приезжали. Ехали до конца. И возвращались назад. Как раз по дороге. Можно проехать навстречу друг другу. Провод не помешал.

Вот под ногой. Ровная колея. А вот она почти исчезает. Чуть повыше дорога. А вот опять. Новый спуск. И опять колеи. Мрак такой. Что можно забыть о дороге. И не открывать моих глаз. Но я помню. И осторожно ощупываю. Каждый провал.  Правой и левой ногой. И твердо знаю. Кто-то все-таки ждет меня впереди.

И вот. Я помню. Было такое. Именно здесь. И я вышел тогда. Но с трудом вспоминаю, где и когда этот  выход. И как я вернулся. И как можно было вернуться. Из этого мрака. И проливного дождя. И вообще, мне кажется, я шел только вперед. И был какой-то чужой и непонятный берег. И справа черное круглое озеро. Небольшое. И его огибала дорога. Переходя в другую… И она, другая, кажется, и возвратила меня. По своему другому пути.

А тот, кто шел впереди. Напрасно. Двигался навстречу мне. От этого озера. И от  этой заозерной дороги. Он куда-то пропал. И я не помню, чтобы мы прошли мимо и не сказали ни слова. Тут я могу точно заметить. Не было этого. Он просто пропал. В холоде и мраке дождя.

А круглое черное озеро. Только на минуту стало спокойным. И ровным. Пока дождь перестал. И я успел оглядеть. Берег. Другую дорогу. Зеркало непроглядной воды. В красивой круглой раме кустов. Я хотел что-то сказать. На его берегу. Или что-то спеть. Моим еще плохо поставленным голосом. Но голоса не было. И опять хлынул с неба. Шквал. Уже совсем ночного дождя.

Зрение было потеряно. Пока я выходил. Пока по чуть приметной тропе подымался на какую-то гору. И оттуда все-таки видел, как во сне,  совсем другое, чужое большое страшное озеро. Ужаснулся, спустился и продолжил мой путь. Уже по новой надежной дороге. Ну, конечно. Воображение. И я точно знаю. Верно. И это на самом деле. И прямо передо мной. И надо мной. И вокруг. И я верю себе. Ничего не видя глазами.

Публицистики мало. Нужна религия. Полное знание. Без доказательств. Интуиция. И очень сильное слово. Народ созрел. И вместо идеологии. Он ждет хотя бы намека. На абсолютную правду. А иначе. Придут. Натянут провод. В тех местах разрывов. Между столбами.

И опять пойдут машины. По забытой насыпи. Сбрасывать мертвых. Туда и сюда. Направо, налево.  И от этих тел. Вода станет глубокой. Возьмет их и снова. Все закроет песком. И прорастет. Стеблями синей осоки. А всего вернее. Уже не будет. Ни тел, ни машин.

И только тот, кто пропал. Появится вновь. И на этот раз. Мы друг другу скажем. Несколько слов. И поможем друг другу. Вернуться назад. В разные стороны. По тому же пути. Все понятно. А круглое черное озеро. В рамке темно-зеленых кустов. Останется тайной. Как прежде. И никакой аллегории. А может быть это озеро и есть могила для тел…

____________________________________________________

Полное знание. Пример такого. Был до войны. Конечно, самообман. И все-таки люди тогда. Полагали. Думали. Знали. Что обладают. Безупречной разгадкой. Всех возможных тайн бытия. И не требовали. Доказательств. И впереди. Были у них одни подтверждения. Утверждения. Точных идей.

Но ведь я тогда по насыпной дороге шел не один. Рядом со мной. Или чуть после меня. Торопился. Безопасно… Перешагивал провод.  Мой маленький сын. Первый. Тот, кого  судьба сохранила. И ему было тогда семь с половиной. И я вспоминаю теперь.  Мы шли навстречу ливню и шквалу. Почти до утра. И если мне выпадало какое-то счастье. То оно было тогда.

И не только мне. И ему. Хотя он даже заплакал. Как только мы за черным и круглым озером поднялись на высокую гору. И оттуда увидели  то чужое и страшное озеро. И его темно-зеленые топкие берега. Поросшие черными елками. И это не я. Увидел сквозь тьму. Надо спросить. Он помнит. Было такое.

Но почему-то мне кажется. Память вернется. Когда по моим следам. И уже без меня. Он пройдет и переживет вновь то. Что когда-то чувствовал здесь. И это ему предназначено вспомнить. И пережить.  И тогда он заплакал. И я волевым голосом. Успокоил его. И мы спустились. И уже в полной тьме. Долго шли, ощупывая асфальт.  Куда-то вправо.  И неизвестно куда.

Мы вышли. Почти поутру. К шлагбауму. А там электричка. И вот мы вернулись домой. Но теперь мой сын совсем другой. И он первым, сам с собой,  посмеется горько… Если узнает, как я ныне  помогаю. Моему Господу Богу. Вернее, когда он разгадает, как я бессилен помочь. Себе самому.

Корректура готова. Надо кончать. Потому что теперь она – прямое начало.  Панорама громадна. И еще не открыта.  И только он. Господь. Один. Отнесется к ней справедливо.

Отнесется. Медленно просыпаясь. Но одно дело — мое пробуждение. И совсем другое. Она. Бесконечная даль. И даже если оттуда. Кто-то пойдет мне навстречу. Этот простор. Его втянет в себя. Назад. Втянет его туда. Откуда он двигался. Перебирая ногами.  Именно так. Было со мной. Он пропал. И я не понял. И не разгадал  странной загадки.

Но если сынишка. Вышел. Вместе со мной.  Из этого мрака. Значит, надо его спросить. И вернуть в тот гоббемовский пейзаж. И уже из него… Из глубины. Постараться. Выбраться вновь. И на этот раз. Не упустить ни одной подробности. Пейзажа. Тем более он повторяется. И совсем недавно. Что-то подобное.  Было со мной.

_____________________________________________________

Да. Я возвращался. Из Ханты-Мансийска. Надо было.  Ехать  Автобусом. По такой же дороге. На юг. И уже из Сургута лететь самолетом домой. И тогда. В автобусе было нас человек десять. Не больше. Совсем незнакомых. Но вокруг неоглядно тянулся точно такой простор. Поросший травой. Справа и слева. От нашей насыпи. До горизонта. Залитый водою. Простор.

И с той стороны. Где я сидел у окна автобуса. Далеко-далеко за горизонтом. Вставали огненные фонтаны. Горящего газа. И они освещали. Этот бесконечный разлив. И был вечер. И над ровной гладью воды. Поросшей травой. Меркло безоблачное. Темно-лиловое небо.

И автобус наш. Понемногу сжимался и пропадал. И вдруг что-то случилось. И мы вышли на остановке. И я понял впервые. То, что переживаю сейчас. Я очень живо. Представляю себе. Эту водную ширь. Пересеченную прямой насыпной линией лиловой дороги. Слева ровный закат. А справа – тьма. Которую лучше не видеть. И совершенно ясно.  Как будто. Бог рождался во тьме.

Рядом со мною. Незримо был мой друг. Тот, который видел все это. И я почти узнавал его. И он шептал мне. О том, как моя судьба уходит и возвращается вновь. И даже эти на горизонте фонтаны огня. Казались ему  спасительными. От безмолвия и предсознания. Которое одно  поглощает и скоро  поглотит нас.

Было холодно. И тут я вспомнил о сыне. И о том, как мы наугад выходили с ним по такой же дороге. Ну, конечно. Было уютнее теперь помышлять о конце бытия. Рядом автобус. А там золотые фонтаны. И сверху на это. Смотрит он. Тот, кто еще не родился. А мы примолкли. Ждем. Когда кончится пауза. И автобус поедет опять. Из пустоты в пустоту. По ровной, узкой, уходящей вдаль шоссейной прямой.                                                                                  дороге. И предсознание бога. Опять вберет и вбирает всех, кто рядом, и меня самого.

Мой друг пропал. И больше не шепчет. А сына. От меня отделяет. Больше чем смерть. Я чувствую, как он далеко. От этой затопленной шири. И от того. Что было мне приоткрыто. Когда я покидал. Перед полетом. Ханты-Мансийск.

Сбивается речь. В полубреду. Я перестаю. Сам себя понимать. Но именно тут. В хаосе и потоке. Рождается то, что в нем изначально. Его предсознание. И очевидно — пока я немного его обогнал. И этот момент возникновения. Возможен всегда. И опять. Закрыты глаза. И осязание мое.  Не осознано. Именно тут. В это мгновение. Рождается он.

Пора привыкать. И без меня. И при мне. И со мной. И я предпочитаю то, что открыто. И вот появилось. И вдруг. Ощущаю преграду. Пытался уйти. И не смог. Да. В жизни и смерти. Оба они. Мои сыновья. Нет. Не трогай. Кто угодно. И только их. Не касайся. Потому что как раз между ними. Старшим и младшим. Тайна, отрытая мне.

Тогда. Я мог бы остаться. На остановке. Никто бы не вспомнил. Из этих чужих. Они бы сели в автобус. И я объяснил бы шоферу. Что мне почему-то необходимо. Пробыть в наступившей аспидной тьме. Целую ночь. И я стоял бы на месте. Или шел бы. Вслед за автобусом. И далекие факелы газа. Осветили бы то, как они. В автобусе, вовсе исчезнут. У горизонта. На ровном шоссе. И мне был бы слышней без них. Шепот шамана.

Этот шаман – самый близкий мне в жизни и в смерти. Но тогда он был еще жив. И, вероятно, я не мог бы уехать. И улететь. И повернул бы. К Ханты-Мансийску назад. И мы бы с ним говорили. По дороге всю ночь. А он в это время. Там, у себя. Спал спокойно.  Или записывал на компьютере. Какие-то строки. Те, которые ко мне долетали. И те, которые в ту ночь на полпути. Остановили меня.

Но я сел в автобус. Уехал. Улетел в самолете. И теперь. Спустя несколько лет. Среди книг. В моем кабинете. Сижу, закрыв глаза. И чувствую пожатье. Руки его. И дыханье шамана. Рядом. И открываю глаза. И вижу его. В темноте кабинета. И как легко. Десять лет назад. Он стал мне родным. И больше других. Он чувствовал то, что называл сознаньем природы. А я называю Богом. Который рождается. Без меня. И будет рождаться.

______________________________________________________

Шаман ведет за собой. Всех, кто когда-то становился мне близок. А потом исчезал.  Но я ни с кем не прощался. И за этим круглым столом. Они собираются вновь. Это он их созвал. И тогда он со мной расставался. Там, далеко у себя. И они окружили меня. И я не мог догадаться. Что он зовет. И что это его дыхание. Замерло. И что я когда-нибудь снова. Их увижу. И что-то. Прошепчу им в ответ.

Зажмурь, зажмурь глаза. И не открывай. И не подглядывай. Положи руку на стол. А другую. Приподними и проведи в воздухе. Чувствуешь? Близится рождество. И кто-то. Снова и снова. Уходит, как я. И уходит, как он – мой шаман.

Степень сближения. Между чужими людьми. И в самих людях. Подвижна. Попробуй. Усилить ее так… Чтобы исчезла прозрачная грань. Между мной и тобой. Пробую. Получается в прошлом. А в будущем – неизвестно. И если мы сможем. Управлять по желанию. Этим законом природы. О, тогда. Вот оно. Рождество. Можно праздновать. Потому что сделан к нему. Первый  мой шаг.

Разумеется, первый после открытия. А до этого. Все бытие – такие шаги. Но результат обратный. И это я говорю. Как публицист-проповедник. Тот, кого не слышит никто. А в корректуре… Не верю своим глазам. Те страницы. Внесенные мною. Исчезли куда-то. Или я. В компьютере. Не успел сегодня. Их сохранить. И что-то нажал. И опять. Нужно их вынимать из корзины.

Вынимаю. Но и на них нет ничего. Слова не те. И открытие мое. Прочитать нельзя.  И я сам. Не могу вспомнить. Возобновляя. То, что сейчас дописал. Объясни. Как  такое возможно.  Тут, я думаю, нужны совсем другие слова. А в корректуре… Конечно, вовсе не тот лексикон. Хорошо. Буду работать… Но важнее всего. Не забывать. А иначе. Исчезнет все, что тебя озарило…

Звонок.  Не вовремя. И уже много раз. Мобильный в кармане. Перечень всех, кто звонил. Шурик. Но ведь это … Что со мной?.. Ведь он уже несколько лет назад. Сгорел у себя в мастерской. Как он может звонить? И недаром. Я не вынимал из кармана мобильный. Прячу опять. Но я четко слышал. Этот звонок. Ладно. Забудем. Как не так. Этот звук один. Вытеснит все. Вот. Вытесняет.

Номер. Набираю. Двойное, тройное нажатие цифры. Снова. Сначала. И вот наконец. Первый долгий гудок. Первый, второй… Соединение установлено. Подождите. Глухой и глубокий басовый звук. Дважды и трижды. Молчание. И я представляю себе телефон. Который молчит. Здесь и там. И только вновь повторяются. Те же гудки.

Прерви. Помолчи. И опять. Безответно. Но я умею. Так повернуть. Отсутствие. И оно ответит само. И отвечает. В тишине моего кабинета. Ну, конечно, согласен. Твой голос не изменился. А мой. Уже не слышен совсем? По крайней мере. Сам я не различаю. Ни звука. Ни слов. Но так. Очень хорошо. Высказать все. И потом услышать. В знак согласья. Молчание. Оно такое же. Как мое.

И ты думаешь, я согласился признать отсутствие? Нет, не выйдет. Мобильный. В кармане. Опять. Как будто. Потеплел. Задрожал. И запел. А ты что? Узнал и дрогнул в ответ? Почувствовал его последнюю просьбу? Высвобождение? Крик? Боли нет никакой. Раскалено все. И никто не поможет.

Шурик – художник. По следам отца моего. Он выучился рисовать по его работам. Которые остались в Киргизии. В годы войны. Когда ему и мне. Было шесть лет. И я не знал о том, что он станет художником. Отец ему подарил. Рамку от фотокора. Куда можно вставлять  бумагу.  Перекладывать свои рисунки. И на белых листах рисовать.

У меня была такая же рамка. Но Шурик потом стал художником.  И я об этом не знал. И спустя двадцать лет. Мы встретились в Ленинграде. И вот под конец жизни он сгорел в своей мастерской. И понятно, почему теперь. Спустя четыре года. Вдруг зазвонил. Мой телефон. Знаю – только теперь. Он в состоянии позвонить. И, конечно, без единого слова. Но голос его. Не изменился.

Он очень упрямый. И когда-то. Совсем накануне. Я ему говорил. О моем открытии Бога. Это было тут. В кабинете. Он посмотрел на меня. Сказал, что у меня с головой не в порядке. Но согласился. Проверить. И мне сообщить.  И даже задумал. Что-то нарисовать мне в ответ. А потом вдруг отказался. Но повторил мне. Мои же слова. Да, Богу надо помочь. И  Бог услыхал.

И неужели. Страшный пожар. Вошел в предсознание Бога? И от ужаса. По его непонятной воле. Мобильный мой телефон. Зазвонил. Объяснить просто. Мне показалось. Я подумал. Я предсказал. И опять. Как будто в моем кармане. Мобильник. Задрожал и запел.  И вновь было тепло. Потом горячо. Потом. И я не мог вложить мою руку. Пока не остыло.

Вот откуда оно родилось. Подозрение. В том, что, когда он посещает. Ему все равно. Ничего не чувствует. Если он еще не родился, как он почувствует боль сына. И, видимо, нам нужно перенести невыносимые муки. Чтобы его. Еще не рожденного. Заставить. Хотя бы на секунду. Вздрогнуть. И испытать. Этот ожог. И это почти невозможно. И все-таки мы призваны. В помощь ему. Погибать.

Кто бы мог упрекнуть младенца. Который пока еще не родился. И даже младенца пока еще нет. И еще нескоро. Грядет рождество. Мы придумали все. Тоже в помощь ему. И рождество. И распятие. И взяли всю боль его. На себя. И потому гибнем. И любой абсурд. Переживаем. Как наш человеческий долг перед ним. И только потому. Все имеет неосознанный. Предосознанный смысл.

Господи. Как все стало понятно. Художник сгорел. А публицист-проповедник. Заранее все пережил. Из сострадания к Богу. Но тогда ведь и нам.  Напрасно винить себя. Карма отсутствует. Все по-иному. И грех только один. Если ты, умирая. Не думал. Нерожденному Богу помочь. И вот. Шурик, сгорая, не впал в этот грех. Если только он помнил. Наш разговор. Тут. За этим круглым столом.

Не знаю, как вам. И как тебе. А вот мне. Такое чувство. Как ответная помощь от Бога. И вообще. Наше сознание. Помощь. Подарок. Ответ. Он еще не родился. А уже отвечает. И сам не знает о том. И нам нужно сделать все. Чтобы он узнал, наконец. Так или иначе. Ты ему все равно помогаешь. Но, отличаясь от нас. Он может все вместить. В сознанье свое. Которое мы в итоге. Подарим ему.

И если это правда. Тогда. Любая наша судьба. Имеет смысл. Даже самая ужасная.  Как, эта… Гибель Шурика. И его предсмертные муки. В огне. Все имеет смысл. Даже если это неправда. Потому что. Если так, то  Бог не просто родится. А мы. В итоге итогов. Его создадим. Когда открытие мое. Сделают все. А это возможно. И все равно. Будет – не будет. Я понял. И другие. Могут понять.

Вот опять. Звонок телефона. Мобильник ожил в кармане. Снова. Но по-особому жарко. Дрожит. И не звук. Жужжание. Так, что нельзя не заметить. И не услышать нельзя. И я почему-то знаю — теперь он ответит. И будет ждать. Пока я нажму нужную кнопку. И потому я не спешу. Опять открываю. Историю живописи. Моего Бенуа. Листаю. И даже читаю. Абзацы. И слышу. Дрожь и тепловое жужжание мобильного телефона. Бедром. Правой ноги.

Абзацы на этот раз. О Мельци. И о Леонардо. И, помнится, в детстве. Я их еще не успел прочитать. И теперь. Читаю впервые. Совсем забылся, читая. Настолько уверен. Что голос ответит. И даже, может быть, окажется — ответит мне тот. Кого я захочу услышать. Знаю – фантазия. Но весь вопрос – кого же, все-таки, я захочу. И еще. Я догадываюсь. Больше не будет уже. Другого такого звонка.

Наконец, я понимаю. Звонит мой сын. После очень долгой разлуки. И впрямь. Целая жизнь. Разделила нас. Как только я стал публицистом. А это произошло уже очень давно. И я совсем не чувствовал себя виноватым. Но знал – причина во мне. И продолжал. Быть публицистом. И потом. Книги. Одна за другой. Популярность. И вот получается. В корректуре нет ничего. А он звонит, наконец.

Ну что ж?  Мобильник – у меня на столе. На раскрытом томе. На абзацах. О Мельци и Леонардо. Вынимая его из кармана, я нажал нужную кнопку. И оттуда скрип. Искаженный голос. Трудно узнать. И все же я узнаю. И слушаю. На расстоянии. И не отвечаю. А голос. Скрипит. Скрипит. И как будто ему и не нужно. Чтобы я отвечал. Гоббема. Круглое черное озеро. Оборванный провод.

И вдруг я понимаю, что это все-таки он. Голос Шурика. Я хватаю. Горящую трубку. Да. Это он. И я отвечаю. И сразу – обвал тишины. И я ничего не успеваю услышать, понять. И это молчанье. Всех, кто ушел. Всех, кого я не увижу. Голос мой обрывается. И ясно одно. По дыханию.  Даже оттуда.  Меня  слушает сын.

 

Комментарии запрещены.