Н А О Б О Р О Т.

1.

Хороший человек в своих темных блужданиях твердо знает верный путь. А если наоборот? Очень хороший человек, твердо зная верный путь,  плутает во тьме. И не только он. И не только очень хороший. Множества людей. Народы. Чаще всего. Именно  так…  А еще целые эпохи. Одна за другой. Знают выход и блуждают.

Вот. Настойчивая мысль. Как всегда в таких случаях – некстати. А теперь особенно. Ведь я как-никак. Мастер. И это не  школьный театр. Серьезное дело. Карьера на подъеме. Большой коллектив. Ожидания. И не знаю, как у других получалось. А у меня без глупостей. И вот первая в самом начале. Вопреки делу. Пустая мысль. И главное – не могу отвязаться.  Да, своевременно. И не очень. А мешает работать.

Коллектив молодой. Чуть что. И сразу – переглядывания, улыбочки. Но ведь и от меня зависит. Кое-что в их судьбе… И они понимают. А если что-то во мне собьется. То я их еще могу держать под моим началом.  Неделю-другую. Не больше. Знаю правильный путь. И блуждаю. А кончится для меня очень плохо.

Прежде всего, декорации. Вместо них. Два предмета. На целый спектакль. Репетировать, обыгрывать их нельзя. Сколько раз говорено. А все идет, как будто ни слова я не сказал… А тут вдруг привязалась хорошая фраза. И пожалуйста. Отверзлись вещие зеницы. Так не пойдет.  И знаю, как сделать. Но уже теперь. Пробовать поздно.

Чуть что – сразу наоборот. Прием известен. Да. Но теперь я чувствую…  Время. Совсем другое. Оно другое, но уже ничего не поправишь. И в самом деле. Мелочь. Момент. И ты не можешь работать. И как раз когда не можешь, все идет хорошо.

И эти улыбочки. Переглядывания. Господи. Я неплохой актер. Забываю себя. До сих пор получается. Но через неделю, месяц… Все станет ясно. Готовься. «Молчи, скрывайся и таи».  Без кавычек. Подожди. Ты сейчас только что вел деловой разговор. И в это время пустые мысли. Конец.

Коллектив разгадал. Не волнуйтесь. Выжидает. Но конец очень скоро.

Театр бюджетный. Средства всегда под рукой. Я даже не думаю. Прямо индусская мудрость. Хочешь, чтоб деньги были – не думай о них. И если я – хоть немножко – о них вспоминаю – сразу их нет. Это религия. Нельзя играть роль перед самим собой. Не вспоминай, отодвигай память. И все будет.

Ну, конечно. У меня. Хороший финансовый директор. Само собой. Но ведь надо было, чтобы нашелся такой человек. И не так просто, чтобы ни минуты не сомневаться в нем. Тогда, пожалуйста, чудо. Из тех чудес, какими Христос увлек за собой. Толпы людей. Вообще, получается – все держалось на чудесах. И после распятия. Новое чудо. Через три дня. Воскресение. И вот у меня опять ненужная мысль.

А если вчитаться в любой сюжет – в основе евангелие. И в переводе слово само – просто хорошая весть. Информация о том, что случилось. О том, что, как чудо,  произошло. И принесло. Детскую радость.  Именно это. Надо поставить. И так прочитать любой сюжет. Но это все ясно и правильно. Еще и еще раз. Поверь. И все получится. Поверь, не раздваивая свой замысел режиссера.

Смоковница либо засохнет. Либо даст – раньше времени – плод. А театр государственный. Всем обеспечен. Аншлаги. Полные сборы. Ну, опять? Ну, что такое? Уже третий день. Поутру. Повторяю. Мою новоиндийскую мантру. И все трудней и  трудней. Это скрывать. От себя самого. А коллектив. Уже в курсе. Моих блужданий.

Еще один. Любимый прием. Играй вначале плохо. А потом удивляй. Хорошей, отличной игрой. Вот и сейчас. Говорю себе. Плохая  игра. И это уже. Коллектив разгадал. Зрители.  Моего актерства. Ладно. Евангелие в сторону. Мантры.  Мантры.

На этот раз. Обычный сюжет. Классика. То, что я в детстве любил. Мольер. Или этот бельгиец. У которого «Смерть доктора Фауста». Еще не решил. И никто не знает. И даже я сам. Жду от себя. Нежданных решений.  Я сам для себя загадка. И это единственное. Что мне осталось. Остальное. Умный мой коллектив. Разгадал.

Позволь. У тебя в кабинете. Автор. Никому не известный. Вот уже пять минут. Ждет моего решения. А ведь я должен был прочитать. Рукопись передо мною. Пять минут ожидания. Возвращайся в реальность. Играй.

Рукопись удивительна. Сюжет берет сразу. Вот несколько реплик. И оторваться нельзя. Ждет. А я не могу ни слова.  Пока не прочел. От начала и до конца. А я не прочел. И признать это вслух… Нелепо.  И я никак не могу. Играть отсутствие.  Пять минут. Больше не могу. Ни секунды.

Еще один автор. Приносит в театр. Свое евангелие. Но там нет никого. Из тех  персонажей. Все не так. У других бездарно. А тут. Получилось.  Осталось дочитать. И единственно правильно. Сразу принять. Но я человек слова. Приму – и тогда последствия. Нужно поставить. И я бы хотел.  Но врать не умею. А пока не дочитано, это может быть – вовсе не так. И я говорю. Сам не знаю что…  Не вижу, не слышу.

Автор из тех. У кого. Никаких эмоций. Ждет. И даже когда скажешь последнее слово, не изменит ни одной черточки… Совсем ничего. Из тех лиц. Которые запомнить нельзя. Обычно я воображаю, каким будет в старости. Что выступит. Что пропадет. А тут ничего не поймать. Одно только. Молод. Был бы хороший актер. Вот его самого. Я сразу бы взял. Но это опять. Ненужная мысль. Пауза. Пять секунд.

Придется менять стиль. Не отступая от правды. Врать не умею. А сказать, что я не прочел до конца. Опять не могу. И вот фантазирую. Придумываю детали. Финал. Развязку. Последнюю сцену. И вот. Неужели совпало? Такого не может быть. Но профессиональный опыт подсказывает. Вот оно. Получилось.  А по его лицу. Ничего не заметно. По-прежнему. Ждет.

 

2.

Актеры против меня. А я настаиваю. И сам не знаю зачем. Пьеса хорошая. Сразу берет. Персонажи. Погружение. И нельзя от нее отвязаться. Несвоевременно. И несовременно. Опережает время.  Давно искал такую.  И вот она сама явилась ко мне.

Что-то в жизни произошло. Автор заметил. Раньше меня.  А я только почувствовал. И теперь вот размышляю. Наоборот. Ненужные мысли. Оказались мне в самый раз. Масштаб евангелия. И удивительный, небывалый персонаж. В самом центре. Сразу и до конца.

Но кто сыграет? И в этом причина того, что коллектив мой против.  Спорят. У каждого мотивы свои. Обходят стороной. Но не отказываются. Кроме того.  Именно сейчас вижу – серьезно, у меня все-таки есть коллектив. Хотят играть пьесу, чтобы доказывать мне, что ее ставить не надо. Подозреваю. Лучше выбрать автора. На главную роль. Было такое? Но я запретил себе. Думать об этом. А тут и сам автор исчез. Неизвестно куда.

Запретил. И все равно. Выхода нет. Пока читаем. А потом самое трудное. Распределение и закрепленье ролей. У меня всегда так. Актер прежде всего. Естественно. Многие так поступают. Но не у всех получается. А у меня – правило… И только теперь. Я вижу – никто не хочет на уникальную роль. Остальные распределились. Молча.  Как будто втайне. И лишь персонаж, который в центре. Не выбран никем…

Ладно. Ладно. Что-то решится потом. И само собой. Как всегда. Но время идет. Уже четвертая читка. И теперь поименно. Читает каждый. Все роли. И становится очевидно. Что кому, и как для кого.  Очевидно всем. И тут не спорит никто. Все идет хорошо. Но главная роль. Опять проскакивает. И у всех одинаково. И у меня тоже…

Ну что? Будем по последнему разу? Будем. И я не знаю, что делать. Автора нет. Но все понятно. Его. Его. А он, как нарочно, пропал. Неизвестно куда.  Телефон. Электронная почта. Все молчит. И это молчание. Может мне показаться.  Каким-то зловещим. Как будто он. В заговоре с моим коллективом.  И я сам в заговоре. Против себя…

И опять. Знаю выход – и продолжаю блуждать. И, как обычно, паузы. Паузы.

Ночью сегодня. Втайне от всех. От жены и дочки. Сел в моем углу у окна. Лампу нагнул над столом. И сам пишу. Новую пьесу. И в центре тот же самый. Тот же мой персонаж. И вот сначала кажется – безнадежная глупость. Мое ночное занятие. Но с первой строки. Получается вовсе неплохо. И как будто не хуже. А потом, к утру,  –  никуда и никак. Но бросить уже не могу.

Постепенно понимаю. Что такое бессонная ночь. Утро. Надо вставать.  Из-за стола. Не то, что с кровати. У меня прежде бывало. В молодости. Но тогда. Это был знак. Абсолютной свободы. Когда еще ничего не сделано. И опыта нет. А теперь. Все в избытке. И опыт. И постановки.  И весь мой театр.  А я как будто. От всего отказался.

Над абажуром настольной лампы.  Тьма. И сквозь нее. Чуть-чуть. Лик персонажа.

Ох, этот лик. Я уже потерял надежду. Его разглядеть. А теперь пожалуйста. Прямо тут. Над моим столом. Там, где стена. И там, где на ней специально. Я знаю. Нет ничего. Всматривайся. И, насколько можешь, различай. Каждую черточку.  По отблеску от белой бумаги. Как хорошо, что я до сих пор пишу от руки. И вот все равно. Я ничего  не могу поймать. Растворяется. Неуловимо. А если так. Оно. Все, что сделано за ночь,  –  все одна пустота.

А на самом деле. Так легко. Выйти из роли. Дописать мою пьесу. Оставить ее. Тут, на столе. А самому. Больше себя не задерживать. И самое занятное. Ведь я знаю, куда можно уйти. Там я встречу автора. И этот автор – я сам. И будет все хорошо. А актеры как-нибудь справятся. Как хороший оркестр – без дирижера.

Сил нет.  А тут самое затратное. В темноте. Перед лампой. Над освещенным листом белой бумаги. Объяснять себе. И соглашаться. Окончательно. И пережить это жуткое состояние. Когда кончены все дела. Блуждания остановлены. И нет никакого пути.

А всего лишь они. Первые реплики пьесы. Найдены хорошо и точно. И вот можно было бы отдохнуть. Но лик персонажа. По-прежнему. Сквозь черную темноту. Не отрывает глаз от меня. И только он один и не дает мне уйти. И, сам не зная, как. Вполголоса. Я уже ему отвечаю.  Получается еще лучше. Нежели на бумаге. Но персонаж недоволен. И умолкает совсем.

Записываю по памяти. По памяти.  Нет, не то. Говорите мне что угодно. А я твердо знаю. Такое ставить нельзя. И это сразу же.  От первой строки. И прямо туда.  Откуда мне объясняет что-то. Мой персонаж. Черты его.  По-прежнему. Разглядеть невозможно.

– Ну, ты понимаешь. Уж если я вступил с тобой в диалог. Значит, что-то произошло. Исчезают черные дыры. А ты, как я понял. Оттуда. Из глубины.  Да, конечно. Я понял. Теперь я буду слышать твой голос. И ты никуда не исчезнешь. И будешь меня ожидать. Каждую ночь. Здесь. Над этим столом. Потому что я. Твой персонаж. А ты для меня.  Замена крепкого.  Непробудного сна.

По-прежнему неуловим. Но черты его. Дрогнули и зашевелились. Живая тьма. Из глубины. Да, конечно. Если нет уже никакого спасения. Он будет со мной. Каждую ночь. А я по памяти. Кое-что запишу. И останусь. Его персонажем. Вот самое правильное. Для пьесы моей. А что касается автора. Будем считать. Что мы повидались. И он согласен.

Что такое? Только я подумал. Только себе сказал. Мысленно. Против моей воли. Непонятно зачем. И вот лик персонажа пропал. И я ничего не запомнил. Но чувство такое, что он только что был. Значит, я пока еще не умею. Выдерживать внутренний актерский запрет.  Никакой игры. С концами. На какое-то время. Переход в другого.

Попробуй верни. Если не можешь, значит не смог перейти. Верный путь в ничто. А почему ты блуждаешь. Сидя на месте. И не хочешь уйти и вернуться. Он умеет. А ты?

 

3.

Последняя читка. Я принес  две странички. Из того, что успел написать. Принес в ноутбуке. И сам не помню. Как они там оказались. Ночные записи. Никто никогда не увидит. Я так решил. Но важно знать, что они где-то есть. И вот пожалуйста. Ноутбук. И они обе. От строчки до строчки. А текст пьесы. Я уже давно вместил в мой ноутбук.

Актеры глядят на меня. С недоумением и ожиданием. Каждый из них. На прежних читках. По очереди. Уже прогнал вслух. Эту пьесу. И теперь то же самое, наконец, мне предстоит.  И это уже не читка актера. А режиссерский пробег. По тексту принятой пьесы. И уж если я прочитаю, то все решено. И я своим голосом дам понять распределенье ролей. Причем безошибочно. Так, что каждый узнает себя и  согласится. Они привыкли. И я привык. И вот в репетиционной комнате на столе мой ноутбук. Что со мной?

Вижу собственный текст. Неплохой. Но совсем не тот, что у автора. А у каждого из актеров. Свой ноутбук. И почему-то стандартный. Совсем одинаковый. Так получилось. Никто не подбирал.  И там одна и та же чужая пьеса и те же реплики. И лишь у меня. Совсем другое. Мое. Ну. Что делать? Две страницы. Надо немедленно вспомнить. А для этого. Мысленно.  Откатать назад. Целую ночь.

Строчка за строчкой. Слово за словом. Одно мгновенье, другое. Пока не доберусь до  первого слова, с которого тогда начинал. А потом и это слово. Отбросить. И читать чужое. По памяти. И при этом видеть перед собой только мои слова. И не сбиться ни разу.

Вот оглядываюсь. Вижу актерские лица. И почему-то мне кажется – они очень похожи. На тот единственный лик. На стене. Тот, который ушел от меня. Прошедшею ночью. Нет, они разные. И все равно. Сходство одинаково сильное. Разглядывай любую черточку. Любого лица. И я всматриваюсь, разглядываю. Перед тем как произнести. Первое слово.

И на меня теперь, я вижу, не смотрит никто. Каждый  в своем ноутбуке. Мысленно повторяет. Уже никак неизменный текст. И, кажется, он знаком наизусть. Любому и каждому. Всем, кроме только меня одного. Они читают. А я его должен вспомнить. И вот. Минута, другая. И я вижу, почти одинаково, одновременно. Они поднимают головы. И теперь выжидательно. Изучают меня.

И я опять вспоминаю автора.  Он точно так же. Ждал и глядел.

Нет, что-то странное происходит. Со мной и со всеми. Пьеса живет сама по себе. Она  себя защищает. И я чувствую, как мне легко вспомнить ее. И я уже готов. И начинаю читать. И первое слово.  Звучит очень четко и ясно.

И тут. Сразу меня поправляют. Почти хором.  Шесть человек. А другие шесть. Мысленно.  И я делаю вид, что ошибся. Досадливо и без улыбки, хмуро гляжу в ноутбук. И повторяю. То, что услышал.  Без выражения. Просто чтобы что-то сказать. Как актер, который сначала плохо играет. И вот, наконец, ясно произношу.  Чужое первое слово.

Чужое. А как будто мое. И актеры кивают мне. Почти одинаково сразу. Без улыбок и переглядываний. Так. Деловито. Серьезно. И я хорошо вспоминаю. Первые две страницы.  Вместо моих. Которые прямо перед глазами.  В двух или трех местах. Мне подсказывают. Но в общем. Никто ничего не заметил. Помотав головой. Вот. Я как будто вхожу в читку свою и довожу ее до конца.

Иной готов подумать, что это все пустяки. А на самом деле. Я прошел. По самому краю. И чудом сохранил свое положение. Удержался и преодолел. И только одно. То, что касается автора. Я не могу понять и принять. И объяснить, куда он девался. И не знаю, увидим его мы когда-нибудь или нет. И я думаю, он, этот автор, не так уж и нужен. Он свое сделал. Пьесу написал. Согласия моего дождался.

А актеры. Вот они все. Коллективный автор. Мой коллектив. Неужели они. Молчаньем своим убеждают меня, что пьесу, вроде бы уже знакомую наизусть, все-таки ставить не надо. Они согласны. Если все решено. Пожалуйста. Может быть, в итоге даже случится постоянный стабильный аншлаг. Тем более пьеса о том, как началась война. Та, которая и в самом деле. Уже началась.

Вроде бы все примитивно. Главный герой нажимает кнопку. И после того. Исчезает реальность. И персонаж вовсе не президент. И не какой-нибудь российский новый монарх. Нет. Он чем-то подобен Христу. Но при этом именно он обречен. Кнопку нажать. И на одно мгновение. Он властелин бытия. И от него зависит. Жизнь любого из нас.

И виноваты будем. Только мы сами. Потому что. Война уже назрела давно. И если не Персонаж, то все равно  –  кнопка сработает. И быть может, не в тот момент. И не вовремя.  А между тем. Война  есть война. У нее законы свои. Вдруг повезет. И не будет конца. И погибели. А потому вовремя кнопку нажать – великое дело. Короче, Персонаж  –  новый спаситель. Тот, кто решится. Тот, кто поверит войне. Потому что больше нечему верить.

Но сюжет в пьесе. Не самое важное. Труднее всего, оказывается, определить  нужный момент. Никто не видит его. Только спаситель умеет. И совершит невозможное. И вся пьеса – напряженное ожидание чуда. Предощущение. И предсознание. В полной мере зритель собирает всю свою волю. И всю мудрость. И чувство чего-то нездешнего. И  понятно, что оно сошлось в одном человеке. И только так. И больше – никак.

Автор свое совершил. Ему удалось. И вот он, совершив, недаром пропал. И не появится больше.  И, может быть, он пропал. Как раз в то мгновение. Когда его лик исчез во тьме над лампой моей, в моем кабинете. Все может быть. И тогда мои попытки. Переписать эту пьесу. Тоже понятны. А пока о них нужно молчать. И вот у всех актеров оказалось одно выражение. То, которое было. Когда мой автор. Передо мной исчезал.

Ну, слава богу. Я скрыл эти две странички. Я уже их забыл. А они все же остались. В моем ноутбуке. И я думаю – когда-нибудь.  Пригодятся.  Когда вернется. Мой автор.

И вот я дочитываю. И поглядываю на дверь. И, наконец, она отворилась.

 

4.

Хорошо работать с актерами в самом начале. Замысел режиссера. Надо понять. А я люблю объяснять и показывать. Сам я ни разу не пытался поставить себя в положение актера. И ни разу не вышел на сцену. В какой-нибудь роли. И не потому, что боялся плохо сыграть.  А просто быть актером никогда не желал. Зато перевоплотиться в того, кто играет. И ему показать его же искусство. Никто не сумеет. Лучше меня.

Вот почему мне безразлично. Кто. Какой актер или актриса. Для меня все равно. Если хорошо подобрана роль. И не просто хорошо – безошибочно. Я веду очень верно. И ничего не навязываю. И не было случая. Чтобы кто-то бунтовал против меня. Еще бы. Я ведь ему показывал. Его самого. Такого, каким  он может быть в этой роли. Да, это особенный дар. А у меня  –  единственный. И, по-моему, тут я не ошибался ни разу.

Уникальный способ. Если что немного не так. Сразу любой актер у меня становится режиссером.  А я вхожу в его роль.  Он имеет право мне все показать. И я исполняю. Беспрекословно. И коллектив сразу видит, как это плохо. И невольно всем хочется, чтобы я вновь вошел  в  мое амплуа.  И вот я опять режиссер.

И трудно было представить. Что этот порядок. Может кто-то нарушить. Не было повторений. И каждый раз мы находили в себе небывало свежие силы. И мы чувствовали, что сыграем всегда. И в часы репетиций. Каждый искал себя. И мы любили даже самые тупики в работе. Чуть что не так – мучительно предстоит полное обновление сил. Мы это знали. И никогда не теряли себя. И вдруг…

С этой глупой  пьесой все пошло, покатилось. Куда-то в сторону от театра. Потому что в самом начале. На итоговой читке. Был нарушен, убит наш общий закон. Роль Персонажа. Никому не досталась. А вернее… Она сама собой. Выпала мне. И это стало ясно. Когда я произнес. Последнее слово роли. И все актеры на меня посмотрели. С одинаковым ожиданием и насмешкой. И все были похожи. И только я один. Стал не похож на себя.

Вроде бы читка закончена. Я каждому голосом показал его текст. И все было понятно. Второстепенные персонажи разобраны. А как же она – главная роль? Проклятый мой голос… Против меня. В первый раз.  Только я. И больше никто. Но всем ясно. И мне самому. Как это плохо.  И самое жуткое. На меня теперь – нет режиссера. Никто бы не взялся им стать. Хотя бы на миг. И потому первый раз все одинаковы. И я бессилен что-нибудь сделать.

И как будто невольно мне все доказали – пьесу эту ставить нельзя. И все было бы очень просто. Но дело в том, что каждый – уже во время читок – вошел в свою роль. И я ему  успел показать, как это здорово. Голосом. Жестом. И только себе самому. Ничего не открыл. Нет, неверно. Я и здесь пытался. Но при этом стало всем очевидно, что сыграть Персонажа я не смогу. Искусство показа  не искусство игры. И по крайней мере. Я не сумею. Да, последняя читка. Уже все доказала. Вокруг переглядывания. Даже смешки.

Открытая дверь.  И нет его. Кто мог бы войти. И только тот, кто не может, вроде бы уже вошел. Незаметно. Я следил за дверью. И острым глазом не обнаружил. Но вот, оказывается, все-таки проморгал. И Автор пришел. На последнюю читку. И уже где-то среди актеров сидит. Невидимый. Среди актеров. Стоит всмотреться. И его легко найти.  Вот он.  Точно. В третьем ряду

Я успокоился. Ибо теперь мои попытки. Прочесть роль Персонажа. Получают некий понятный смысл. Это опять знакомое всем искусство показа. Но дело в том, что  реплики Персонажа. Никак нельзя показать. И, получается, мои приемы условны. И главное здесь то, что актер это Автор. Тот, который пришел.

До сих пор его никто не знал и не видел. Никто, кроме, конечно, одного меня.  А ведь  он приходил тогда ко мне одному. Я обещал. Он услышал обещание мое.  И скрылся. Как будто вовсе пропал. А теперь он впервые. Тут. В моем коллективе. И по идее – надо  его представить.  И теперь уже непонятно – как. Актером? Автором? Режиссером?

И я делаю жест в его сторону. Прошу его встать. И все, как по команде, оборачиваются туда. К последнему ряду. А там единственный лишний стул. И на нем никто не сидит. Но актеры мои. Привыкли. К таким мизансценам. Ну, конечно, я его просто вообразил. И они, вслед за мной, тоже воображают.

Очень внимательно всматриваются в пустоту. И опять – каждый по-своему, уже, после читок войдя в свою роль, воображают и узнают моего Персонажа. И никто не оглядывается на меня. Слава богу. Я выиграл. Я отвел от меня эту опасность.  И тут вдруг. Сами собой. Из ноутбука. Всплывают в памяти. Две странички. Те, которых не было в пьесе. Но у меня они вначале. А теперь  завершают. Читку и пьесу. И самый спектакль.

Ну вот я по памяти. Произношу мой текст. На разные голоса. И естественно. Как будто продолжая играть. А по правде – только теперь начиная. И со мной происходит. Что-то совсем небывалое. И я впервые. Стоя напротив незримого Автора. Вполне уверенно. Играю моего Персонажа.  И мне помогает мой текст. Он может быть плох. Наверно плох. Я понимаю. Но он единственно тот, который нужен сейчас.

И если хотя бы один актер на меня  теперь обернется,  все пропадет. Но я знаю – такого не будет. И я абсолютно уверен в себе.  Могу повысить голос. Или почти совсем его приглушить. Могу сделать выразительный жест. И уже не выйду из образа. И никто не оглянется. И все будут чувствовать правду этой игры. И это благодаря Автору. Которого нет. И который все-таки вошел в приоткрытую дверь. И вроде бы все видят его.

На этих двух последних страницах. Разные реплики.  И каждая из них. Как будто бы заново начинает вводить  в суть того, что происходит в душе Персонажа. Казалось бы, и так все давно пережито. Но это нужно чувствовать вновь. И совсем по-другому. И тут каждое слово на месте. И первый раз. Получается то, что пьесу пора начинать. А она уже завершается.

Вот последние строки.  Слово. Другое. Пауза и молчание. Автор постоял и исчез.

 

5.

Идет борьба за жизнь. И как будто спокойно. Я готов отдать эту мою жизнь без борьбы. Что такое? Невообразимо и невероятно. Интонация найдена. И теперь я всегда и везде. Выйду на сцену. И даже в театре моем. И среди этих актеров. Поименно. Могу их назвать. И назову. Подождите. Да, и среди них. Без режиссера. Буду играть мою роль. А это значит – больше незачем жить.

Мне  тридцать три года. А я планировал такое мое состояние. В более поздние сроки. И вот пожалуйста… Видимо, все-таки надо кое-что испытать. Не больше. Не меньше. Ровно столько. Чтобы уже потерять. Всякий страх. И выйти за пределы. Того, что нам предназначено. Можно долго тянуть. А можно мгновенно и сразу.

Я  человек публичный. А тут я готов остаться один. Видимо, потому что знаю – никто не поможет. Да и зачем помогать. Если я, неизвестно как, достиг особого знания и кое-что сделал, внезапно и неожиданно – все равно! – если, короче молвить,  подобное со мною случилось, – зачем отказываться.  Это все-таки лучше, нежели благостно, обманом и самообманом, продлевать мою жизнь.

Нет, это объяснить невозможно. А вот разве что показать. На сцене. И не подменять игрою. Ничего не подменять. Такого не может быть. Ни в театре. Ни в храме. А вот, оказывается, доступно вполне. И теперь актерство нужно, чтобы такое искусно скрыть от других. И это очень трудно. И пока я с другими – достается мне особой ценой. И я отдыхаю, как только останусь один.

Отдыхаю. Ладно. Что делать – я такой человек. Женат.  Леночка. Дочка. А вроде. Ни жены, ни детей. Ни того, без чего нет режиссера. Тридцать три года. А я уже способен так уставать. Ладно. Ладно. Репетиции. Мизансцены.  С художником. Проблема проблем. Композитор тоже. Ничего не хотят понять. А мы воображаем. И музыку. И предметы. И освещение. И даже весь реквизит. В конце концов обойдемся. И прямо выйдем на сцену.  Как будто  впервые.

Все это мелочи. Но мое состояние Никому не знакомо. И правильно. Другие актеры не должны его понимать. Да. Актеры. Актрисы. Но я почему-то решаю, что и с ними что-то произошло. И для них игра уже не игра. Но их состоянье – другое.  И мне интересен. Каждый из них. В своей человеческой роли. Я, во всяком случае, должен их понимать.

Им пока не нужны атрибуты сцены. Световые эффекты. И шумовое сопровождение. Они все друг друга чувствуют. Но живут своей особенной жизнью. И готовы на сцену выйти в своем обыденном естестве. Персонаж пока получается. И все вроде бы хорошо. И только те две мои странички…  Мы пока их не трогаем. И отодвигаем. В самый конец. И мне кажется. Никто не хочет. К ним приступить.

И я с ними до сих пор. Остаюсь один на один. И в этом тексте. Скрыто мое состояние. И, если мы приступим, надо будет,  чтобы любой актер его ощутил. Все может рухнуть.

Последние минуты. Гете, Скрябина, Толстого.  Есть в них что-то общее. А я об этом думал. Еще в моем раннем детстве. Из этих троих, мне кажется, я любил одного только Гете. О Скрябине знал, что его когда-нибудь полюблю. А Толстого знать не хотел. И совсем не любил. Потому что был уже тогда православным. Детская вера. Очень серьезно. Ребенок-догматик. И как ни странно. Где-то в моей глубине. Эта вера осталась.

Но почему-то мне кажется. Что в последние секунды сознания. Умирали они одинаково. Они. Такие разные. Одинаково. И о том, что роднило их в эти секунды, мы ничего не знаем. А я вот, благодаря  какой-то случайной и глупой пьесе, раскрыл тайну и проник в нее до конца. Фантазия? Выдумка? Да, конечно.  Но кто-то из них троих шепчет мне, что эта своего рода благая весть  –  подарок. От которого я не могу отказаться.

Осоргин. Ваня. Иван Иванович. Внешне очень похож на Автора. Такой же неуловимый. Я каждый раз перед очередной репетицией пытаюсь вспомнить его лицо. И не могу. Вспоминаю – только увидев его. Что-то всегда по-особому новое. Да, похож. Ровесник тому. И такого же роста. Актер неплохой. Из тех, кто схватывает и очень легко выполняет. Любое мое решение. Сразу. Стоит мне подумать. Он уже знает.

С ним одним. Хочется мне иногда. Сверить мое состояние. Поговорить о последних минутах. Толстого и Гете. А особенно Скрябина. Но только с ним одним. А, простите, как это сделать?  Репетиция кончена – он исчезает. И я забываю. Последнее выражение. Его молодого лица. Может быть, потому, что ему не нужны. Мои разговоры. И понятно. Все, что я решу, он выполнит сразу.

Сегодня Ваня в ударе. Он даже немного опережает меня. Как бы это сказать? Он заранее согласен с тем, что я чувствую и до чего доживу. Согласен заранее.  И даже, может быть, знает, что будет. У него совсем небольшая  роль, в самом начале.  И потом – на последней странице. Несколько слов. Но до этой страницы еще надо понемногу добраться.  Он играет сына главного Персонажа. И потому появляется в самом начале. И в самом конце.

В пьесе Автора он после первых сцен совсем пропадает. А у меня ему отдана очень важная реплика. Он понимает отца. И согласен стать первой жертвой в начале войны. Так по сюжету положено.  Он единственный, кто согласен. Примитивнее роли быть не может. Но как трудно сыграть. И я еще не решил. И боюсь даже подумать. Вообще в этой пьесе. Возможно все примитивное. И оно ждет особой игры.

Дело в том, что я всю жизнь мечтаю о сыне. И так получилось, что моя мечта не сбылась… Но  я почему-то пугаю себя и воображаю, что где-то мой сын все-таки есть. Он родился. И я не знаю, где он. Потому что у меня, разумеется, кое-что было – несколько встреч. И я помню, каких. И кто знает. Может быть, что-то запамятовал. Из жизни моей. И потому все возможно. И вот я решил. Хотя бы на сцене. Увидеть сына. И дать ему слово.

Между прочим, оттого наверно, я так много лет не хотел  быть актером. И все только показывал и решал. Ничего себе примитивно. И во всяком случае. Не только игра.

 

6.

Последняя реплика. Что-то странное.  Осоргин ее произносит. Сам по себе. Как будто бы для него нет режиссера.  Определенно. Одно и то же. Те же слова. И то же решение. И я чувствую. Оно не мое. Слова на последней страничке. Другие.  А решение – Осоргина.  И никто ничего не знает. Кроме одного меня. И его одного.

Мы оба. Только на сцене. Каждый раз. Уже помимо слов. Понимаем. И говорим друг другу. Невероятное. И оно только на сцене. Становится вероятным. И я, взрослый человек.  По-детски доверчиво. Переживаю. И не могу пережить. А он как будто. Уже давно пережил. И ему легче. Потому  что…  Нет ничего. Кроме недосказанных слов. И нет воли такой. Чтобы она от меня ему повелела. Изменить интонацию.

И как только это случилось. Впервые на сцене. В конце репетиции. Все мгновенно стало на место. Декорация. Шумы. Видный и невидимый реквизит. Все оправдано. И все для меня безразлично. Я живу только ради финала. Голосом сына. И если я попробую. Что-то сыграть или скрыть. Я сделаю то, что получается в пьесе. И все узнают о том.

Присматриваюсь. И прислушиваюсь. И осознаю. Этот единственно говорящий мне голос. Каждый раз ожидаю. Финальной реплики. Той, которая обрывает спектакль. И только тогда пытаюсь разглядеть и запомнить. Одно мгновение. И все остальные сцены – подготовка и ожидание. А молодой актер. Диктует мне.  Волю свою.

Время уходит. Рождественские каникулы позади. Премьера готова. И все отработано. И я даже не помню. Была она или нет. Эта премьера. Наверно, была. Если уже спектакли. Аншлаги. Разборы. И даже в прессе мелькнуло. Очередной успех. Что-то еще. А я до сих пор даже себе не сказал. Как мне признаться моему особому богу. Потому что зрителям я признался давно.

А почему так случилось. Иван Осоргин. Только на сцене. В какой-то последний момент. В последней реплике. В той, которую вдруг я записал, когда в темноте кабинета над моей настольной лампой исчез лик Персонажа. И что в этой реплике? Я пытаюсь и не могу ее повторить. Произнести. Даже запомнить.

Только он, Иван, способен… Но ведь он совсем не может быть мне тем, кто так говорит. Я проверил. Мне все известно о нем. Остальное – фантазии. И все это. Все исчезает на сцене. И каждый раз. На глазах у меня. Пьеса уходит в зрительный зал.  В  темноту. В тишину. И это все повторяется многократно. И я не успеваю. Разглядеть. То, что в сущности происходит со мной и с Иваном. А он как будто уже давно все разглядел.

Но между прочим, генеральной репетиции не было. И Рождество еще впереди. Что я такое вообразил? И зрительный зал черен и пуст. Выдумки. Фантазии. Полная тайна. От всех. От жены. Дочки. И только звучит в душе у меня. Узнаваемый голос. И мой  смятенный шепот в ответ. Но текста пьесы. И этих двух голосов. Я уже не могу изменить.

Генеральная репетиция. Автор пришел наконец. И как только он появился, исчезла вся видимость и вся моя сила воображения. Никто ничего не заметил. Может быть, потому, что  автор в самом конце  не заметил мой текст. А я как режиссер и актер умирал на сцене. И вот, когда завершился прогон, я попросил автора ко мне подойти, и так получилось, что он случайно стал рядом с Иваном.

Именно это нужно было, чтобы разглядеть их обоих. Сходства нет никакого. И они, понятно,  друг друга не знают. Оба невысокого роста. А то, что лица плохо запоминаются, это вполне объяснимо. Черты. У Ивана все-таки  более крупные и видны издалека. А у автора лишь вблизи. И они иного типа. Другие. Нет, нет, он бы не мог стать актером. А я, когда просил его подойти, честно говоря, все-таки  думал ему передать мою роль.

Автор как будто бы сразу понял меня.  И улыбнулся краешком рта. И я сразу разглядел и заметил, какой у него маленький рот. И весь он маленький и совсем невидный рядом с Иваном. И мы пожали друг другу руки. Первый раз после той нашей встречи тогда у меня в кабинете. И я даже сравнил его руку.  С крепкой красивой рукой Ивана-Актера. И я даже их руки соединил. И на ощупь тут же почувствовал разницу между ними.

Автор, я вижу, сразу был вровень с Актером. Они отошли от меня. Заспорили. И  что-то взаимно друг другу думали объяснить. Иван соглашался. Но было ясно, что он согласен только с самим собой. И со мной. И я хотел подойти. Но вовремя удержался. И они опять обсуждали финал. Но, вернее всего, к спору не возвращались. И теперь я мог их сравнить, глядя издалека. Нет, рядом на сцене таких ставить было нельзя. Невероятно. И я успокоился.

Разбор генеральной мелькнул благополучно. Редкий случай, когда все нужные люди очень довольны. Актеры молчали. Все, не считая Ивана. А он сказал несколько слов. И я не вслушался в них и не понял. Гости заговорили одновременно. Все было кончено. Автор молчал. К нему обращались. Но он почему-то ни слова никому не ответил. Вопросы повисли. А, может быть, и не надо было ничего отвечать.

Я произнес долгую речь. Во время которой автор встал, покачал головой и, послав мне издалека привет на прощанье, направился к двери зала. И когда он уходил, я поразился, насколько он, удаляясь  между рядами, был все больше и больше сродни моему Персонажу.  И, как будто чтобы это вполне подтвердить, у самой двери он обернулся, постоял немного и исчез навсегда.

Кто-то из гостей поглядел ему вслед. Верно, потому что  поймал нечто в моем выражении. А я удержался. И, не выбирая слов, продолжал мою речь. Надо было скорее все кончить. И мне удалось. Они встали. И один Иван Осоргин продолжал сидеть в первом ряду. Он не оглядывался, когда автор от нас уходил. Он ждал, что я что-то скажу. И теперь уже не только на сцене. Он и в жизни оставался таким.

И вот все ушли. И мы были вдвоем в полутемном зале. И я спустился по ступенькам со сцены. И осторожно стал перед ним. И Осоргин, сидя, произнес последнюю реплику.

 

______________________

 

 

Комментарии запрещены.