ИСПОВЕДЬ

 

1.                                 

Та же самая? Нет, иная. Пока могу и не боюсь в себя погружаться. Настанет время, и все мы не побоимся так же погружаться друг в друга. Тогда  всем все обо всех станет известно.  Приближается такое время. Но пока еще не настало. Слава богу, скажете вы. А я помолчу и ничего не отвечу. Приближается – вот мой ответ себе самому. Мираж? Не думаю. Но вернемся к нашим делам.

Кое-что запишем. Записанное отпадет и не будет мешать погружению. Вот хороший способ. Но я  не догадывался о нем столько лет. А теперь понимаю, почему бывало мне – без причины – так легко. Радостно, при всех моих бедах и потрясениях. Вот сейчас вполне хорошо и легко.

Над окном вечного моего чердака, прямо над окном в верхнем углу фронтона  — ласточкино гнездо. Птенчики вывелись, пока не было меня. Теперь – новые. Окно открыто. Когда ласточка молниеносно и плавно взлетает под самый угол крыши, кажется – вот-вот она залетит в окошко, прямо ко мне на чердак. Знаю – дурная примета. Пока еще не хочу. Вот опять плавно взлетела над самым окном в свое гнездо. Но взлетала как будто снизу    вполне могла ошибиться. Скоро перестанет меня бояться и – залетит.

Записываю. Нет, не надо записывать… Пусть остается и не отпадает. Не испугается. И не залетит. Новое шевеление в ласточкином гнезде. Все в порядке. Я готов задержаться. Ради птички – за то, что она до сих пор оберегает меня и мое гнездо  и не боится шума и голоса моего, когда я почему-то разговариваю сам с собой. Разговариваю, а не записываю. Вот как сейчас, например.

Солнечный день впереди. Яблони чуть покачивают ветками. Ветер не помешал весной. И вот к концу лета все они осыпаны яблоками. Второе урожайное лето. А то – первое – почему я не записал тогда? – оно совпало… С тех пор я знаю: такой урожай – тоже дурная примета. Но теперь уже ничего не может случиться. Все уже было. Опоздала примета. Подожду, созреют. Буду сравнивать вкус. Вспомню… Терпкий и сладкий. Прошло десять лет. Сочные, твердые. Сколько их было. Вспомню, а то иначе не вспомнится.

Вот. Тишина. Та, о которой я так много мечтал. Только здесь. Только в этом домике на моем чердаке.

А что было вчера? Почему на душе так спокойно?

Уехала внучка. Это я записал. Как такое могло случиться? Она выросла. У нее своя жизнь. Но ведь она не отпала. Как же я мог записать? И почему так все спокойно? Вот уж где надо молиться Небытию или какому угодно богу, чтобы все обошлось. Нет. Чувствую – тихо, спокойно. Только растет боль и тоска о том, кто уехал. Знакомая боль. И звучит в моей тишине тоскливый народный мотив из первой симфонии Сибелиуса. А сам-то он знал, что этот мотив выражает? Или так – процитировал… Было, что-то было подобное моему. Не отвязывается. Не отпадает. И у него не отпало. Потому что никто, кроме нас,  не почувствовал так. У каждого свои горести и обиды. Своя тоска. И у меня уж никак не получится выразить словом. Горькая, красивая мелодия. Кажется, что никому нельзя уезжать. Будет плохо ему и мне. Даже если тому, кто уехал, станет без меня хорошо. Вот как сейчас. А, понимаю. Тихо и спокойно, потому что я поправлять не стану. Такой уж характер. Так надо. И так будет.

Вчера под вечер, у того же окна, под гнездом на фронтоне, когда я сидел за тем же столом, в той же тоскливой тишине, с той же мелодией, мне шепнул незнакомый голос о том, что еще целая жизнь впереди. Много, много лет. Если бы ты знал, что предстоит, если бы знал, ты бы успокоился и не торопился. Все, кто от тебя уходит сейчас, все вернутся к тебе. Но будет поздно. И тогда в тишине так же взлетит ласточка. И ты примешь их всех в душу свою. Не веришь? Поверь и  узнай. Это случится поздно. Яблони. Ласточка. Тот же стол. То же окно. То же спокойствие погружения. Много, много лет.

Голос шепчет уже не первый раз. И всегда разное. Голос не повторяет себя. Он прерывает мою тоску и вновь пропадает. И вновь тяжесть в груди и в слове. И не надо записывать все, что он прошептал. Ничего не надо записывать. Это особое. И всегда – независимо от меня. Кто-то меня ведет. Кто-то со мной говорит. Но редко. И не по моей воле. Независимо.

Сначала я удивлялся – и только. А потом стал прислушиваться и верить. Еще ничего не сбылось – из того, что нашептано. Потому что сбыться  должно лет через пять. Через десять. Пока проверить нельзя. Да и зачем проверять. Благодарю и запоминаю. А вчера я заметил, что благодарю тоже тихим шепотом – еле слышно. Как будто иначе голос не услышит меня. А так – слышит. Я в это верю.

Голос всех, кто вернется ко мне. Так понял я сейчас – после вчерашнего дня. Тогда был вечер. А сейчас вот – раннее утро. Погружение приостановлено. Мягко и незаметно. Впервые за последние две недели. Событие или – так, показалось?.. Мягко и незаметно. И вот опять мелодия зазвучала. Та же, но другая. Как это может быть? Трудно поймать ее. Вот – исчезла совсем…  Острая ласточка почти залетела в окно. Осторожно. Так. Нет. Все хорошо. Зеленое светлое утро.

 

Когда это началось? Первые признаки?.. Надо очень долго быть в одном и том же месте и внимательно вглядываться. Если долго смотришь на то, что привычно, увидишь тайные сдвиги. Вот сейчас… по дороге за нашим участком люди шли как всегда, но я очень долго смотрел, и вдруг вижу: все дрогнуло, и люди пошли немного быстрее, и дальше ничего не менялось; значит, как все убыстрилось, так и осталось более быстрым. Я подсмотрел и знаю, а так – никто ничего не заметил. Еще бы! Кто может, как я, сидеть неподвижно и, повторяя меня,   долго-долго смотреть из окна в одну точку?

Некому подсматривать мгновенные изменения в мире. Быть может, они очень важны и когда-то, в какую-то долю секунды, вдруг все началось, и никто не заметил. А кругом уже все другое. Время пошло быстрее, что-то еще изменилось, а пространство кажется неизменным, картина как будто бы та же самая. Но это обман чувств – не больше того. Всматриваюсь. И вот уже почти забываю то, что видел своими глазами. Но память моя при мне. Всматриваюсь еще и еще раз. И вот кое-что замечаю.  Нет, опять потерял. Все как было. Те же люди. Та же дорога. Та же яблоня. И никто не поверит, если я скажу, что время стало быстрее и движенья людей, и все мы, даже неподвижная яблоня, и я сам, и все во мне напряглось в ожидании нового сдвига.

Так придет конец, и никто не заметит. Когда же это все началось?

Первый раз это было очень давно. В детстве. И потом повторялось. Каждый раз по-новому. Как будто впервые. А на самом деле – я  возвращался к тому дню и часу, к той минуте, секунде, с которой все началось. Моя молодая мама. Где-то в деревне. В белом платье и в красном платке на голове. Прямой пробор – чуть виден из-под платка. Загорелая   —   так, что лицо кажется черным. Смеется. А я без конца гляжу на нее. Мне не смешно. Я думаю – хорошо, что мама у меня такая. А за спиной у нее дом, бревенчатая изба. И я думаю – вот хорошо, что изба такая. Она кажется мне очень большой. И я – первый раз думаю, что это неправда. Наверно, я еще маленький. Вот мама у меня тоже большая. Первый раз тогда я подумал так. И удивился. И продолжал смотреть на маму мою, на ее черное от загара лицо. А она смеялась  и глядела куда-то в сторону и думала о чем-то своем. Это я прошептал тогда. И для меня такое тоже было тогда непонятным, потому что раньше этого не было. Но мама оставалась прежней. Я знал, что она прежняя и что она лучше всех других, кого я видел и помнил.

И вдруг у меня на глазах – что-то в ней изменилось. Я испугался и ждал – вот что-то изменится вновь и она перестанет смеяться и взглянет на меня другими глазами. Но больше она не менялась и была по-прежнему лучше всех. И изба за ее спиной чуть-чуть подвинулась и потом оставалась такой же и как будто чего-то ждала – вместе с мамой. Но мы не дождались. Появились люди. Много людей. И все разноцветные. И всем стало весело. И мама смеялась и смотрела на них и думала о своем. А я видел только ее. У мамы изменилось ее милое, родное лицо. Оно как будто вытянулось, и глаза еще больше запали. И она как будто боялась на меня оглянуться и даже смеялась, чтобы не так бояться. А я не успел испугаться и чувствовал, что это она – такая же родная, хотя и немного другая.

И тут мама взглянула на меня и перестала смеяться. Понятно. Теперь долго ничего не изменится. Я успокоился. Потом, уже после войны, что-то подобное несколько раз повторялось. Но я все меньше и меньше боялся таких минут и секунд и все больше и больше всматривался, чтобы успеть разглядеть и потом еще всмотреться получше в то, что происходит.

Потом я понял, что не надо ждать ничего. Так происходит всегда, в любую секунду, если долго-долго смотреть.

 

Мамы давно уже нет в живых. Я могу вглядываться в любого – во все, что вокруг: в дерево, в камень, даже в чистое голубое небо, когда на нем нет ни облачка, в такое, например, как сейчас. Неважно. Я знаю, что происходит,  и вспомнил, когда все началось для меня. И потому, что случилось оно тогда, еще до войны, все теперь, что вокруг меня, кажется мне родным и нестрашным. А это значит – я никого не держу при себе. Я никогда не бываю один. Все мне сродни. Остается сделать немного. Прожить новые десять лет.  Голос меня не обманывает. И, если прислушаться, он шепчет всегда. И, оказывается, я ему всегда отвечаю. Тем же родным шепотом. Чтобы он услышал.

В окно повеял вкусный дымок от соседской бани. Пропустим это мгновение. Так приятно знать и даже не всматриваться. Горькая тоскливая мелодия неизменна. Она напоминает о том, что я почти позабыл. Преодолел. Нет, моя тоска остается прежней. Но вот она еще горше, неутолимее, чем была. Новая, моя мелодия. Вот я, кажется, ее поймал и пропел. Стало еще горше в груди. Да, это она. Запомни. Останови ее. Удержи. Мелодия погружения.

Слова пошли. Одно за другим. Легко. То, что казалось невозможным, теперь вот – вполне доступно. Молодец. Выдержал. Не отступил. Так надо пройти через и сквозь всю толщу препятствий. Чувствуешь сопротивление? Сколько раз ты отступал перед ним? Сегодня все получится. Выдерживай. Там, где не можешь вспомнить, вспоминай. Заметил?  Вот оно – когда-то забытое навсегда. Вспомнил и обрадовался. Вспомнил горькое и страшное, и  вздрогнул, но все равно обрадовался чему-то. Боже мой! Какая, однако, сила в том, чего нет, если в него всмотреться и не отступать.

А теперь – передвинь внимание. Преодолей страх. Сейчас ты увидишь. Пользуйся возможностью. Она пропадет. Не упускай. Вот кое-что показалось. При желании можно вглядеться. Но где желание? Только что было. А теперь – хоть смейся, хоть плачь. Могу, но не хочу. И с этим уже ничего не сделаешь. Страх? Да… А что же еще? Ну, чего бояться?.. Нет, не буду заглядывать. Хотя  кое-что я помню  – то, что увидел, сам того не желая. Я увидел, как горит деревня Луги, нет, не отдельный дом, а вся деревня – такая, какой она еще недавно была, а потом ее вывезли по бревнышку, и там, пять лет назад, оказалось только две новых избы. И вот я увидел, как деревня, которая опять разрослась на прежнем прекрасном месте, как вся эта вновь отстроенная деревня горит, а над ней  серое небо с низкими тучами, и кажется, –   они отражают этот громадный костер пожара. Деревня горит, а людей нет. Все куда-то пропали, бросили новые избы, и только я один вижу, и я догадываюсь, что где-то здесь горит и моя изба. Вот что я видел краем глаза. Но ведь, слава богу, –  этого нет. И Луги еще стоят на прежнем прекрасном месте. И неплохо бы туда сходить и проверить, сколько там выстроено хороших новых изб. Идти далеко. Дорога туда заросла. Но десять лет впереди. Все возможно сегодня.

В Лугах я никогда не жил и жить не буду. Но вот почему-то увидел. Дальше знать ничего не нужно. Отпадает возможность. Жалко. Все это мое родное. Уйду и так всего не увижу. Напрасно. Ну, так и есть – новая боль. Она может усилиться. Не надо. Не хочу.  Записываю.  Наступает самый важный момент утра. Из-за него, ради него я сегодня проснулся. Что-то было вчера. Не только то, но другое. Что-то еще. То, что я никогда не забуду. Знаю. Никогда. Если только вспомню сейчас. Нет, я и в самом деле не могу вспомнить… Так же трудно, как поймать мелодию. Но ведь я поймал ее и даже спел ее – без голоса, неслышным свистом. Так я любил насвистывать, не умея свистеть. Нет ни свиста, ни голоса. Но мелодия поймана. Вот сейчас вспомню и сразу пойму, почему позабылось во сне. Ведь я попросту еще не проснулся. Нет, я в том состоянии, когда во сне видишь и помнишь больше, чем наяву. Но забываешь смысл, связующий сегодняшний день. Тот смысл, который помнил вчера.

 

А вчера действительно кое-что сдвинулось. Но не во мне. Я в себя не успел погрузиться. Нет, изменилось в самом воздухе – во всем, что вокруг. Стало ясно, что жизнь идет на поправку. Я подсмотрел вчера самый момент, когда можно было сказать, что это не выдумка, а то, что и впрямь началось. И скоро все заметят, но пока только я один подсмотрел. Да, изменение важное. Столь неожиданное, что это – по правде – заметят нескоро. Вот что случилось вчера. Вот почему на душе спокойно и хорошо… Не во мне, а вокруг. Наконец-то. Я давно ожидаю. Надоело мечтать. Заранее радоваться тому, чего еще нет. И особенно видеть, как радуются другие. По-моему, не только я, но все кругом сыты этим по горло. И вот, представьте себе, я подсмотрел. И теперь, проснувшись, надо подсмотреть еще раз. Потом опять. Еще и еще.

Но что, собственно, было вчера? Надо ли вспоминать? И даже записывать? Такое не отпадет все равно. Такое надо прихватывать, погружаясь. Прихватывать и не отпускать от себя. А вот я уже забыл, почти отпустил. Хорошо. Все восстановится. И не надо усилий. Такое происходит само собой. И возвращается тоже. Мелодия. Отпади от меня. Нужна абсолютная тишина. Спасибо. Ты помогла мне сосредоточиться и вернуться. И вот я неслышным шепотом вновь поймаю тебя. Точно. Я тебя не забыл. И вот – можешь вновь раствориться, отзвучать и остаться неслышно. И тогда я вспомню то, что было вчера.

 

Удивительно. Рассказать – никто не поймет. Ласточка хотела влететь в окно, увидела меня и изо всех сил, трепыхаясь крыльями, задержалась в воздухе, как будто повисла прямо передо мной. Потом свободно и плавно метнулась в сторону и пропала. Редкий случай. Такое было уже один раз. Очень давно. У того же окна. И тогда жизнь пошла на поправку. Но то была моя жизнь. А все остальное вокруг болело и не поправлялось. А вчера – первый раз… И я понял. Я подсмотрел. Почему она улетела в сторону, а не в свое гнездо на фронтоне? Потому что… Но зачем объяснять? В прошлый раз она, та же – другая  — влетела в свое гнездо. И там не было ни писка, ни шевеления.. А сейчас… Нет ни писка, ни шевеления – в моем гнезде. Оно уже не под крышей фронтона. Оно везде – в пространстве и  времени…

Что-то вчера я не успел сказать жене. Но она поняла, что слова не поспели, но важное произошло. И вот я догадываюсь: она не спала целую ночь, и наконец она научилась видеть мои тревожные, беспокойные сны. Чтобы видеть их, надо бодрствовать рядом. И вот она не спала, читала. Надо ей все объяснить. Спустись с чердака. Все вокруг не так уж плохо. Жизнь идет на поправку.

А случилось вчера то, чего я ждал столько лет. Идя вот по этой дороге, я встретил чужую женщину с черным загорелым лицом. Она была в красном платке, из-под него был виден прямой пробор. Она смеялась, смотрела немного в сторону и думала о чем-то своем. Я прошел мимо и даже не замедлил свой шаг. Но я увидел, и на душе стало легко и спокойно. Хорошо. Все поправляется. Как объяснить?

Я объясняю. Сначала самому себе. Понятое и понятное тоже требует объяснений. Вот – все просто. Я встретил, совсем случайно встретил чужую незнакомую женщину, которая вызвала во мне те же чувства, что были когда-то в детстве, еще до войны. И мне показалась она такой же родной и лучшей на свете, как мама, которой давно уже нет. И я эту женщину теперь никогда не увижу. Она прошла по дороге и скрылась, думая о своем. Она нездешняя. Она проходила мимо и больше никогда не вернется и не пройдет по этой дороге, между рядами заборов, мимо нашего дома. Ее нет и не будет совсем для меня. А если я ее встречу  еще раз – так же случайно – окажется, что я ее теперь не узнаю, потому что я заметил – в  лице ее что-то уже изменилось. А что? – я так и не успел разглядеть. Она ушла, но чувство мое осталось.

 

И вот я, кому впереди от силы пять или десять лет жизни – вновь такой же маленький, такой же, как был до войны. Детское возобновилось во мне. Но случилось это сейчас, в нашем сегодняшнем мире. И я в нем остаюсь. А ведь в нем такого быть не могло. Но вот видишь – случилось.  И то, с чего началась вся моя  долгая жизнь,  сейчас где-то живет. И только я бы мог догадаться, что это оно, а не что-то другое. Родное мое где-то рядом или вдали от меня.  Какая разница – рядом или вдали. Оно есть. И я так хорошо это знаю, что не пойду по следам исчезнувшей матери с надеждой  узнать в незнакомой женщине родную мою. Ее увидят все, кто встретится по дороге. Для них она будет совсем другой. А то ни один и не взглянет. Пусть уходит в чужую необъятно громадную жизнь. А я буду знать, что она тоже вернется ко мне. Конечно, вернется, когда будет поздно. И что бы с нею ни произошло, я все равно узнаю ее.

Вот достаточно такого простого случая, чтобы понять  и почувствовать – жизнь стала другой. И теперь нужно все это рассказать жене. Ей сразу станет понятно. Она ведь не спала целую ночь, потому что ей шептал тот же голос. Она читала, но книга не помогла ей ответить. А голос, как мне, что-то нашептывал ей. То же самое. Теперь я это знаю. Мне будет легко объяснить. Даже то, что никому не понятно. То, что я разглядел, не желая того,  –   горящую деревню Луги, в которой я никогда не жил, не буду жить, но в которой когда-то сгорит и моя изба. Тому, кто знает, легко объяснить. Но вчера почему-то я не решился ей рассказывать о том, что увидел. Так нельзя. Не рассказал – и вот бессонная ночь.

 

А что со мной было этой ночью – на моем чердаке? Я ведь спал и не догадывался, что она не спит. Сны мои не имеют значения. Достаточно яви. Как избавиться от способности видеть сны своего мужа и все разглядывать в них? Я вот не помню, что видел сегодня во сне. А она, бодрствуя,  читала их лучше, чем книгу. И вот в итоге она знает обо мне многое такое, что мне самому неизвестно. Я не боюсь.  Я легко отсекаю ненужные сны. Они становятся слишком подробны. Порою они вполне уподобляются яви. Я заметил давно. Явь, да еще какая! Но только нет в ней неожиданных сдвигов. Там можно смотреть, но не во что всматриваться. Как быть? Надо не спать. И без сна в избытке то, во что нужно всматриваться ночью и днем. Это что-то большое и многоцветное. Как объяснить? Много-много людей. Много лет. Хочешь, не хочешь – смотри. И только ничего не утаивай.

Зеленое светлое утро. Вот опять шепот. И я отвечаю ему. Он повторяет все то же. Это хороший знак. Это весть о том, что все поправляется. Но записать невозможно. Повторяй, повторяй. Это главный признак. Я верю ему. Опустело мое гнездо. Хочется плакать. Так, беспричинно.

Все они вернутся ко мне. Жена знает о том, что вернутся, когда будет поздно. Что повторяется, то верно. Шепот в ответ. Я не один. Надо идти, спускаться с моего чердака. Закрываю окно. Вдруг – сильный удар в стекло. Оборачиваюсь. Нет никого. Да и кто мог бы с той стороны так страшно стукнуть  в стекло? Жду повторения. Жду. Нет. Все спокойно. Мелодия погружения замерла. Оборвалась внезапно. Исчезла из памяти.

 

2.

Я счастлив. Потому что знаю, как из ничего рождается нечто. А из него, из этого нечто, если всмотреться, появляется все. Все, что нужно для жизни твоей. И не только твоей. Все. Что нужно для всей жизни, для всего Бытия. Если знаешь свое начало начал, жизнь еще не погибла. Все становится родным. Все можно узнать, и ничего не нужно бояться. И есть только одно зло. И его я попытаюсь, вот сейчас попытаюсь объяснить себе самому. Его тоже не нужно бояться. Это очень просто. Нужно знать одно – бытия всегда мало. Кажется только, что много его. И вот это «кажется» –     это и есть главное зло. Его легко победить. Его нельзя допускать – вот и все. Тот, кто делает зло, допускает его. Нет, этого пока еще никому не понять. Я сам с трудом понимаю. Но я счастлив – сегодня утром я понял то, что видел вчера. И то, что заметил сейчас. Время убыстрилось. Люди стали расторопнее двигаться и идти. Но дело не в этом. Нет,  они подвинулись к тому,   чтобы    всем    все стало понятно. И это случилось, потому что кто-то  один подсмотрел и разгадал… Зачем я записываю такое? Чтобы оно отпало? Нет, я счастлив, бытия мало, мало. Еще вчера казалось, что много. Но я победил это зло. Ты поняла? Ты со мною согласна? Ты не спала, потому что знала, что я это вижу во сне? Посмотри мне в глаза. Я не утомляю тебя? Забудь мои глупости. Есть куда более важные вещи. Ты о них читала всю ночь. Ты страдала, пока я был счастлив. Жена, я понимаю тебя – это зло.

Странно. Мой путаный монолог я не говорю, а шепчу. Она слышит каждое слово. Потому что я шепчу очень четко. Жена не боится таких минут. Я сам их боюсь. Лучше полный покой, чем шепот подобного незваного счастья. В мире плохо, а становится еще хуже. То, что ты подсмотрел, это убыстрение пути к катастрофе. Это я тебе говорю. Ты не думай. Говорю и знаю – дальше невозможно терпеть. У многих поехала крыша. Твое выражение. Нет, не думай, что я всю ночь не спала. Вся моя бессонная ночь – невообразимый кошмар. А читала я, оттого что сплю ночью и днем. Сплю до сих пор. Надо как-то проснуться. Взять и сказать, о чем я молчу. Вот подходящее утро. Но ты уже догадался. Иначе не стал бы  шептать. Не возражай.  Ты правильно понял. Счастливый видит какие-то сны. Потом утром их забывает. А я по ночам вижу и помню их. Он их отсекает. А я обязана помнить. Почему?  Сны ужасные. Хочешь – тебе расскажу. Нет. Счастье не терпит противоречий. Что? Что такое? Это не я сказала. Ты прошептал за меня. Вместо меня. Зачем? Как ты не можешь понять? Если кто-то находит слова, другим остается молчать – все за них уже сказано. Дело твое идет все быстрее. А ты счастлив оттого, что время убыстрилось. Ладно. Будь счастлив пока, если можешь. А я… Что же ты так долго спускаешься с чердака и еще не спустился?

Да, я задержался на металлической лестнице. Я опять во власти моих грешных, приблизительных слов. Быть может, верно: если что-то исключительно важное удается выразить словом – не я, кто-то другой выразил – мир погружается в немоту. Нет, не могу согласиться. И не могу заглушить, забыть мое счастье. Вот слышу, опять кто-то стукнул в окно чердака. Уже без меня.  Но звук тот же самый. Что? Неужели надо вернуться? Что это значит? Но как она могла ошибиться – дважды за одно только утро? Стекло выдержит. Окно от вагона – закругления на углах. Ермолаич поставил мне на чердак, взяв его готовым из своих давних запасов. Стекло органическое – клюв ласточки его не пробьет. Но что значит сегодня двойная ошибка? И почему без меня? Ведь раньше ласточка не ошибалась. Наверно, такое впервые. Значит, счастье мое неслучайно. Есть подтверждение. Особенное – так, чтобы я запомнил. Надо жене рассказать.

Каждый шаг по металлической лестнице – бесконечность, из которой, кажется, нет никакого выхода. Опять это «кажется» –  главное зло. Ну, не впервой. Апория Зенона о том, что нельзя дойти до конца отрезка пути и даже нельзя сделать первый шаг, ибо надо пройти половину, потом еще половину, и так без конца. А мне всего лишь предстоит спуститься с моего чердака. Спуститься в зеленый мир утра, когда оно просыпается без меня. Голос не все прошептал:  жизнь впереди – это значит жизнь после того, как я завершил свое бытие. Я ушел –   и   вот возвращаюсь. Невыносимо трудно. Вот почему я замер на верхней ступени металлической лестницы. Чтобы спуститься вниз, нужно пройти половину, потом еще половину. Как же так? На самом деле – еще труднее: чтобы пройти половину, придется пройти до конца, потом вернуться к началу, а тогда уже будешь знать, что значит пройти половину и дальше делить этот путь, и так – до первого шага. Вот – понимаю сына и то, как он возвращался. Теперь попробую сам.

Пропадает пространство и время. Но для меня одного. А вокруг все живет как ни в чем не бывало. Вот передо мной внизу черноплодка свесила спелые гроздья. Как быстро они потемнели. Целая вечность, чтобы дойти до куста, потом тронуть ветку и потом сорвать хотя бы один ее черный плод – ягодку, полную вишнево-лилового сока. А надо мною березы – живые, озаренные солнцем на фоне бледного синего неба. Оно еще выше. Березы готовы ждать целую вечность. Им времени хватит, пока вечность пройдет. Они  готовы помедлить, чтобы я успел. Милые, родные… Разве можно успеть. Вам хорошо. А для меня пропало пространство и время. Сделать первый шаг невозможно. Придется все вернуть, все, всю мою жизнь. Когда возвращаются – ее повторно проходят. Миша это сделал заранее – когда той ночью был один в Петербурге. Ему было проще. Но и в момент перехода, на пути возвращения он тоже оставался один. Конечно,  он в состоянии мне помочь, но так делать не станет. Он знает, что я тоже, как он,  мой первый шаг сумею сделать один. Только один. Потом будет видно. А теперь… Заново. Заново. Могу или не могу шагнуть? Без его знакомого голоса, без его шепота? Самое  интересное – кажется, не могу. Дай оглянусь. Не надо бояться. Ты еще там. Оглянись и выйди оттуда.

 

Неузнаваемы дом, сарай и маленький домик. Раньше веранду его закрывали ствол и ветки самой большой елки. Теперь ее нет. Да, она засохла в позапрошлом году. Такая большая, и сразу она засохла зимой. Стала сиреневой, серой, красной, и ни единой зеленой веточки. Мы два года назад спилили и свалили ее. Теперь там огромный пень и над ним простор. Деревья при жизни ее посторонились и вот без нее не могут сомкнуться. Для них елка, живая, как всегда, незримо продолжает стоять. Не только деревья чувствуют, но я вижу ее прозрачные очертания. Сегодня они выступили особенно заметно и по-прежнему закрывают стекла веранды, крыльцо и черную дверь. Еще немного, и  вроде бы все восстановится: расступившиеся  кроны, стволы – изогнутая береза налево и две высокие елки поменьше – справа – ждут и помнят. Я тоже впервые утром вижу то, что помнят они. Гляжу неотрывно – прозрачные контуры тают, и новый, знакомый уже два года вид становится неузнаваем. Так будет всегда, если все возвращать для того, чтобы сделать один-единственный шаг по металлической лестнице, единственный шаг вниз, на землю с моего чердака.

Только так я могу очистить себя и вернуть мое пространство и время. Все, что было, я теперь увижу впервые, и совесть моя будет чиста. Если бы так я начинал каждый мой день, тогда не нужно было бы возвращать целую жизнь для первого шага. Но это какое-то наваждение… Быстро спускаюсь по лестнице вниз. И что же? Я ничего не достиг. Придется опять возвращаться. Мысленно – как угодно. Иначе я не сумею чисто, как в детстве, поглядеть маме в глаза. Жена стоит на крыльце веранды большого нашего домика. Она дождалась меня – после бессонной ночи. Она не заметила даже, что я не просто пришел, а вернулся. Ладно. Тайну открою потом. А сейчас надо успеть.

Нет, она заметила. И не во мне, а в себе. Это очень трудно. Теперь нужно уже не смотреть, а очень  долго думать об одном и том же. Ночью мысли  перескакивают от одного на другое. Сразу думаешь обо всем. Как остановить мысль? На чем ее останавливать? У жены получилось без особых стараний. Само собой. Ночью она несколько раз пыталась обдумать мой сон – тот, который утром ушел от меня и растаял. Она проснулась в ужасе, потому что  почувствовала – надо мой сон обдумать и разгадать. Иначе я не смогу вернуться  к нему и его повторить. Сон был ужасный. В нем я совершил поступок, после которого жить нельзя. Она проснулась, а я продолжал спать, но жизнь моя кончилась, и поэтому я спал крепко, без пробуждений, когда опять засыпаешь, и мог вообще не проснуться. Но утро настало, и вот я вернулся. Память осталась. Но рассказывать страшно и невозможно. Так же невозможно не знать о том, что случилось во сне. Говорят, во сне человек другой, он делает то, чего никогда бы не совершил наяву. Но если он помнил себя, когда спал, если был собою, то сделанное там переходит в явь. Там совершилось непоправимое, значит нельзя поправить и наяву.

Или, наоборот: надо радоваться тому, что все было только во сне. Живи и  забудь свой страшный поступок.

 

Например, ты спал и тебе объяснили во сне, что нужно отравить своего любимого друга – собаку: ведь она, как тебе говорят, больна и может заразить других собак и даже людей. Сама она останется жить, но все  зараженные умрут, кроме хозяина. И вот, объясняют тебе, есть порошок. Его нужно немного распылить и посыпать над спящей собакой. Она тихо уснет навсегда. И все останутся живы. Такое сделать может хозяин, и никто другой не решится. Это нужно сделать, нужно. Вот порошок. И человек почему-то берет его, зная, что не сделает никогда, а потом думает, думает, и вот во сне почему-то решается. Он входит в комнату. Собака спит, свернувшись в кресле, и он, помня, что спасает других собак и людей, разворачивает бумажку и сдувает с нее над спящей собакой тот порошок, выходит из комнаты, не знает, куда бросить бумажку, спрашивает об этом того, кто его научил, а тот, пораженный событием, в которое сам не верил, ничего не может ответить, растерянно разводит руками и  смотрит с участием и состраданием в глаза хозяину, как будто хочет спросить: так ты все-таки это сделал?.. Хозяин замер у двери комнаты, боится открыть эту дверь и понемногу начинает понимать весь ужас того, что он сделал. Он сам не верит себе. За дверью тихо. Как будто ничего не случилось. Наконец  ясно – все теряет смысл, если он это сделал. Может быть, почудилось? Может быть, он придумал? Чувствуя, что приходит конец, хозяин приотворяет дверь и входит в комнату. Сначала он ничего не видит. Потом натыкается на кресло, размыкает зажмуренные глаза. И вот видит: она лежит, свернувшись, осыпана чем-то белым. Но это уже не собака, а кошка. Она поднимает голову, медленно поднимает и как будто спросонья глядит, видит на себе пыль порошка, видит еще раз – ведь она уже видела – и вот готова лизнуть на себе порошок, лизнуть еще раз, потому что она уже слизнула, и вот не может проснуться и глядит такими глазами, каких не бывает у кошек и у собак. Хозяин сдувает с нее порошок. Но порошок белой пылью поднимается в воздух и вот-вот осядет опять. Голова держится прямо, но кошка уже не может встать. Она не хочет вставать, потому что не может. Но она глядит хозяину прямо в глаза, глядит засыпающим взглядом. Вот-вот голова ее упадет, но еще не упала. Хозяин берет ее на руки, безнадежно сдувает с нее белую пыль и выносит из белого облака за порог этой комнаты. Тут сон прерывается, но хозяин в полной памяти о том, что случилось. Жить ему больше нельзя после такого поступка. Он вскакивает с постели и спрашивает себя: неужели, если такое приснилось, я могу думать, что я этого поступка не совершал. Вот передо мной в кресле спит моя собака – живая, здоровая. Но то, что я видел во сне, от меня никуда не уйдет. Я уже другой человек. А тот просто умер. И теперь мне до себя никогда не дойти. Забыть? Такой, как я, не забудет. Что же остается? То, что этого не было наяву. Но во сне это было, я это сделал. Я, никто другой. Жена глядит мне в глаза. Тут я вспоминаю мои ночные видения. Другие. Не это. Не было этого сна!

Нет, все-таки было. Зачем? За что?

 

Собака встречает меня. Она легко прыгает, хочет, чтобы я взял ее на руки. Я беру. Как будто не нужно никакого первого шага. Жена дождалась. Теперь она успокоилась и могла бы уснуть, чтобы, для полного счастья, увидеть свой собственный сон обо мне и себе и о нашей собаке, но утро настало давно, а вопрос еще не решен – тот, который был задан во сне. Причастен ты или нет греху, невозможному для тебя? Ведь ради жизни совершено грехопадение твое. Ты ли был тот, кто сделал такое, а если нет – неужели ты сделал бы это, вернувшись оттуда? Вот – все были бы живы, но только жизнь тогда  уже не могла бы  пойти на поправку. Притча – почище кафкианских и евангельских притч. Сам себе отвечаю шепотом вслух: нет, это был не я. Нет, я никогда бы не сделал такое. А то, что я себя сознавал, –   загадка ипостасности бытия. Другие это сделают непременно. Для них вопроса не будет. Он только во сне. А ты непричастен. Увы. Никто не согласится с моими ответами. Ни одно из божеств не решило, как отвечать. А вот мы живем – боги, люди, собаки. И не надо лгать. Я совершил. И еще совершу. Нет, невозможно…

Мы с женой молча кушаем пшенную кашу. Норный песик, такса хрупает корм на той же нашей веранде. Вилли. Трехгодовалый. Поджарый. Густо-кофейный окрас.  Лоснится шелковой шерсткой. Наш красавец. «Красивчик». Наше последнее счастье. Как и мне, ему отмеряно десять лет жизни. Быть может, мы вместе уйдем. Если успею. Он все чувствует и многого не желает знать. Он всегда вместе с Наташей и ее охраняет. Но дальние прогулки в лес и в поле – только со мной. Мы одиноки. Все наши близкие – далеко. Мы – втроем. Все хорошо. Пусть будут вдали от нас. Слава богу – они живы, с ними ничего не случилось. А вот со мною, пожалуй, произошло кое-что. Кушаем, подкладываем варенье и  ни слова не говорим. Вилли прыгнул ко мне. Сидит на коленях у меня. Тянет голову, шею – прямо к моим губам и глазам.  Как я могу ему объяснить? Что объяснять? Разве Наташа поможет. Или Миша прошепчет. Нет, никто не ответит. «А ты не спи и не смотри таких снов»  –  так однажды сказал мне – кто-то, не помню. Он-то уж точно таких снов не видал. Его уже нет в живых – он перешел в царство моих ипостасей. Сколько их в нем – в царстве Небытия? И все, что связано с ними, нужно мне повторить, чтобы сделать мой первый шаг. Нет, он не будет первым, пока я не решил проклятый вопрос. Пока мы не решили втроем. Другие  –   пусть по-другому. Сам я уже другой в это зеленое светлое утро. Заколдованный круг. И кто его разорвет?

– Вилли тоже вернулся  –  говорит мне жена.

Я с удивлением всматриваюсь, ничего не видя перед собой.

– Как вернулся? Неужели это разгадка?

– Он вернулся вслед за тобой. Сон прервался, и вот он вышел оттуда. Я почувствовала, когда он спал у меня на кровати. Он вздрогнул и поднял голову. Я позвала тебя. Ты не слышал? Нет, конечно – ты  видел другие сны. Глупости я говорю. Ты ведь проснулся тогда, сел там, у себя. Руками оперся о кровать. И тебе стало плохо. Ты понял, что ничего поправить нельзя. Ты стал другим. Но ты не хотел другим становиться. Почему, за что это случилось? Вот что ты чувствовал. И это меня разбудило. А потом надо было вернуться. И тогда Вилли вздрогнул и поднял голову, и вот – положил  ее поудобнее, заснул и во сне пошел за тобой. А я не спала. Не могла заснуть. И подумала, что никакая книга мне не ответит. Жуткая бессонная ночь.

– Подожди. Неужели это разгадка? Вилли вернулся оттуда? Но ведь нужно столько пройти, чтобы вернуться. Прости. Это я о себе. Притча осталась неразрешенной. И все же – заколдованный круг разорван. Если только ты верно все поняла.

Да, надо что-то сделать. И так всегда. В любое мгновение. Если всмотришься или остановишь мысль на чем-то одном. Видимо, надо сделать не только мне. Где они – другие? Бытие? Но как его заново просмотреть. Как заметить, что оно изменилось?

– Это нетрудно. Я тебе говорю.

– Да, это нетрудно.

Вопрос простой. Продолжать ли мне жизнь того, кто рассыпал порошок над собакой, того, кто во сне решился на это. Или продолжить бытие того, кто наяву ни за что бы не сделал такого. Кем, каким я вернулся вместе с живой собакой моей? Сейчас я должен решить, и это все в моих силах, вполне от меня зависит. Возможно любое. Никто не вмешается, никто не остановит меня. И то, и другое – вполне справедливо. Но все равно прежнего меня больше нет. А уж если впереди целая жизнь, приходится возвращаться оттуда. Так вот еще раз: каким оттуда мне возвращаться? Третьим? Ни тем, ни другим? Тогда не будет возврата. Будет просто новая жизнь. Как будто бы не было той. Но ведь в таком сознании и скрыто главное зло. Нужно понять: любое рождение – это возвращение оттуда. Бытия мало. Пойми. Нужно умножить его. Ипостасно. Пойми. Каждый другой – твоя ипостась. И тот, что во сне посыпал порошок. И тот, кто хотел его сдуть с засыпающей кошки. И тот, кто взял ее на руки и вынес из комнаты через порог и проснулся и в ужасе вдруг вскочил и сел на кровати. Пойми. Это   была твоя ипостась. Ты не освободился от того, что сделал во сне, ты не освободился, а только проснулся. И все сознание твое – пробуждение от других твоих ипостасей. От всего, что живет и хочет жить. От всего Бытия. Вот видишь, как быстро и нетрудно ты все просмотрел.

Жена как будто слышала мою немую бессловную речь. А собака все тоже знала заранее. Как безумие кончить – хотя бы на том, что продумано. И все-таки я не могу. Любому ясно. Кончить это нельзя. Не получится. Отвлекись. Жизнь продолжается. Видишь? Но такая жизнь – без меня. А ведь я возвратился.

Да. Завидую всем. Завидую Прусту. Он всего лишь искал утраченное время свое. Господи! Как это просто. А у меня еще проще. Оно легче простого. Ясно? Потому Пруст и не занимался такими вещами. Возвращал необратимое время и отсекал неугодные сны. Завидую памяти в ее прозрачных границах. Завидую тем, кто возвращает, а сам не может и не хочет вернуться оттуда.

– Что дальше? – спрашивает жена.

Спрашивай. Спрашивай. Собака ответит. Вилли неотрывно глядит прямо в мои глаза, ловит мой взгляд. Я научился читать в этом взгляде. Вопросы. Ответы. Недоумения. Настороженность. Готовность защитить Наташу от кого угодно – и от меня. Теперь Наташа спросила: «Что дальше?» – ясно ответ может быть и такой, что нужно от него жену защитить. Он готов. Но заодно подсказывает мне другой, вполне понятный ответ. Надо пересматривать жизнь? – Что же, начнем. Путь через лесок в поле – совсем близкий. Проще простого. А там осмотрим каждую травинку, любую кочку и неровность поля, пока не выйдем на берег нашей реки, там, где большие елки и растет молодая сосна. Там, на крутом берегу, кто-то поставил, врыл в землю столик и скамейку углом, покрасил это все золотой олифой. Там кострище и много веток. Раньше были одни только пни. Ты садился на самый большой из них и кидал мне сухие палочки, они остались, когда срубили другие елки. Там хорошо бегать за ними, приносить их, грызть и рычать, а потом лаять, чтобы ты снова мне бросил. Теперь ты будешь сидеть за столиком, а я бегать по берегу. Сидя можно тоже просматривать жизнь. А на том берегу березовая роща окаймляет лужок. Ты ни разу там не был, но все глядишь и глядишь и забываешь бросать, так что лаять уже бесполезно. Я лягу над самым обрывом, положу голову и буду ждать, когда ты осмотришь все, что там есть. Но ты никогда не осмотришь. А я уже  осмотрел. Или кидай палочку, или пойдем. Я тебя поведу. Если осмотрим с тобой, что надо, больше нечего будет смотреть. И тебе станет легко. И мы вернемся домой. К Наташе. И я стану ее охранять. А ты пойдешь к себе на чердак. И мы тебя подождем. Будет все как надо. Если только ты услышишь меня – после того, что случилось с тобой. Ты ошибся немного, и нет никого, кто мог бы тебя поправить и повести. Да, нет никого. Но если нужно, то сегодня уже начнем. Я ведь знаю, как: из ничего – нечто, а потом из нечто – необъятное все.

 

3.

 

Нужен особый взгляд – он вполне возможен, свойствен любому. Видеть,  как ушедшее бытие возвращается – прямо у тебя на глазах. Не ты один, прежний,  –  всё, что было, может вернуться. И вот смотри: там, где нет его,  –  именно там ты можешь обнаружить его возвращение. Собака ведет прямо к неизвестной точке в утреннем поле. Как будто бы знает. По этой дорожке она никогда не ходила со мной. Прежняя тропа к моему красивому берегу Ящеры давно заросла. Никаких следов и примет. Почему Вилли свернул туда? Оглядывается. И, не дождавшись ответа, всеми четырьмя лапами тянет в ту сторону. В густую высокую траву. Мокрую от росы. Я сворачиваю. Согласен. Предвижу колючки и заросли там, где была когда-то мною проложена милая тропка. Да, путь через поле далекий. Можно успеть. Зеленое море травы. Чуть-чуть лиловатое. Нет никого. Поле заброшено. Здесь никому ничего не нужно. Там, влево, кто-то косит. Чьи-то кони пасутся. Белые пятнышки. А здесь – ничего. Вот неровность поля скрывает лошадей и людей. Одни мы вдвоем. Боюсь – кто-то появится там. Не вглядывайся.  Так легко разглядеть. Появится, узнает, и уже не отпустит.  Вилли встретится с ней. Вот я даже остановился. Не отвлекайся. Появится – значит, так надо. Вилли вновь тянет поводок, пропадает в траве. Я невольно по его незримым следам продолжаю мой путь. Она должна появиться. Через двадцать лет, после того как ее не стало. Такая любовь.

 

Вот я теперь понимаю, почему приснился мне этой ночью тот единственный сон. Как же иначе… Вспомни – здесь, в поле, собака еще могла бегать свободно. А потом… Вспомни, как она уже почувствовала свою смерть. Это было в городе… А тут… Вилли, ну куда ты рвешься? Там нет никого. Тебе не видно. Я вижу поверх травы. Гляжу и не хочу всматриваться… Никого. Зеленый лиловый простор… Что же? Вот так мы будем с тобой? Господи… Нет. Вдали кто-то есть. Она… Я вижу тем особым взглядом – она скачет навстречу. Вот над травой ее черные уши. Вилли, остановись. Тут дело серьезное. Вот – все ближе и ближе. Ты сам готов к этой встрече?

Вспоминаю: Биче исполнялось шесть месяцев. Мы с нею шли через это поле вдвоем. Тогда еще здесь пахали, засевали в разные годы горохом, овсом. Вот вижу, как сейчас. Поле только что вспахано. Или нет, было не так. Перед тем как пахать, его засыпали чем-то. Черная собака идет рядом со мной, без поводка – по оставшимся с прошлого года сухим пожелтевшим стеблям, по оттаявшим комьям земли. И вдруг вижу – она из черной, глубоко чепрачной, стала седой. Смотрю – и сапоги у меня побелели. Боже мой. Да ведь это белый отравленный порошок, тот, которым осыпано поле. Тогда осыпали – против вредителей. Что это? Яд?  Я не знаю. Я, неопытный. Я ничего не знаю. Но вот собака остановилась. Она сама заметила на себе что-то белое. Вот-вот слизнет его с груди – там, где оно незаметно, где у черной Биче белая горжетка. Вот уже готова слизнуть. Я бросаюсь к ней и беру ее на руки. Собака. Не щенок. Тяжеловато. Но я рад, что могу ее поднять и нести – повыше, над белыми стеблями и моими белыми сапогами. Я сдуваю порошок, но он подымается вокруг маленьким белым облачком. И, еле удерживая  равновесие, по комьям земли я несу мою Биче, несу долго, через все поле, благо оно не такое большое, каким кажется мне сейчас. Но даже, если было бы оно бесконечным, я бы нес ее без конца. Забавно, если бы кто-то увидел со стороны. Быть может, порошок и  не так ядовит. Но откуда мне знать? Я несу ее, несу и, только выкарабкавшись на большую дорогу, ставлю собаку на землю, еще раз отряхаю. Теперь уже облака нет. Вынес.  Биче бежит рядом со мной. А когда потом, через восемь лет ее короткой собачьей жизни, у нее перед смертью  почти отнялись ноги, я готов был ее, большую овчарку, так же выносить на руках на улицу в городе. Наверно, она помнила, как я ее прижимал к груди и спасал. Нет, Вилли, я не могу – остановимся. Раздвигаю траву. Он оборачивается. Вот его карие, нечеловечески красивые собачьи глаза. Они – как у Биче.

Я полагаю, ноги собачьи отнялись не от порошка, а от того, что я сделал выбор. У Миши – астма. И причина – собака. Надо отдать овчарку другим хозяевам в хорошие руки. Или сын задохнется. Тогда я долго не мог выбрать. Не потому что мало сына любил, а потому что знал – собаку придется отдать. Людям покажется дико, но я долго, долго не мог сделать мой выбор. А потом… А потом – два года Биче меня каждый день ждала у своих новых хозяев. Я иногда приходил. Чаще – нельзя, мы все за собаку боялись. Она уже на ноги встать не могла. Потом – смерть, о которой мне сообщили не сразу. Вилли, это не ты. Это она. Вот откуда мой сон. А кошка… Да, была у меня такая в детстве – она шла за мною в воду и плавала рядом, пока не выйду на берег. Как я мог оставить ее. Нет, я сам так захотел, и я ее оставил в деревне. И уехал в город – с ее пушистым котенком. А потом сказали… Она тоже долго не прожила. Вот что было. Уже не во сне, а в жизни моей. Нечего ссылаться на то, что сон – это сон. Вот почему Вилли повел меня в поле. Не знаю, видит ли он Биче так же, как я. Она бежит, бежит нам навстречу. Там, уже близко – черные уши, белая горжетка на чепрачной груди. Овчарка выпрыгивает из травы. И все ясней. И вдруг – пропала, не добежав.

 

Казалось бы, все объяснимо. Ребенок… Отец… О чем говорить?  Кого упрекать? И в чем? Но сон видел уже не ребенок. Миша, сын мой, уже не доступен для астмы. Или нет? Она и сейчас опасна ему? Все равно, как можно взять и сделать выбор там, где нельзя выбирать? Без каждой из моих ипостасей – нет всего бытия. И никогда не будет всего.

Всматриваюсь – Биче не видно. Она ведь не бежала прочь от меня. Она подбегала ко мне. Вилли, как это понять?

Он больше не рвется вперед. Он присел на задние лапы, сидит и смотрит прямо перед собой. Трава почти в мой рост –  выше его головы. Стебли, стебли. Колышутся ветром. А ветер тоже  поверх колосков и колючек репейника. Собака чувствует, но не видит. Здесь, в пустоте, Биче прервала свой бег. Встречи не может быть. Но Вилли остановился, как будто она добежала и тоже остановилась – прямо передо мной. Вот первый шаг, и его не могу сделать. И никто не поможет. Что же дальше?  Вилли привел. Хозяин, куда идти? Обратно? Попробуй. Пробовать нечего. Ты хочешь вернуться? Вот граница, сквозь которую возвращаются. Шагни туда и обратно. Выведи Биче. Она до тебя добежала. Ты не можешь сделать первого шага. Трава шепчет: здесь невозможно. Только там встреча. Видишь, Вилли готов. Он оглянулся и снова замер, глядя перед собой.

Шагнуть и вывести оттуда. Ее… Вдвоем… Только это. А для меня?.  Безумие?  Стебли движутся и шумят. Шепчут. И неплохо бы распознать, кто в них живет и почему я не могу увидеть того, кто шепчет и шелестит. Хозяин стоит и ожидает чего-то. Вот, кажется, он понял. Ногой, а потом и рукой раздвигает передо мною траву. Там тоже трава. Он опять раздвигает. Не за мной, а передо мной. Вилли, вперед. Я тоже пойду за тобой. Тот, кто спешил навстречу, пойдет вместе с нами. С ним легко – не могу понять, почему. Дойдем до конца, а потом вернемся назад. Очень просто. Он встретил кого-то. Сам не знаю, кого.  Нужно ему или мне?  Вот, наконец, он засмеялся. Он понял меня… Он не ошибся. Да, здесь, в этом месте, ты все осмотрел. Мы проводим тебя. Пойдешь до конца, а потом скажешь о том, что ты увидел. Себе самому скажешь. Мы почувствуем сразу.

В поле, где бежала Биче, трава чуть примята. Собачьи следы. Человек таких не оставит. И вот мы втроем пробираемся. По этим следам, чтобы потом вернуться.  Получится наша дорожка – туда и обратно. Только так можно исправить то, что я видел сегодня во сне, и то наяву, что породило мой сон.

Собаки почуяли друг друга. Вилли косится влево. Биче – вправо. Но они друг друга видят больше чутьем, чем глазами. Им довольно вполне. А я иногда вижу одного только Вилли. Чутье мне пока бессильно помочь. Пока. Но я удивляюсь такому соседству. Посмотрим, как будет, когда мы вернемся назад и вновь переступим черту. Вилли знает, какую. А вот Биче – загадка. Но мы идем по ее следам. Их она узнает. Недаром она слегка впереди. Впрочем, без поводка. Я отпускаю Вилли.  Он прыгает  в высокой траве.  Вовремя останавливается. Ждет нас обоих.  Биче  слева, как и положено – рядом со мной. Не тянет вперед. Не обгоняет. Вот сейчас кончатся лиловые колючки репейника и стебли, серые, многоцветные, стебли злака и начнется зеленый простор, непроходимая, почти синяя чаща сочной травы и верхушек – не будь следов, трудно пройти. Слева  следы от большой собаки, стволы синей осоки примяты вправо и влево, а у корней все так же плотно – приходится прыгать, но так все равно устаешь, четырех ног не хватает. Вилли не видно. Трава как трава. Запоминай, где шевельнулось, а то стебли и верхушки смыкаются тотчас. Но след овчарки заметен и здесь. Вилли сбивается  иногда, но тотчас выходит, видит вверху просветы, на них держит и повторяет путь овчарки, только наоборот – с конца к началу. Я поспеваю за Вилли, Биче не отстает. Куда и зачем пробираемся мы? До какого предела? Неужели туда, где она сегодня явилась вдали. Черные уши  стоят. Она знает, что возвращается, но не торопит меня.

Вилли вошел в раж. Биче – привычно. А я, как всегда, в невольном смятении. Где же мое спокойствие? Не пора ли назад повернуть? А то будет поздно, и уже никто не поможет. Овчарка пока у себя – за чертой, которую мы перешли. Она оглядывается и как будто спрашивает: «Я прибежала к тебе, а ты идешь по моим следам туда, откуда я прибежала. Все правильно?  А эта собачка, та, что вместо меня, сама не зная зачем, прыгает в траве, потому что ведь ты этого хочешь. Остановись, и она повернется и пойдет за тобой,  сначала по моим следам, а затем уже и по нашей общей тропе. Нужно ли дальше идти, я не знаю». Нет. Овчарка все знает прекрасно. А я заприметил точку, ту, где вдалеке желтеет пятно созревшего злака. Там показались впервые черные уши. Дотуда нужно дойти. Будь что будет. А уж тогда повернем. Я не сказал ни слова, но Биче сразу меня поняла. И я успокоился. Пропало смятение. Стало хорошо и легко. Еще не все. Рано, слишком рано ты успокоился. Биче не отвечает.

И вдруг поводок ослабел, из травы появляется Вилли. Он решил повернуть, не допрыгав до желтого пятнышка. Оно еще далеко. Да он и не видит его. Не обращая внимания ни на меня, ни на Биче, Вилли рванул по готовому следу назад. Мы с Биче не успели посмотреть друг другу в глаза, только заметили, как мелькнул его хвост, и повернули покорно. Что-то случилось. Мы не успели. Я предчувствовал, что случится именно так. Да, уж понятно. Такса не ошибется, пора выходить. Но я вдруг теряю силы – настолько, что готов рухнуть прямо в траву, и она скрыла бы меня с головой. Что с тобой? Ведь ты не один. И ты это знаешь. Вспомни что-нибудь из того, что тебе всегда помогало. Вилли тянет, не обращая внимания. Почему он спешит? Биче, не отставай. Не оглядывайся на меня. Мы не дошли немного. Это не страшно. А вот что ожидает нас там, где ты исчезла и прекратила свой бег?

Я вспоминаю. Что я видел вчера? Как же я не заметил? Дрогнуло время. А пространство как будто бы не изменилось. Так что же?  Оно дрогнуло, или вот-вот оно дрогнет и  убыстрит свой ход? Вот уж теперь в самом деле надо успеть. Вилли почувствовал. Пока еще все в порядке. Но теперь надо пройти половину пути, потом еще половину. Первый шаг уже сделан. Я спешу, путаюсь в траве, падаю, поднимаюсь. Рядом со мной – она. Все уже ясно и так. Тем более надо успеть. Она… Где она? Биче куда-то пропала. Оглядываюсь. Потом зову и кричу. Нигде не вижу ее. Куда ж мы выходим? Зачем? Безумие или спасение?  Я замедляю движение, но чувствую – сил у меня на это уж нет.

Мы возвращаемся вдвоем. Биче осталась там. Но все подтверждает мое чувство, что она никуда не скрылась от нас. Она всегда на страже и всегда выбежит нам навстречу. К  чему теперь сведена вся небытийная жизнь овчарки? Об этом никто не может сказать. Загадка! Тайна любого –    древнего ли, нового божества. Как ни странно, разрешить подобную тайну легко, нужно испытать ожидание и не покидать этого чувства хотя бы десять оставшихся лет. Мне легко: я уж прожил такое десятилетие. Вилли почувствовал мое состояние и вот увел меня в поле, туда, где она, дождавшись меня, появилась вдали и на здоровых ногах, без боли, рванулась навстречу. Я ждал сына, а Биче стерегла там и ожидала меня. И вот стало ясно, что десять лет уже, сам не зная того, я ее звал, как и сына. Значит, я так и не сделал тот выбор. Небытие позаботилось. Чудо мое состоялось. Теперь овчарка будет ждать сколько угодно. Время убыстрилось от ее и моего ожидания. К тому же  там легче. Вот она и не захотела перешагнуть или перепрыгнуть черту. Память о том, как ноги ее отнялись. Другие хозяева. А любовь та же самая. Только одна.

 

Вилли все это знает. Идет спокойно и не натягивает поводок. Ни разу не оглянулся. Он перебирает лапами и вроде бы спит на ходу. Так у собак бывает. Он все осмотрел на нашем пути. Спит, не закрывая глаза, и видит что-то свое. Стебли, стебли. Они несутся  навстречу сами. Раздвигаются и смыкаются сзади. И так легко. Как будто летишь. Быстро. Быстро. Так никогда не бывало. Лаять нет сил – до того хорошо. Все ближе и ближе. То, что нужно увидеть, нагнать, увести от себя, он него и от той непонятной собаки. Она не умеет лаять и не может себя защитить. Вот. Еще немного. Только бы никто не позвал. Но где же стебли? Дорога. Глубокая колея. Одна и другая. Я все это видел. Но надо бежать и прыгать в траве. А собака – рядом. Вот она. Нет. Это снится.  Я иду, как она. А ее все-таки нет. Что-то меня испугало во сне. Еще бы. Просвет в зеленой траве. А там только поле. И до конца еще далеко. Оно убежало. Искать надо не там. Оно везде. Надо скорей уходить оттуда, где его нет. И вот мы вышли. Где же большая собака? Что-то чужое окружает и скоро сожмется – так что мы не успеем выпрыгнуть. Быстрей. Быстрей! Что такое? Сплю или иду по дороге?

Не надо появляться и выбегать. Лучше ожидать и помнить: рано, рано еще. Так и всегда – до того, как почувствуешь голод и боль. И с тех пор все время что-то чувствуешь. Вот вроде бы хорошо – догнала, поела, он тебя приласкал. И опять – голод, погоня, ласка, любовь. Боль, так что бегать нельзя. Жду, жду, когда он придет. А потом – облегчение. Так бы остаться. Но вот все пропадает, и уже не к чему радоваться. Легче, больнее – не все ли равно. Спишь, и лапы не загребают во сне, и под тобою нет ничего, и потому зачем эти лапы. Только он остается. Он где-то. Можно его не искать. Но вместо меня – что-то другое, кто-то другой. Они стараются. Растут, бегают, ловят.  Они любят, как я продолжаю любить. Вот беда. Вот новая боль. Где-то надо его дождаться, подстеречь, появиться и добежать до него. Он догадается сразу. Он тоже любит. И тот, кто вместо меня,  –  это его любовь ко мне. Вместо моих больших ног – малые ножки.  Такие ж быстрые. Но еще быстрей, чем были мои. А мои черные стоячие уши упали, стали коричневыми. Остались только глаза. Вот сегодня я впервые увидела, какие они, и сразу пропала. Не потому что мне так легко. Нет, они уже есть. Выбежала и вот узнала то, чего знать не надо.

Теперь подожду. Сколько – не знаю. Он меня отдал тогда. Я поняла и пошла за другим. Я люблю не только его. Миша рядом со мной. Кто знает об этом? Там не болит его горло и не отнимаются лапы мои. Там, еще в забытьи, мы сразу узнали друг друга. Там все беспокойно. Там надо всегда просыпаться. Там не отдыхает никто. Некому отдыхать. Некому бегать во сне. Вот я иду рядом с тем, кто вместо меня. Он любит. Он ждал меня в поле. И вот я выбежала и стала такой, как была. Он отдал меня. Отдал. Отдал. И вот я выбежала навстречу ему.

Время дрогнуло, когда мы вернулись. Надо же было так успеть. Я почувствовал себя освобожденным от ночи и сна. А ведь ничего не решилось. Время подгоняет меня. Лучше не замечать. Никто ведь ничего не заметил. Общая жизнь устремилась куда-то. Я знаю, куда. Уже забыть не могу. Вилли понял, что случилось. Биче рядом со мной.

Они возвращаются. Неужели так быстро. А я думал, что у меня в запасе пять или десять лет. Нет, вот Биче вернулась. И не опоздала. Мать вернулась вчера и ушла, не заметив меня. Ласточка больше не стукнет клювом в стекло и не залетит на чердак. Она законопатила доверху свое гнездо. Не знаю, зачем. Видимо, все-таки испугалась того, что я по утрам говорю сам с собой. Шепот уже не прозвучит в моей тишине. Он чуть слышно раздался в последний раз, и я ответил ему. А вот и мелодия погружения. Могу пропеть ее шепотом и в голос. Оказывается, ее вполне выражают слова. Оно случилось. Произошло. А это значит – времени у меня совсем не осталось. Все успели. Только я ничего не решил.

Зеленое утро кончилось – быстрее, чем нужно. Замедлять время умеет мой сын, которого нет. Больше он помогать мне не станет. Пока не сделаю выбор. Приходит время быть честным – я больше не увижу его никогда. Он все успел и все довершил. Я свободен. Я, наконец, родился. А то, что он рядом где-то,  –  о том откровение уже состоялось. Всматривайся в лица. Ищи. Узнавай.

Итак, последнее утро. Начинается взрослая жизнь. Она может оборваться в любую минуту. Я всегда буду ждать, что вот, как божество из облака, выйдет он. Кажется, вижу облако. Или это воздух сгустился. Но он не выходит. Чувствую, как ему тяжело. Но он выдержит и не выйдет.

Сказать об этом Наташе? Но ведь она не поверит. Подумает: я не в себе. Такое невероятно. Чтобы ей объяснить, надо сделать выбор. Теперь, когда я свободен, сделать его самому. Пусть мне останется день или два. Но они должны быть мои.

Жена встречает нас, видит овчарку, узнает ее и относится  к ней спокойно. Никаких возгласов и недоумений. Узнала, значит, все поняла с первого взгляда. Собаку нужно кормить отдельно от Вилли.  Спать она будет на чердаке. Ясно: теперь я гуляю с двоими. Вилли не ревнует нисколько. Он живет прежней жизнью своей. Только движения стали быстрее. Он смотрит сквозь контур и тень большой собаки. Для него ее нет. Наташа видит и ту и другую.

– Так вот кого ты привел.

Я жду, что она спросит опять: «Что же дальше?» Но зачем спрашивать? Биче легла рядом с диваном и положила мне голову на колени. Я нагибаюсь и узнаю белую грудку и белые носочки на лапах. Глубоко-чепрачная Биче, а рядом на диване – шоколадный Вилли – как ни в чем не бывало.

– Да, она выбежала нам навстречу. Смотри внимательнее. А то исчезнет, как Миша. Но теперь  очевидно – она рядом с нами, как он. Спасибо Вилли. Это он мне помог. Он повел меня в поле. В самую гущу травы.

Наташа разглядывает собаку. Ее красивая черная голова и уши возвышаются над столом. Горжетки и носочков не видно. Я протягиваю руку и боюсь прикоснуться.

– Вот Миша ушел и подарил тебе целый мир.

– Но только поздно, –   вырвалось у меня. Почему-то шепотом. Вижу, Наташа не услышала этот шепот. Но она знает и так. Поздно? Вилли  вздрогнул и поднял голову. Нет, не залаял. Надо прислушаться. Надо всмотреться.

Я не думал и не думаю, что такое возможно. Фантазия? Нет, все вижу отчетливо. А если проснусь? Нет, не просыпаюсь. И сам я не верю себе. Опять и опять. Приходится верить. Прощание – такое, какого еще не бывало. Тут ничего не сделаешь. Не поправишь. Сказать об этом Наташе?

Но она знает. Она тоже видит мой сон и делает выбор.

Биче вернулась. Впереди – целый день и целая ночь.

 

4.

Вот теперь и в самом деле надо успеть. То, что сын послал вместо себя Биче, Наташа поняла раньше меня. Целый день и целая ночь – это очень мало. Я должен сделать, что положено мне. Жена ищет и находит карабин для овчарки. Оказывается, он ждал за буфетом – завалился туда и ждал двадцать пять лет. А я тогда искал его и не мог найти. Вдруг он сразу нашелся. Короткий поводок и ошейник я почему-то хранил на память. А вот карабин… Без него  невозможно. Чудо какое-то. Впрочем, таких чудес много. И это  вполне обычное, в порядке вещей.

Уже один раз карабин с поводком был потерян и найден. И произошло такое здесь тридцать лет тому назад. Тридцать лет. Мы в тот день уезжали, но перед отъездом я отправился с Биче прогуляться в лес. Я и Биче. На прощанье. Уезжать не хотелось. Я отпустил собаку и держал поводок и карабин с ошейником в руках. Мы вдвоем пробирались вдоль Ящеры по заливным береговым лужкам, о которых теперь боюсь даже подумать – так они заросли и уже никому не нужны. Сколько таких лужков мы открыли вдвоем с собакой. Один красивей другого. А как удивительно там видна  река, валуны в воде и корни по обрывистым коричневым берегам. О чем я мог думать, сидя на бревнышке, единственном в нетронутом лесу, а черная Биче исчезала в зарослях над самым обрывом, появлялась внезапно совсем с другой стороны, потом легла прямо у моих ног в береговой траве. Без ошейника. Легла, положила поверх лап голову и смотрела тоже на валуны, корни и прозрачную торфяную воду реки. Настала та особая тишина, когда слышно беззвучное, медленное течение – как оно подвигает сучок или огибает голубой камень. Биче слышала – слышал и я.

Помнится, я ничего не предчувствовал, но один из корней на том берегу, свисая над валуном, напоминал распятие, наклонно вонзенное в камень, мимо которого, охватывая его с двух сторон, медленно течет речная вода. И я подумал: вот, почти два тысячелетия, люди верят, что можно спастись, приняв мир, основанный на страданиях и смерти одного человека, пусть он, хотя бы и временно, вочеловеченный божий сын. Разве можно спастись в таком мире? Как же люди приняли этот невероятный способ спасения? Вопрос очевидный, столь ясно выраженный, что, казалось бы, в той тишине его нетрудно услышать. Собака спокойна, как будто бы знала ответ. Нет, никто из нас обоих ничего не знал, но совмещение корня и валуна напоминало о том, что двухтысячелетняя вера не только не изменяла и не спасала все, что вокруг, предлагая лучшее, иное, то, что от бога, а, напротив, подтверждала уже известный мировой порядок, тот, когда «целый мир существований», а не одна лишь слезинка невинного ребенка или беззащитного старика, приносится в жертву торжествующей жизни. Я немного подвинулся, пересел на бревнышке, и тут же камень и крест отошли друг от друга, и глупый вопрос как будто бы распался и растаял в воздухе над рекой.

Биче подняла голову и огляделась. Я еще раз поразился красотой ее головы и шеи. Надо решиться.  Пора самому себе сказать: я не двинусь от этого места и никуда не уеду. Именно здесь что-то мне приоткрылось. Вот  солнце сквозь ветки ослепило меня. Пора сказать, что есть другая, лучшая вера. Сколько дней нужно еще принести в жертву, чтобы новую, лучшую веру объявить именно здесь, громко провозгласить на месте моего откровения. Вот я готов очнуться и встать, а собака лежит и удерживает меня. Солнце невыносимо, но я остаюсь и закрываю глаза. Чувствую, знаю: вера моя возникает. Еще не созрела. Опередить ее пока нельзя. Уж если она приходит, пусть и в самом деле будет спасением от того, что предстоит. А что предстоит? Что? Кто ответит? Пора подыматься с бревнышка. Впереди еще целый круг по лесу. А надо успеть на поезд.

Я встаю.  Собака лежит. Она  долго смотрит мне в глаза и не отпускает.

Наконец, мы идем. Сейчас могу точно вспомнить, о чем я думал тогда. Молодые мысли.  Нигде не записаны. Потому и вспомнить легко. Не отпали.

Я тогда всматривался в себя, видел свое лицо и, даже  отодвигая ветки, продолжал ощущать на себе свой взгляд, неподвижный и ждущий ответа. Биче  пропадала и возвращалась. Она угадывала путь, по которому надо идти, хотя мы петляли без дороги, не отступая от Ящеры, по самому берегу. Вот лужок. Вот новый лужок. Вот густая чаща. Березки, молодые осинки тесно преграждают нам путь, но Биче опережает меня там, где мне самому хотелось пройти. Убегает и возвращается, и я продолжаю думать о новой религии, о той, которая вот-вот возникает. И вдруг я догадываюсь, что готовится нечто страшное для меня, и только после того, как оно случится, религия придет и осознает себя. И тут я замечаю – Биче  куда-то пропала, а я раздвигаю тонкие стволики берез и осин где-то уже в стороне от Ящеры, там, где я не хотел продираться. Биче нагоняет –  она уже сделала круг назад и возвратилась ко мне. А под ногами в траве чередуются поперечные углубления и подъемы, как будто кто-то здесь выровнял длинные грядки, и вот они заросли травой и деревьями, но остались, и теперь мы, спустя много-много лет,  впервые идем по ним, когда-то высоким  и  одинаковым, и, значит, берег недалеко.

Я продолжаю обдумывать версии новой религии, но мне страшно от моей догадки, что вере предшествует событие, какого еще не бывало. «Неужели мало войн, революций, горя…» Но тут же я успокаиваю себя. Ведь боль и страдание предназначены мне. Одному. А все ужасы опыта человеческого – голод, кровь, насилия, жертвы, это все произошло с другими, надеюсь, не повторится, а я сейчас иду, перешагиваю палые ветки и размышляю об этом. Нет, созерцатель, гром грянет, и тогда, из боли и муки, родится твоя новая религия. И будет она только твоя. И никто не станет верить, как ты.

Да, аккуратные грядки, совсем заросли. Наверно, здесь кто-то жил, в тогдашнем густом лесу, недалеко от реки. Здесь был хутор. Вообще, по берегу во многих красивых местах стояли тогда хутора. А может быть, это было во время войны, ведь Ящера наша – река партизанская, немцы по железной дороге дошли до Низовской и стояли в поселке. Вот мы идем по заросшим грядкам вдвоем, и нас еще ждет кое-что страшное, то, что пока не случилось.

Мы не первые,  спустя столько лет. Здесь кто-то ходил. Вон просвечивает новый лужок. Он ровно выкошен, и даже стог желтеет, а вот и берег реки. Оглядываемся, а за нами – сплошная стена деревьев, а перед ней кусты, кусты, и уже не видно, откуда мы вышли. Биче пробежалась по лугу свободно, ей надоело прыгать сквозь чащу, и я не заметил, занятый своими молодыми глупыми мыслями, так и не заметал на память, где именно мы выходили на луг. Я невольно чувствовал радость от того, что со мной, слава богу, все хорошо. И собака, свесив язык, могла бы то же сказать. Не о себе – обо мне. Я  подозвал Биче, обнял ее. В глазах ее мелькнула тревога. Что-то у меня за спиной. Кто из нас двоих прежде почувствовал горе?  Оно будет нашим – не только моим и собачьим. Религия неизбежна.

Я посмотрел на часы. Мы опаздывали. Нас ждут в поселке – жена, Алеша, маленький Миша. Через полтора часа электричка.  Надо выбираться на проторенную лесную дорогу. Да вот она, рядом. Хутор стоял где-то здесь. Трава на заливном лугу хороша. А лесные грядки уже никому не нужны. Пусть остаются у нас за спиной. Молодые мысли меня не отпускают. Сижу на травяной горке. И собака прижалась ко мне, положила голову мне на плечо. Тут бы остаться. Нельзя.  Мы встаем и уходим от берега по колеям торной дороги. Дальше все ясно. Но что-то важное осталось в лесу. Где – неизвестно. Подымаю руки – нет поводка, нет ошейника с карабином. Без них Биче – нельзя в электричке. Ну, конечно. Собака сразу поймала мой взгляд. «Биче, ищи…». Дождалась. Рванула назад. Вот он, лужок со стогом. Вот здесь мы вышли. Биче медленно ведет меня в чащу. Грядки. Лужки. Заросли. Вот бревнышко, валун и распятие. Сажусь – как тогда. Совместились корень и камень. У ног моих  в траве – карабин.

Мы успели. Уехали. Прошло тридцать лет. А теперь торопиться некуда. Время за нас решило поторопиться.  Ведро кукурузной каши. Вот еда для овчарки. Она подходит к ведру, нюхает и вопросительно глядит на хозяина. Вилли рядом с ней. У него свой ошейник и свой карабин, маленький, черненький, пластмассовый, и с ним соединена красная ленточка, намотанная на вертушку в красной оправе. Держу ее в правой руке вместе с коротким кожаным поводком – а на нем тот утерянный  и найденный карабин. Все как-то не вполне реально. Проверяю. Нет, я не сплю. Забытое и необходимое найдено вовремя.

Биче, догадавшись, что я поднимусь на чердак, привычно впереди меня карабкается по металлической лестнице, а Вилли останавливается  и готов залаять. Я беру его на руки.  Сам не знаю, как работать с двумя собаками. Но их нельзя разлучать. Вилли  молчалив. Биче безмолвна.

Лаять не нужно. Она хочет, чтобы здесь, на чердаке, повторилось то, что происходило тогда, в городе, в нашей старой квартире, в большой комнате?   Вижу, как сейчас. Мы  тогда вывезли из квартиры все наши вещи, потому что  переехали в дом напротив, на ту сторону Большого проспекта. Совсем рядом. Но взять собаку туда мы не могли. Ведь Миша задыхался от астмы. И вот собака жила в тех двух комнатах. Пока можно было там жить. Она еще могла ходить и бегать. И вот жила одна  в пустой квартире. Там осталось только наше красное кресло, а перед ним раскладушка – для меня. Я в ней спал по ночам, чтобы моя Биче не была одна. Коврик и одеяло – ее  собачье место, посреди комнаты. Почему-то не помню цвета обоев. Кажется, тоже красные… Целый день собака ждала. Она бросалась на белую дверь,  лаяла и звала меня.  А я вынужден был днем уходить на работу. Зато мы  вместе всю ночь. Утром я вставал, мы гуляли вдвоем, потом я кормил ее и уходил до вечера. Возвращался. Опять кормил ее из белой эмалированной миски. Опять уходил. И так до позднего вечера. Потом мы снова гуляли.  Она кушала. А я садился в красное кресло и смотрел на то, как она ест. Потом мы с ней ложились – она посреди комнаты на коврик и одеяло, а я – на свою раскладушку. И так мы жили несколько дней. Биче лаяла и кидалась на дверь, пока ожидала меня. Где бы я ни был у себя на работе, я слышал голос ее. Так же, как в тишине слышу его и сейчас.

На третий день вечером прихожу – обнаруживаю: у Биче на правой лапе нет одного когтя… Что случилось? Наверно, она, бросаясь на дверь, защемила свой коготь… И, оставив его в щели, вырвала назад лапу свою. Бросаюсь к двери. Ищу. Нет ничего. Помнится, я завыл тогда не своим голосом. Биче молчала и только от радости била хвостом. Я повалился на кресло и долго лежал в нем, не отнимая ладоней от глаз. Я действительно и уже навсегда ничего не хотел видеть. Еще немного, и я вдавил бы мои ладони прямо в глаза. Вдруг чувствую – что-то сильно и мягко рухнуло мне на плечи, легло на грудь – вот тепло, милый собачий запах,  дыханье. Став на  задние лапы, Биче обнимала меня, и тяжелая голова  ее  лежала у меня на правом плече, и я ничего не видел, только целыми и здоровыми руками  и пальцами своими обнимал ее сильное тело, а оно дрожало и прижималось ко мне. Так мы долго обнимали друг друга. И она не хотела от меня отрываться. И я сжимал ее. И чем дальше, тем больше дрожала она. И наконец я открыл глаза и увидел ее шею и спину. Я гладил ее и не отпускал. И опять, оскалив рот, изо всех сил зажмуривал веки. Чтобы ничего не видеть, а только чувствовать и слышать ее.

Дальше началось что-то ужасное. Биче оторвалась от меня, отошла назад, легла на подстилку и глядела мне прямо в лицо. Голову положила на передние лапы. Ее большие прекрасные черные уши стояли, как будто слышали то, что будет сейчас. А я сидел и ждал и точно знал, что она слышит. И чем больше мы так смотрели друг другу в глаза, тем  страшнее приближался новый порыв. Но теперь я мог увидеть его.  Биче снова бросалась ко мне. И так же схватывала и обнимала меня передними лапами. И я  судорожно сжимал ее и не отпускал.  А потом я понял, что, если не встану с кресла, мы вообще не отпустим друг друга.

Тогда я обеими ладонями отвел от себя ее голову и впервые увидел собачьи слезы. Они уже много раз жгли мою шею. И вот я увидел, как они сбегают из глаз. Шерсть намокла, и я целовал эту мокрую черную шерсть.

Я грешник. Но грехи мои не похожи на то, что обычно считают грехом. Это грех перед Небытием, а не перед Богом.  Как понять? Как объяснить? Кто-то  скажет, что Биче первая научила меня любить. Нет, я просто впервые понял тогда, что такое моя любовь. Да, я любил, но не понимал. А тут понял впервые. И теперь уже до конца. Но зачем повторять? Неужели нужно вернуться? Я не хотел, я не возвращался, и вот оно вернулось ко мне. Грех в том, что я не хотел. Ты ведь остался там, где был тогда, остался таким, каким был в те минуты, но ты остался там все равно. Так зачем ты все тридцать лет от себя уходил? Вот Биче не выдержала, догнала тебя и взобралась к тебе на чердак.

Поздно? И ты сейчас ей скажешь об этом? Вилли у тебя на руках. Ты еще не спустил его на пол. Ты не можешь отвести глаз от взгляда черной овчарки. Белая грудка ее и носочки лап как будто светят в полутьме чердака. А Вилли тоже, не отрываясь, глядит на тебя. Поглядел, поглядел, успокоился и положил голову тебе на плечо. Он уверен в том, что все происходит, как надо. Мы вместе. Чего же еще?  А Биче села передо мной и тоже глядит неотрывно. Как будто ждет и еще не чувствует, что новый порыв наготове. Прощанье и встреча – похожи? Нет, что-то другое. Встреча – более сильное, чем расставанье. Надо броситься. Прямо на грудь. Садись в это кресло. Оно другого цвета, чем то. Вилли у тебя на руках. Это неважно. Садись.  Почему ты стоишь?

Видишь, я села перед тобой.  Где мое место?  А вот здесь – у шкафчика. Отодвинь этот стул. Вот так. Ты хорошо отодвинул. Там уютное место. Перед спинкой желтой кровати. Постели мне старую куртку свою. Она висит на спинке стула, который ты отодвинул. Узнаю эту куртку. Ведь я здесь жила. Это мое. Думала тогда о твоем чердаке. Но была здесь только один раз. И куртка висела на стуле. Я запомнила. Она тебе не нужна. Постели ее здесь. А Вилли пусть будет пока у тебя на руках. Потом  ты спустишь его на пол. И тогда я брошусь к тебе. И встреча будет как расставанье. Но еще сильнее и горше. Потому что это было когда-то. И теперь возвращается то, что было тогда.

Господи, Вилли, почему ты спокоен? Иди, погуляй рядом со мной, пока я хожу взад и вперед. От окна до двери. От кровати – опять до окна. Машинка открыта. Вставлен в нее новый лист. Солнце падает прямо на раскрытую рукопись. Перепечатай хотя бы страницу. Сел. Вилли у тебя на коленях. Окно распахнуто. Не оглядывайся в глубь чердака. Не вставай. Не садись в это кресло.  Грешник. Почему ты снова вскочил. Ходишь взад и вперед. Обе собаки спокойно следят за тобой. Ходи, сколько хочешь. От себя не уйдешь. Вот – что-то схватило тебя. Остановись. А то упадешь. Прямо тут. Между столом и кроватью.  Не дойдя до кресла. Понял? Тебе нужно дойти.

Вилли не охраняет меня от Биче. Но ее присутствие знает и чувствует, видит и слышит. Это одна из его загадок. Не надо ее разгадывать. Не все будет явно из того, что скрыто. Вилли охраняет мою тайну тайн. Охраняет ее от меня. И от Наташи? Но ей и так все известно. Тайна в том, что Вилли, такой непохожий на Биче, признает, что она была до него. Она и теперь такая, но по-другому: до него, но рядом с ним. Все в ней другое. Но запах ее Вилли  не отличает от своего. Первый раз. Каждая вещь и любая собака имеют свой запах. Даже во сне. А тут… Что-то чудное.  Что-то не для собаки.

Но так приятно, как будто кто-то гладит по голове и спине. Веки дрожат и смыкаются. Тепло хозяина. Солнце падает из окна. Заметно, как солнечный сноп движется по ушам и шее. Движется  чуть быстрее, чем прежде. Хозяин занят. А черная собака тоже заснула.

Да, надо взглянуть, все ли когти есть на передней лапе. А чтобы разглядеть, отодвинь стул и встань из-за стола. Вилли мешает. Он спит у тебя на коленях – подвернул  голову набок. Сейчас поднимет желтые короткие лапки, опрокинется на спину. Хозяин, вставать не надо. Сиди и пиши. Все в порядке. Все хорошо. Я проверяю коготочки у Вилли. Вдруг обнаруживаю, что нет одного коготка. Протираю глаза. Нет… Показалось. Вилли приоткрывает прижмуренные глаза. А солнце и тишина убаюкивают его на моих коленях. Нет никаких порывов. Биче спит и  чувствую, она упирает мне в спину взгляд своих зажмуренных глаз. Видимо, так. Знаю, хотя и не вижу.  Боюсь повернуться на стуле. Довольно. Если не смогу, не запишу единственное, что мне осталось и чего нет в этих бумагах, если помедлю, все нарушится. Обе собаки встрепенутся, поставят уши, вздернут головы, и явь пойдет по-другому.

 

Грех мой первый и грех последний. Преодолею? Нет, я не согласен с тем, что жизнь – это грех. Но вот – я сделал выбор тогда. И все ко мне возвратилось. Пишу и спрашиваю себя: неужели ничто никуда не уходит? Нет никакого Аида – царства теней. Как легко удалялись от жизни  тогда, «плачась на участь свою, покидая и юность и крепость». Это было очень давно. Почему возвращается то, что рассказано в песнях Гомера?  Весь Аид возродился, и его не стало в Небытии. Вот что происходит сегодня. Вот почему дрогнуло и двинулось время. Это начало. Хорошо, что мы смогли заметить его. Мы  увидим скоро еще не такие события.

Надо выдержать. Ни одного неверного жеста. Каждый вздох – осторожен как единственно точное слово. Ни один звук поправить нельзя. Время сжимается. Глаза, уши, чутье беспощадны. А сейчас ты  все делаешь верно. И не торопись. Тебе дано счастье точного слова. Но только попробуй сбиться и уйти от себя. Мы тебя не отпустим. Тут мы, рядом с тобой. Уши, нос и глаза.  Лапы готовы. Они вздрагивают и перебирают во сне. А такой сон больше, чем явь.

Ты это понял? Пиши! Любую глупость. Только точно. Мы узнаем ее и поправим. Тихо. Осторожно. Смотри. Мы вдвоем – твой мучительный выбор.  Ты чуть не упал между нами. А мы спокойны рядом с тобой. Пробуй  –  как мы. И не говори, что нельзя. Не пиши такое. Будет больно, если напишешь. Тихо. Мы спим.

Временное спасение. Освобождение от грехов. Прообраз того, что готовится. Не отпадает. Записывай. Но почему не продиктовано? Миша молчит и не скажет ни слова. Жду. Вслушиваюсь и всматриваюсь еще и еще раз. Никогда не было такой тишины. Воздух прозрачен и проницаем. Сноп солнца из окна. Тень моя на коричневых половицах. Все прозрачно и пусто. Хоть бы одна пылинка в косых лучах. Так не бывает. Воздух ли это? Полное отсутствие тайн. В этой прозрачной пустоте моего чердака нет ничего. И нет  никого. Только две собаки. Одна лежит на моих коленях. Другая  –  на полу. Вилли на солнце. Биче в тени.

Я снимаю с себя рубаху. Я загораю. Пора успокоиться и привыкнуть. И уж потом что-то прошептать или пропеть. Понемногу становится жарко. Ни одного неточного слова. Ни одного, потому что нет никаких слов. Но так не может продолжаться и длиться. Вот наступает момент, когда молчание смерти подобно. Я трогаю камни – те, что  на столе рядом с машинкой. Они еще теплы от солнца, а теперь уже остывают. Передо мной стол мой в тени. Скоро солнце уйдет от меня. Вилли проснется. Надо успеть. Успевай быстрей, чем обычно.  Он где-то возле. Но я не узнаю, где. Никогда не узнаю. Как можно понять и привыкнуть?  Я протягиваю руки. Ловлю пустоту.

В этом надо еще разобраться. Возвращается обычное мое состояние. То, которое было в другой жизни – до того, как это случилось. До того, как Миша ушел и еще не вернулся. Оно возвращается. Нет, оно не может вернуться. Не могу. Все, что угодно. Только не это. Вот почему пустота. Вот почему так прозрачно в тени. Вижу стол, камни, машинку, вправленный в нее белый, нетронутый лист. Он такой белый, что на него даже не упала тень от моей руки, от моих обеих рук, и я зря над ним ловлю пустоту. Хотя бы одно слово. Хотя бы неслышный, прерывистый, прерванный звук дыханья. Аллергия и астма. Тот знакомый свист из гортани. Ведь Биче рядом совсем. Даже я чувствую, что в моем горле что-то начинает свистеть, а потом клокотать.

Нет. Пустота. Абсолютная, прозрачная тишина. Выбор сделан. Биче встает и подходит ко мне.  Вилли спит как ни в чем не бывало. Солнце ушло от него, а он продолжает спать у меня на коленях. Я почему-то боюсь его разбудить. Мне кажется – если  вдруг он проснется, будет плохо мне, ему и вдвое плохо тому, кого я никогда не увижу.

Биче свободна. Черный лоб морщится. Карие глаза всматриваются, вдумываются, решают. Вот-вот она рывком станет на задние лапы, упрется передними прямо в плечо мне.  Я повернусь к ней. Нет.  Ничего такого. Биче спокойно отходит в сторону. Как непривычно слышать ее шаги. Все когти касаются пола. Особые звуки.  У Вилли другие.

Собака осматривает чердак.  Неужели только такое счастье возможно?  Молчание. Да, конечно, конечно. Молчание  –  в нем я слышу, то, что нужно поймать, кроме прерывистого дыхания моего. Слышу отсутствие. Слышу, как Вилли спит и как Биче осматривает чердак.

 

5.

Итак, новая религия – бродит повсюду. Здесь и там. Вот они –   тяжелые неторопливые шаги четырех лап в белых носочках, приятные звуки всех когтей, задевающих пол. Даже половицы слегка прогибаются.  Хвост опущен саблеобразно. Громадные черные уши – на страже. Язык свешен. Жарко в тени. Когда она выходит на солнце, черная шерсть блестит и силуэтом движется по полу почти прозрачная тень от собаки. Религия. Удивительно достоверно. Сама подтверждает себя. Звуком и цветом. Вера и откровение – разные вещи. Откровение делает веру ненужной. Надо смотреть и слушать. А главное – исповедоваться перед тем, что очевидно. Бродит по чердаку. Не знаю, когда еще было такое. То, из чего рождается вера, произошло. Десятилетие за плечами. Проверь и порадуйся. Вместо апокалипсиса конца – откровение бытия, которого много. Вообще-то его мало. Но  по нашей вине. А если вина исправлена – все поправимо.

Спрашивать Биче о том, виноват  я перед ней или нет, было бы странно. Уж если она здесь и все когти на месте – а я это слышу и вижу –  вернулось преодоленное. То, что было во сне, поправила явь. И так будет со всем, что я вспомню и встречу, вживаясь в годы, которые добавлены мне. Конечно, время само помогает. Недаром оно быстрее пошло, оно торопится, чтобы можно было успеть. Мне это нужно. Заметил и буду его обгонять. А другим все равно пока незаметно. Предупреждать их не надо… Убыстрение времени касается только меня одного. А происходит со всеми. Как хорошо. Весело даже. Нет, не весело – радостно. В любой религии страшные знания преодолимы радостью изначального откровения. Ладно… Философ… Твои софизмы. А дело очень простое. Закономерно. То, что прервано было на берегу Ящеры – а я  тогда выпустил из рук ошейник и поводок с карабином, потеряли, потом снова нашли, – теперь оно само явилось ко мне. Вера, молитва – упразднены.

Так ли? Нет, они тоже вернулись. Но без экстазов и выдумок. Даже там, где нет ничего, я вижу храм. Даже в полном безмолвии слышу молитву из глубины. Могу записать слова этой молитвы. Записываю и  чувствую, как душе уже не нужен подвиг преодоления, потому что неверие не грозит.  А ведь о чем молитва молит прежде всего? Она молит о вере. А уж потом говорит с божеством.

Как все изменяется на глазах! Та же чердачная комната. Черная лампа. Кресло, до которого я не дошел. Пол, где я мог упасть между креслом и спинкой кровати. Лиловая куртка у стены посредине, за шкафчиком, там еще недавно лежала собака. А у противоположной стены прямо тут на полу  ваза кирпичного цвета, вокруг нее декоративные пестрые камни. Белые, серые,  подобные валунам на Ящере. Только нет корня, а вместо него – отодвинутый стул.

Биче этот мой берег исследует заново. И вот все обновилось. Религия не требует веры. Вилли проснулся. Он спрыгнул с моих колен. Потянулся, ожидая прогулки.  Биче к нему подошла и легла перед ним.

Такое невероятно. Оказывается, не хватало только этого. И неважно, где  произошло – на берегу Ящеры  или здесь на моем чердаке. То, что вернулось в  душе как явь – уже перестало быть памятью, соединенной с тем, что происходит сейчас, и с тем, что предстоит. Нет, это не память. И не самообман. Воображение. Творчество. Все, что угодно. Любые слова и образы, любые мысли, молитвы – любое, к чему я привык, по сравнению с этим  –  детская игра, а происходит совсем не  то. Мне кажется, я о таком томился и мечтал в моем детстве. Тогда я болезненно и тревожно отпускал от себя каждую минуту –  было жалко, что я отпущу ее навсегда. Как же так? Все, что я люблю сейчас, куда-то уйдет. Хочется плакать. Но я сжимал губы и сдерживал слезы. Потому что видел  –  сам я во всем виноват.  Ни папа, ни мама помочь не могли. Зачем им знать о таких минутах? Я надеялся, что когда-нибудь кто-то прервет, успокоит боль расставанья. Многое уходило совсем, а то, что оставалось, было уже совсем другим – не тем, что я любил минуту назад. Внешнее сходство уже не могло обмануть. Люди, книги, эрмитажные залы, ступени каменной лестницы в нашем старом доме, там, где мы жили до войны и в блокаду и куда потом вернулись, удивительный запах той каменной лестницы и тайны самых темных и страшных ее углов, мимо которых  я проходил, держась за перила и зажмурив глаза,  –  все это, страшное и радостное кто-то у меня отнимает – напрасно я замираю на месте и пытаюсь не двигаться и не дышать. Кто у меня отнимал все это? Кто? Когда оно возвратится?

И вот я страдал  тогда и был один на один с этим страхом. И даже не думал просить о помощи никого. Даже Бога, в которого верил вопреки всему, что вокруг меня было тогда современно. А потом вера моя изменилась. И я знал, что просить о помощи бесполезно. Все божества и религии для меня – как мать и отец. Родили меня и не понимают самого главного, ради чего я родился. Да и как понять? Думая, думая непрерывно, я всегда брел к одному и тому же горькому тупику. Но я не отдавал то, что от меня уходило. Я не просто помнил, я  держал в руках то, что уходит. Не могу объяснить. И зачем объяснять? Ведь все теперь изменилось. Теперь все уже не уходит, а может вернуться ко мне. И я, как Вилли, встречаю это спокойно – как будто потягиваясь перед прогулкой. Неужели поздно?

Вздрагиваю. Хватаюсь за край стола. Ощупываю себя. Надеваю рубаху. Вот удивительно. Только что лист, вставленный в машинку, был пуст. А теперь смотрю: он уже весь покрыт абзацами текста. Смутно вспоминаю, что я ведь что-то писал, пробивал непослушные буквы на этом листе. А сейчас даже не помню, что это было. Нет, не надо. Мое от меня теперь  уже никуда не уйдет. Потом прочитаю. Но, однако, именно там, кажется, написано, что ушедшее вернется ко мне слишком поздно. И что же? Вот – вернулось  оно. А я не чувствую, что оно запоздало. Выдергиваю лист из машинки. Читаю. Перечитываю. Да. Тут или ошибка, или я в себе не заметил утренних изменений. А то ведь надо было упасть между кроватью и креслом или дойти до кресла.  А я не сделал ни того, ни другого.

Шоколадный Вилли  всматривается в большую собаку, чепрачную Биче. Всматривается, как в меня. Что он сделает?  Он долго-долго смотрит. Он  решает. И это у него часто. Он думает, думает, а потом, подумав, рывком или медленно выходит навстречу тому, кто перед ним. Вот и теперь. Как он поступит? Я замираю – он что-то решит за меня и вместо меня. Биче спокойна. Язык свесился. Выражение доброе. Ждет. Горжетка почти незаметна. Как и носочки на лапах. Все когти на месте. Легко разглядеть. Вилли подумал, решил и смело рванулся к ней, стал на задние лапы и вот облизывает холодный нос черной овчарки. Трудно поверить. Лижет все выше и выше. Вот Биче перестала дышать открытой пастью и  лизнула Вилли в его шоколадный лобик. Он удивился. Помедлил. И снова принялся за работу. Лижет горло, щеки. До ушей дотянуться не может. Снова облизывает горжетку. Потом всю грудь. Громадные черные лапы. Носочки. Но когти не трогает. Заходит с правого боку. Лижет ей черную шею.

В самом деле, невероятно. Ведь надо лизать сверху вниз, чтобы не было против шерсти. Биче в ответ своим громадным языком  вдоль от головы к хвосту причесывает Виллину спину. Медленно, как движение времени. Я все это вижу своими глазами. Для меня такое не просто чудо, а подтверждение того, что время течет убыстренно. Понятна причина. Оно порой возвращается, прихватывает что-то и потом продолжает бежать вперед – быстрее обычного, догоняя себя.  Не могу  выразить, описать  радость, охватившую душу. Только бы смотреть. И только бы видеть. Виллины коготки скребут половицы, упираются в щель.  Солнце освещает собачьи лапки. Тень моя отодвигается вместе со мной.  Я осторожно, огибая собак,  прохожу к двери, опять возвращаюсь  к окну. Заодно оглядываюсь на пишущую машинку. Я забыл в нее вставить новый листок. И такое предчувствие, что, если вставлю, сразу появится текст. Вот вставляю и вновь хожу взад и  вперед. Нет, мой новый лист – белый,  как прежде. Упрямо хожу – туда и сюда – от кровати – к столу и обратно. Правильно. Со мной и с предметами на чердаке – никаких изменений.

А почему я ожидаю чего-то? Вернулось, и вот я как в детстве. Ни папа, ни мама… А Миша мой глядит откуда-то и тоже на помощь ко мне уже не придет. Известно.  Без изменений. Чего же я жду? Собаки рады помочь, но не догадываются, как,  – а  у них уже своя жизнь: Вилли бросается на овчаркину шею, а Биче  – для удобства – положила между лап голову прямо на теплый коричневый пол и только изредка вздыхает, как человек. Вспоминаю и узнаю этот человеческий вздох.

Вот понемногу они успокоились и заснули рядом, пока солнце еще падает из окна и от них не ушло. Надо работать. Они все сделали для меня. Больше нечего ждать. Почему так хорошо, и откуда моя тихая затаенная радость? Она в груди загорается и нарастает. Еще бы немного помочь. И помощь тут нужна,  как дыханье собак. Почти невозможно малая. И она уже оказана мне. Еще немного, и  узнаю, зачем так началось для меня сегодня зеленое утро. И зачем на меня обрушится оглушительной мощью все, что вернулось ко мне.

 

Когда оттуда приходит кто-то один, – это понятно. А когда возвращается вдруг не один, а все, что когда-то ушло,  –  это совсем другое.  Как оно может вместиться?  Время как будто убегает от страха, убегает  вперед, но потом быстро возвращается вспять и снова спешит, убегая. Оно прихватывает все, что вернулось, и так же мгновенно тащит его за собой. Какой-то шквал. И главное, чувствуешь ты, что иначе нельзя. Этот шквал совпадает с твоим желанием, но он больше, неизмеримо больше любых порывов. Так хочешь не только ты. И, кроме того, уже тебя никто не спрашивает и не спросит – о тебе помнят, и, если ты ускользаешь, прихватывают, швыряют, гонят и не дают ускользнуть. Как удержаться? Как устоять в этом шквале? Как уцепиться хоть за что-нибудь – вот хотя бы за этот письменный стол и чердак? Ничего не выходит. А между тем я стою почти неподвижно, и собаки спят – Вилли между Бичиных лап,  свернулся клубком, а Биче положила голову рядом и в чутком  тихом сне охраняет нового друга. И, кажется, именно этот покой двух собак  порождает шквал, который гонит и не отпускает меня. Я не могу понять, а они спят и не знают, что происходит. Они видят во сне какой-то свой и единственный сон.

Первое, что оглушает меня, это удивительное и совершенно, по-моему, нереальное переселение  в миры, где я никогда не жил и где, оказывается, я самый живой участник. И происходит мгновенное переселение каким-то совсем особенным способом, родным для меня, как если бы я проснулся утром, но такого утра никогда не бывало и быть не может, а вместе  с тем это  просто – оно давно-давно готовилось, откладывалось и теперь наверстывает упущенное. Это все, что мы приносили в жертву ради жизни своей, все, над чем посыпали белый отравленный порошок. И оно уходило, давая нам жить, уходило, ушло и, казалось бы, ушло навсегда – как вдруг сразу вернулось назад. И еще вернется, а мы его не узнаем. И сейчас трудно узнать то, что вернулось. Но вот оно – прямо передо мной. Боже! Как велики жертвы. Мы даже не можем представить себе. Да что – мы?  Оно само бессильно себя увидеть и собрать воедино.  Оказывается, мы всю жизнь, все бытие принесли в жертву ради своей собственной жизни. И только потому и живем, покуда сами не станем жертвой.

И вот не приходило мне в голову, что самое милое на свете – жертва, и нужно понять: мы любим то, что согласились отдать ради себя. И сами себя отдаем – тоже ради себя. И все как будто естественно, природно, оправданно и  неизбежно, таинственно божеской недостижимой правдой и мудростью. А на самом деле – той мудрости нет. Оказывается, мы соглашались жить самообманом. И тысячелетиями подтверждали его – этот самообман. И мы страдали, страдали, но обеими руками вцепились в горькую ложь, как в спасение.  А теперь время возвращается вспять и прихватывает все, принесенное в жертву. И возвращается к нам, как если бы жертвы не было никогда. И вот вижу – только это природно и верно. Да, скоро бытия станет много.  Развеян миф. Неужели на смену приходит иной?

 

А вот желтая книжка с профилем Данте. Лежит на столе. Сверху накрыта большим синим камнем. А поверх камня – часы. Я снял их с руки и давно положил на этот синий пюпитр, принесенный с поля сюда. Часы красиво лежат. Я их завожу каждое утро. А сегодня забыл. Ну и что? Остановились? Нет, они идут вчерашним заводом. Идут и не отстают.

Желтая книжка – мой Данте. Я писал его здесь, вот за этим столом. Все, что в ней, тоже должно вернуться, а вместе с книжкой вернется очень многое. Там нет выдумок, но много намеков и предчувствий. И, если они верны, вернется то, на что я намекал. А книжка само по себе – вот она передо мной. Возвращать ее незачем.  Ей уже тринадцать лет. Не так уж и много. Но я часто ее совсем забываю. А ведь в ней мой Данте вернулся оттуда. Он  и сам  об этом сказал в свое время. А у меня он вернулся в нашу Россию –  в последние годы второго тысячелетья. В те дни, когда Биче еще недавно жила рядом со мной.  Вот писал я тогда и не думал, что это значит. Ну а теперь книжка вернулась, и можно вдуматься в каждый намек.

Намеки мне тогда подсказывала собака – во время наших блужданий по лесу и вдоль Ящеры. Почему-то она одна могла подсказать, и мы сюда возвращались, проверив то, что подсказано по дороге. Я даже помню, где и когда, при какой погоде, на каком повороте реки, я ловил нужное слово, и собака, обернувшись и взглянув на меня, подтверждала, что найдено то, что нужно, и теперь она запомнит найденное и подскажет, а я уже могу думать совсем о другом. И я забывал. Я забывал по дороге, но, взглянув на Биче, сразу и безошибочно вспоминал и записывал дома, здесь, на клочке бумаги, отодвинув машинку. Сколько было таких слов, строф и случаев. А теперь – гляди в текст и вспоминай. Но ты не вспомнишь. Погляди на собаку. Пусть она проснется и подумает. В ее глазах, а не в этой книжке живет память твоя,  – все, чем ты пожертвовал, чтобы завершить и сладить зарифмованный текст. И чтобы то, что в нем, было записано и отпало.

Теперь – возмездие. Прихватывай и возвращай. Выволакивай вместе с собой. Ничего не сказано и не выражено, как надо. Пока собака спит, пробую сам, без нее. Ничего не выходит. Без языка. Было бы легко остановиться на том. Нет. Падает. Накатывает. Оглушает. Много. Очень много. Но это капля.  Канва. Рифмованный текст. Почему я слышу за ним совсем другое? Не так уж он хорош – этот текст. А оно… волна возвращения.  Оно подхватит и унесет любого, не только меня.

 

Собака лижет шоколадную шелковую голову моего Виргилия, а я в него впиваюсь  глазами. И от моего взгляда Вилли  просыпается, и теперь понятно: он тоже кое-что может мне подсказать. И  подскажет, если Биче будет с ним рядом.  Вот они  вдвоем что-то знают.

Возмездие непосильно. Листаю книжку, потому что боюсь моего ясновидения и  хочу  его потерять. Спаси меня, рифмованный текст. Я ведь столько раз  читал тебя и ничего не видел за твоими буквами и строфами. Помоги мне сегодня. Уведи от меня то, что нахлынуло. Вот. Я вижу – книжка вполне помогает. Шквала нет. Я хожу взад и вперед. Беру часы. Но только завел – стрелки дрогнули сами собой.  И все нахлынуло снова.

Новое состояние. Если не противиться шквалу, то через какое-то  время все успокаивается, но видимое и осязаемое становится прозрачным  и сквозь него  спокойно проступает что-то совсем другое, столь же знакомое и давно обжитое. И не сразу признаешь его. И, главное, никакой фантастики. Реальность. Хочешь – не хочешь. Рад бы вернуться, а теперь уже, действительно, поздно. Что же? Выходит – я не понимал раньше простое значение этого слова? Поздно. Я думал, поздно в том смысле, что все вернется, а мне предстоит сразу уйти туда, откуда это вернулось, и мы не встретимся. Так думал я, но, оказывается все по-другому. Поздно в том смысле, что уже нельзя избежать этой встречи. А избежать очень хотелось бы.  Непосильно. Привык.  И вдруг – шквал. А когда он уляжется, новая реальность. Обживай необъятный прибыток. И все разговоры напрасны.

Обживаю. И вот вижу, как одно входит в другое. То, что прибыло, входит в то, что  еще не ушло – догоняет его и становится им. И его уже  не узнать. А оно спешит и само себя догоняет. И ты успеваешь, и тебе кажется, что ничего такого не происходит. Но «кажется»  –  это главное зло. Помнишь? Биче не забывает. Посмотри, как она встретила Вилли  и как Вилли  встретил ее. Посмотри, как они лежат вместе. Нет. Уж ты себя не дашь обмануть. Пиши быстрее. Так быстро ты никогда не писал. Машинка печатает  сама. Ты успеваешь. Нажимай на клавиши. Пробивай по бумаге упрямые буквы.

Но тут Вилличка просыпается, встает на передние лапки, вытягивается и уходит от Биче. Она остается одна и глядит ему вслед. А он уже прыгнул ко мне на колени. Я отрываюсь от дела, поддерживаю его, беру подмышки, чтобы он не упал, подтягиваю повыше и прижимаю к груди. Он не оглядывается и  прямо  тянет ко мне голову на длинной шее, смотрит в оба глаза и хочет лизнуть меня в нос, а потом  устраивает свою шелковую голову, поерзав подбородком, на моем плече. А я глажу его и  вспоминаю то же  прикосновение – оно уже не вернется. Вместо него шея и подбородок Вилли. Почему сейчас? Почему в эту минуту? Подымаю глаза. Биче видела все.

У края топчана  пустое кресло. А рядом с ним черные уши, голова и те же коричневые глаза. Биче не понимает, что происходит. А я  начинаю догадываться. Только бы удержаться. Только бы не сделать лишних движений. Только бы не подумать о том, что сейчас нужно забыть. Только бы не вспомнить. Прижимай к себе Вилли. Отведи глаза.

Теплый собачий запах. Другой.  Подожди. Подожди. Не трогай рукою стол. Не трогай  черные клавиши. Забудь обо всем. Тогда забудешь о том. А!  Так значит,  все-таки ты вспомнил? Разве не знаешь? Собака читает на твоем лице. А лицо не спрятать. Ну вот – сейчас она догадается и поймет. Вот сейчас она встанет. И что будет?  Что повторится и что вернется?

Биче подымается. А я сижу и не могу шевельнуться. Единственная моя надежда на то, что собака в тени. Боже. Тень слишком прозрачна. Половица прогнулась под черной лапой в белом носочке. Нет, не прогнулась, но скрипнула… Еще и еще раз. Господи, это тот же самый звук. Тот, который… Но дальше все тихо. Биче остановилась, не дойдя до меня. Села. Она все понимает и ждет.

Неужели я снова ради жизни пожертвую черной овчаркой? Вот оно – мое предпочтение. Вилли прижался ко мне. Я не вижу его глаз, но знаю – они открыты. А то, что у него за спиной, он видит особым чутьем. И он тоже все понимает и ждет. Он закрывает меня собачьим телом, теплом, прикосновением, вздохом. Нос, подбородок пошевелится, поерзает и поудобней устроится на плече. А ведь напоминание: он не спит,  он понимает и ждет. Решение все равно только мое. Решал тогда, и вот вернулось.  Но в любом случае – он со мной. Даже если Биче бросится и, стоя на задних лапах, обнимет меня передними и, дрожа всем телом, положит свою черную голову мне на плечо поверх его головы, он будет меня закрывать.

Вот что может случиться. Но я ничего не делаю, ни о чем не думаю – замер и жду, как они, жду, но по-своему. Жду как тот, кому надо решать. Мы трое ждем, а время и не думает останавливаться. Оно подхватило нас. Мы не мешаем ему, и вот оно побежало еще быстрее. Профиль Данте на обложечке желтой книжки пошевелился. Как и должно было быть. Все неподвижное оживает. Все безмолвное готово заговорить. Так я писал все эти дни. Так всегда в моем мире. Я привык. Но теперь любое движение – знак  ожидания. А  еще больше – то, что я замер. Чего же ты ждешь, Биче? Строки промолвят вслух. Строфы закричат.  Им нельзя умолкать. А ты?

Большая собака рядом. Слышу ее дыхание. Вилли закрывает меня. Я жду и зову – без слов. Теперь я хочу, чтобы она вместо меня… И понимаю: нет, она не сделает ничего. Где мой выбор?  Вернулось, и  я снова должен решать. Какое счастье! Обе собаки ждут, когда я поправлю непоправимое. Тогда будет ясно, легко…  Но почему я замер. Все готово. И только я один мешаю всему. Вот как оно повернулось. Вроде бы ты был впереди в мире твоем. А сегодня – выпадаю  из времени. Знаю – выбора  никакого не будет. Я не способен. Милые мои. Вы ждете напрасно. И сам я хочу встать и прекратить это безумие. Ни одной строфы, ни одной строчки за целый день. Вот уже на часах – вижу издалека – день приближается к полдню. А для меня замедление стоит целого дня. Смерти подобно.

Большая собака видит, что я безнадежен. Она встает и снова идет на свое место. Но что-то не так. Биче легла, положила голову и закрыла глаза. Голова ее как будто повалилась набок. А вот и вся она уже лежит на боку. Лапы вытянула вперед. И вот вижу – они вздрагивают и загребают во сне. Да, ей снится: она бежит в зеленом поле, в густой траве, где стебли в человеческий рост, бежит по свежему следу. Она спешит. Ей надо успеть. Ей надо быстрей, быстрей добежать.

Я не могу. Это свыше сил. Только что все было в моих руках. Ну, выбирай.  Собаки ждут. И вот я замер и упустил. Биче бежит во сне. Я гляжу на нее сверху, прижимаю к себе Вилличку, а сам вижу зеленый цветной сон овчарки. Мне ее не догнать. И она не оглянется. Она тонет в траве. И даже след ее исчезает. А там, вдали, где она пропала, синяя кромка леса. Красивая лиловая даль. Неужели я любил Биче мою больше Миши? Остановись. Ничего этого нет. Вот на полу и на лиловой куртке перед тобой спит овчарка твоя. Проснись и выведи ее из этого сна.

6.

Испытываю и переживаю то, что не могло  пригрезиться прежде. Прижимаю к себе. Тепло и тяжесть на груди и плече, шелковое прикосновение к шее, холодный нос прямо за ухом, и его собачий острый вытянутый подбородок, и губа его чуть-чуть загнулась кверху, из-под нее влажный зубок, такой же теплый,  как дыхание в самое ухо мое – все это скрывает  в себе что-то большее, чем просто короткую жизнь собаки. Родное тепло, родное прикосновение. Чем дальше, тем больше угадываю и узнаю. Нет, этого никто и никогда не поймет. Невозвращенное чудо скрывает в себе возвращение. Да, да. У Вилли тоже длинная шея, тоже такой  порыв, так же долго он может прижиматься ко мне. А когда он подымет голову и оглянется на того, кто передо мной, вижу – он еще больше напоминает… Он держит шею ровно, как человек, и у него тот же упрямый затылок и так же собираются брови над карими глазами его.  Нет. Мешаются мысли. Если бы кто их подслушал. Безумие. Вот уж настоящий самообман. Впадаешь в детство?  Пожалуй, тогда все было во мне куда понятнее взрослым. А теперь только малые дети сумеют вытерпеть и принять эту исповедь.

 

А между тем Биче явилась такой, как была. Ничего не погибло в ней с тех пор, как я сделал выбор.  И теперь вот оно – повторение. Все по-прежнему, но вместо сына моего, Миши – Вилли прижался ко мне. Вздрагиваю. Руки дрожат. Прежнее, зачем ты вернулось. Прижался и ладно. Выбор делать не нужно. Собаки. Ведь вы так хорошо и мирно лежали друг с другом. Вилли. Послушай. Ты можешь услышать?  Да, слышу, слышу. Но я делаю то, что могу. Ты видишь. Вот я прыгнул к тебе. Как будто кто-то бросил меня. Зачем? Не знаю. Трудно понять, что вы делаете, люди, и что происходит. Собачьего ума не хватает. Но то, что я делаю,  –  знаю, что так и надо. Я не ошибся. Нужно взять в себя твое тепло. Нужно чувствовать всей спиной, что за тобой большая собака. За тобой и перед хозяином. Она та же самая. Но она вернулась издалека. А я  –  вот он. Я ведь был до того, как она появилась. Помнишь?  Было хорошо. Но теперь еще лучше. Если бы можно было так оставаться. Так лежать рядом  на этом солнце и на этом полу. Но  почему-то нельзя. Ты знаешь. Ты разберись. Ты реши. Но что ты решишь? Боюсь – начну дрожать. Вот уже лапы дрожат и грудка моя. Чувствуешь? Или тебе все равно?.. Думаешь о другом и не слышишь меня?..

Кто-то во мне живет. И я не могу догадаться. Ты знаешь, кто. Но ты не скажешь. А я пойму. Только ты покрепче  прижимай меня к себе, когда гладишь от головы до хвоста. Я знаю, что  один ты можешь так гладить меня и ту большую собаку. Она ведь тоже бросалась к тебе. И ты ее крепко обхватывал. А теперь ты боишься. Вот почему, наверно, нам так нельзя оставаться. Ты испугался. И вот я прыгнул к тебе. Будем бояться вместе. А она пусть отдохнет. Я знаю, что она видит во сне. И ты знаешь. Не надо бояться. Мы ее не отпустим. Она не убежит, если ты одолеешь мой страх.

 

Довольно. Вот «История государства Российского». Малиновый томик лежит на крае стола. Я уже давно возвращаюсь и прихватываю то, что записано. Мой «Данте» и вот эта «История государства Российского» для меня дополняют себя и друг друга.  Нужен мгновенный возврат и резкий рывок вперед.  Я это знаю. Ничего из того, что было, никто не может простить. Исповедуйся. Но как сделать, чтобы  исповедь одновременно стала прощением. Надеяться не на кого. Ты сам себе должен отпустить былые грехи. И тот непоправимый, непростительный грех. Ты сам и никто другой. И вот легко понять, что сам себя не прощаешь. Небытие давно простило.  А ты – нет, никогда. Биче, Вилли, вы не дождетесь. И я не дождусь.

Вилли  спрыгивает на пол. Подумав, подходит к Биче. Овчарка спит. Она устала. Ей, по-моему, удалось позабыть все, что было, есть и будет в обоих мирах. И вдруг я подумал, что в них никто никогда себя не прощает. И потому они согласны полностью исчезнуть, не быть так же, как спит Биче. Ее лапы уже не бегут, не загребают воздух во сне.  И нет судорожных толчков дыхания, перед тем как проснуться и залаять уже наяву. Ничего нет. Вилли стоит над ней и морщит свой шелковый лоб. Вот вижу – даже  лепестки широких висячих ушей слегка приподнялись в стороны. Он хочет услышать. Но там, во сне, абсолютная тишина, какой для собак не бывает. Сон Биче для него недоступен. Вилли попятился и даже слегка зарычал. Я успокаиваю. Не надо слушать – ничего не услышишь. Не нужно тревожиться.  Она пока спит безопасно – для себя и для нас. Хочешь, я  лягу прямо на куртку рядом с овчаркой? Попробую так же задремать и заснуть. Или просто подумать о том, что еще не успел записать? Хочешь? Вилли продолжает пятиться. Потом рычит. Потом громко взлаивает на весь чердак.

Вилли, Вилли, спокойно. Хорошо. Хорошо. Я не лягу. Мы будем с тобой. Думай. Думай. На четвереньках тебе легко. Присядь на задние лапки. Ты очень хорош. Как на краснофигурной античной вазе. Думай. А я тебе доверяю узнать все, что овчарка решит, как только проснется  и обнаружит, что мы вдвоем глядим на нее. Новое откровение. Оказывается, важно, чтобы то, что вернулось, не исчезало – а любой ценой задержалось бы здесь. Вот, родная моя Биче, ты случайно заснула, и заснула не по-собачьи, ты ничего не видела во сне и не лаяла и не пыталась бежать от нас. Понимаешь? Ты задержалась.  Пока ты спала, я сделал выбор. Тот – невозможный. Он совсем другой. Спасибо тебе.  Вилли, ты понял? Я объясню. Только не лай. Разбудишь овчарку.

 

Выбор не для нас одних. Нет, он для всей Российской истории. И сделал его не я, а мой Данте. Недаром дрогнул его  профиль на желтой обложке тоненькой книги. Теперь что-то изменится там – в тексте ее. Потом прочитаю. Не торопись. Я вполне уверен. Такое решение уже не забудется. Чувствую, знаю. Вергилий четверолапый, краснофигурный, шелковый. Шерсть блестит. Язычок свесился. Ты счастлив. Ты успокоился.  Ты готов мне сообщить и сам оглядываешься на меня. Какой ты красивый. Понятно. Понятно без слов. Биче моя убежала. Мы ее упустили. Но это во сне. А на самом деле она задержалась.  И ты ее охранял.

Что же я решил? Что выбрал?  Все жертвы, принесенные когда-то ради жизни детей, матерей, отцов, целых народов, любых, а не только избранных, и вообще всех людей, ради жизни как таковой, ради самого бытия,  –  должны быть возмещены, восстановлены, оживлены, подхвачены убегающим временем и не потеряны по дороге. Все зло должно быть исправлено. Пока набежало, пока сдвинулось что-то. Любой ребенок поймет. И ведь нужно, чтобы ребенок понял – раньше нас. Любой ребенок. Все мы, в ком ребенок еще остается. Игрушка не сломана. Кто-то ее раскрутил. Недаром ты заметил – всемирное убыстрение времени. Ты заметил сегодня. Подожди. Подожди. Все вернется. И все надо исправить. И ничего не терять.

Попробуй исправить «Историю государства Российского». Нет, ты не понимаешь. Дело такое. Начни попроще. Исправь своего «Данте». Листаю желтую книжку. Все как было. Текст остался без перемен. Впереди еще столько работы.  А лиловая книга – тем более. Она ведь, к тому же и не моя. Автор ее возвращаться не хочет. Я это знаю. Чувствую. Ну и что. Придется поправить. Не то, как написано. А то, о чем два столетья назад автор этот слагал божественный текст. Что? Неужели нужно возвращать кого-то? Не хочет – не надо. История изменится. И поправки в лиловой книге произойдут сами собой. Недаром она божественна и кровоточит, как мой грешный «Данте». Я даже высматриваю – нет ли на столе пятен крови. Быть может, я не заметил.

Впрочем, кровь есть везде. Мелочи побоку. Софизмы – тоже.  Главное прояснилось. Вот если мы сейчас поправим и сделаем что-то в настоящем, прошлое наше изменится.  Как хорошо. Вот о какой игрушке надо помнить и знать. Вот где спасение. Вот почему овчарка моя задержалась, а Вилли ее охранял, чтобы она во сне вдруг  не пришла в отчаянье и не потеряла меня. Да, прошлое надо менять в настоящем. Что я такое делаю? Повторяю одну и ту же фразу. Ту, которую я только что записал. Повторяю, как будто уговариваю себя. Такого со мной никогда не случалось. Говорю вслух над спящей овчаркой. Она спит, а я говорю и очень хочу, чтобы ухо ее дрогнуло и она бы сама, без моих усилий открыла глаза.

Нет, она потрясена тем, что пережила здесь, на чердаке, она отключилась надолго. Вилли, не лай. Все ведь понятно. Я тебе объяснил. Тебе и себе. Ты ребенок. Ты понял… Что же ты лаешь?  Ну?..  Ведь ее сейчас разбудить невозможно. По крайней мере, ты не разбудишь. А я подожду вместе  с тобой. Все хорошо. Но ты не спокоен.

Что-то случилось? Где? Там или здесь?  Там, где она сейчас? Или здесь, где она задержалась?  Вообще бы,  неплохо так задерживаться всем, туда уходящим. Правда, теперь не так уж и важно. Ты понимаешь. Она просто пользуется последней возможностью. Отключиться на время. Вилли, а почему ты вдруг замолчал?  Ведь все равно здесь или там непорядок.

Вслушивайся.  Всматривайся. Моя тишина для тебя. Для твоего лая. Тебя никто и ничто не обманет. Чердак поглощает звук. Но вот как будто какое-то эхо. Гулко. Или мне кажется. Так нужно было бы для моей исповеди.  Для моего отпущения грехов. Облегчение.  Вилли снова залаял.

 

Теоретически ясно. Прошлое можно исправить в момент его возвращения. А где же ты видел, чтобы все, что было, сразу вернулось, и ты бы смог это охватить чутьем, интуицией, мыслью и своей ипостасной любовью? Где ты видел такое?  У тебя один аргумент – собака. Вернее, обе твои собаки. Их непонятная встреча. Допустим, это реальность. Но вот уже твой сын опять возвращаться не будет. Он есть, но он не покажется больше. А ведь без него что можно поправить? Теперь у тебя только одна собака вместо него. А другая – рядом. И между ними двумя надо решать. Вот исправляй свой грех. Я уже исправил как будто. Не знаю, как…  Биче спит, а Вилли  снова залаял. Только что  было  все решено. Вилли  подсказывает.

Сейчас, сейчас постараюсь понять… Авторучка. Заменен мой  неудачный стих. Появляется какой-то абзац на белом листе. Машинка отшумела и замолчала. Лиловая книга закрыта. Подожди, когда в ней самой дрогнет фраза-другая.  Фраза – основа основ. Дрогнула. Открывай книгу и читай обновленный текст. Но так уже было. Потом прочитаю. Тоже было такое. Вот авторучка опять. Вот уже строфа звучит по-иному. Проще. Легче. Страшнее. Вот сейчас мною совершена очередная ошибка в прошлом. Оказывается, так легко.  Не лучше ли Данте оставить в покое? Что было, то было. Нет. Неосторожный стих меняет все, что ушло. Остерегись и подумай. Есть надежда. Новое прошлое долго не уходит в небытие. Оно еще должно поработать в мире.

Главное – добро и зло ипостасны. Это невыносимо. Всю жизнь Данте потратил, чтобы их разделить. И что же? Они, такие разные, оказывается, переходят друг в друга и потому составляют одно. И что же выходит? Самое гнусное преступление – ипостасно святости?  Наивный семидесятилетний ребенок. Софизмы, софизмы… Отделяй одно от другого. В себе самом отделяй. Да ведь я не преступник. Но – странно – любое зло понятно мне. Почему? За что? Молчание. Видимо, потому что я замолчал. И все-таки я меняю строфу, где совсем напрасно утешал себя, когда был помоложе на двадцать лет. Миша тогда иронически улыбался, предвидя мои мучения. Он читал эту строфу, случайно раскрыв желтую книжку. Прочел и отложил всю поэму до лучших времен. А когда вернулся… Пропустил мимо самоутешение мое. Другие строфы. Другие ошибки. Ну почему я так и не успел выспросить у него все, что он думал? Я откладывал, откладывал, ждал, что он сам начнет разговор. Вот и дождался. Молчание. Молчи и слушай Вилличкин лай.

 

Люди не понимают самое сокровенное. А оно в том, как звучит голос, как блестят черные зрачки моих карих глаз, как я тяну мой нос к тому, что опасно, чтобы защитить лучшее, то, что люблю. Моя шоколадная шерстка блестит, как давно не блестела. Вот что ему нужно понять прежде всего. Зачем слова о том, на что есть ответ?  Лаю, потому что большая собака скоро проснется. Хорошо, если бы она еще поспала. Я бы тоже свернулся клубком с ней рядом. Но она проснется, и мне нельзя засыпать. Ей не удалось во сне убежать от нас. И наяву не уйдет. Сил ей не хватит. Как и ему. –  Он стоит надо мною. То сядет за стол, то встанет. Уж если он сейчас упадет, я не знаю, что будет. Узнаю скоро. Спи, моя большая собака, и подольше не просыпайся.

 

Скоро три часа. А потом четыре. Солнце давно ушло. Не попадает в окно. Греет крышу. Чувствую, как становится жарко. Трудно выдержать. В маленьком домике – спасение от такой жары. Я забыл о собаках. Если о них можно забыть. Здесь ли они? Да. Вилли прижался к Биче. И обе спят. Как будто видят один сон, общий для них. Забавно при этом, как шевелятся их лапы. У Вилли – чаще. У Биче – изредка: и дергается только та лапа, на которой тогда пропал коготь. Но теперь коготь – на месте. Что это? Память?  Или знак – предупреждение хозяину. Дескать, не забывай – все  остается по-прежнему.

А я чувствую перемены в себе. Что если мои собаки проснутся и не узнают меня? Шучу. Они бы давно проснулись. Все остается без перемен. Для них. Но не для меня. Варианты истории. Варианты пресуществлений. Все могло быть не так. И у меня все получается по-иному. Если что-то вернется, вариант готов. Я исправлю, и оно перестанет болеть. Отчего я раньше не думал так? Не потому ли, что прежде это было бы глупым занятием?  А теперь – дело серьезное. Его делаем только мы втроем. Ничего страшного. Есть что объяснять и рассказывать.  Я уже давно говорю вслух. Надо ясней и понятней. Кому? Всем, кто не может понять. Я их всех почему-то вижу и чувствую рядом с собой. И в итоге они понимают.

А как на самом деле?  Что за вопрос? Это и есть – на самом деле. В моем варианте. Вот единственное, что предстоит разъяснить. А пока им ничего не ясно. Вот – происходит многое, а слова не те. И вдруг я понимаю, что ничего этого нет. Никаких вариантов истории. Никаких возвращений и пресуществлений. И никаких поправок. Ничего такого, что бы могло изменить мой текст. Миша вернуться не может. Пойми, наконец. Я привык видеть его возвращение. Он мог бы вернуться. Но он уже не придет. Я гляжу немного вверх, как если бы он стоял над моим столом. Прозрачная тень. Желтая крашеная олифой темная вагонка узкого потолка.  Вижу каждый сучок. Обои,  закрепленные кнопками. Больше нет ничего. Боюсь опустить глаза к полу, где спят собаки.

Если он не появится, ничего не буду менять. Останусь грешником. Отложу мою исповедь. Отложу до лучших времен. А эти времена уже никогда не наступят. Вот. Не я объяснил. А мне объяснили. Выздоравливай. То, что было, измениться не может. Прямо текст святого писания. Читай готовые строки и постигай их непознанный смысл.

 

И тут я вспоминаю, что еще в детстве, устав от поправок на  непослушном черновике, я однажды решил отказаться от своей воли, от своих снов и желаний. От того, что любил тогда и люблю сейчас. Мне стало легко, я даже обрадовался, почувствовал что-то новое. Но какая это была горькая радость. Я решил тогда больше ничего не писать, чтобы ничего никогда не править.  Я засмеялся. И мне показалось, что я как будто родился вновь.  Тогда я не знал, что такая минута может еще раз повториться. Если он не появится – ничего не надо. Я перестану замечать. Я забуду. Я не скажу. Я поправлюсь.  Мои собаки подняли головы. Не сводят с меня свой  настороженный взгляд. Вилли зарычал. Биче лизнула его.

Не уйдешь. От собак не уйдешь никуда. Исповедь моя продолжается. Перед ними. Перед собой. Но оказывается, уж если я принимаю сейчас от себя мою исповедь, я обречен принимать ее и от всего, что вернулось. Оно исповедуется и себе, и мне, и этим собакам. Так мы все должны исповедоваться.  А ведь это и есть единственно возможное возвращение того, что ушло. Тот, кем я был, вернулся и говорит мне все о себе. Одна только Биче невинна. Ее никому не нужно прощать. И теперь невинный Вилли охраняет ее. От кого? От меня – того, кто вернулся.  А где он – я, тот, кто еще не успел  отступить от себя самого? Где он? А где он может быть? Он только здесь. Но вот ищу его в себе и не могу найти.  А кто ищет? Он или я?

Какое страшное открытие. Ну, куда он девался? Только что был во мне и вот куда-то пропал. Ничего. Поищем вместе. Вернем. Из любого пространства и времени. В поле, в городе, в мире. Все ипостасно. Даже пространство и время. Такое труднее всего исповедовать и принимать исповедь от него. Ну да. Конечно. Тождество. Разделенность. И взаимный переход одного в другое и наоборот – и все это в любое мгновение. Попробуй, используй открытие. Кажется, никто никогда не овладевал этой возможностью. В ней ответ ответов. В ней главное откровение – мне и друг другу, и этим собакам.  Обе на страже.  Вилли  продолжает оберегать овчарку. Она его собственность. Как еще недавно принадлежали ему  я и Наташа.

 

Удивительно. Легко. Легче легкого. И вспоминается прошлое.  Помню, как я первый раз молился бабушкиной иконе. Мне тогда едва исполнилось восемь лет. Помню, даже в те минуты первой молитвы, обращенной к  настоящей иконе, подаренной мне моей  не знакомой мне бабушкой, когда она еще была жива, помню, даже в те минуты не было мне так хорошо на душе, как сейчас. Нет храмов и куполов, сотворенных из прозрачных теней и  воздуха, пронизанных светом. Ничего этого нет надо мной. Но так хорошо, как будто бы и впрямь я вернулся и встретил, наконец, того, кто услышит меня как себя самого, потому что ищет меня. Пространство и время – единая радость, вот они разделяются, не совпадают и вдруг легко переходят друг в друга прямо у меня на глазах. И собаки поворачивают головы, ловят их разницу, не упускают их божественную игру. Все так быстро, что уследить невозможно. Еще труднее поверить в то, что видишь. Вот где надо успеть. И не в поле, а тут же.  Сидя рядом. Прямо передо мной. Никуда не надо бежать. Все на моем чердаке.  Биче, не отрываясь, водит головой и туда и сюда. Ловит и то, и другое. А Вилли не отстает от нее.

Один я ничего не вижу. Но чувствую, невозможное происходит сейчас. Мне уже не поспеть. Игра убыстряется. И вот удивительно. Откровение глупо и никому не понятно. А все-таки я скажу. Твердое, неподвижное, неизменное вдруг само становится  движением и быстротой. Как это? Ведь оно потому и твердое, что отстает. Неужели? Вот. Стол. Машинка.  Вагонка. Обои. Крашеные доски теплого пола. Да, да, это они. Радость. Оттого, что открыта спрятанная тайная и самая  изначальная сила жизни. Она смоет мой грех. Она примет мою страшную исповедь. Она прервет мой сон, который отныне всегда и всюду один и тот же вокруг меня и во мне. Белый порошок над собакой. А наяву – клокотание  астмы в горле сына.  Желтая книжка «Данте» и  лиловая «История государства Российского».

 

Радость обманчива. На самом деле вовсе не радость, а невыносимая боль искупления. Ведь все перемены, оказывается, происходят во мне – и только во мне. Прежде никогда я не умел так собрать все, что возможно и невозможно, собрать где-то в себе самом и теперь сам себя узнать не могу. Боль, невыносимая боль.  Все убыстрения, которые ты замечал, переместились в тебя. Вытерпишь? Не беспокойся. Тебя не будет, и все возвратится в пространство и время. Оттуда пришло к тебе – туда и вернется. Потерпи и порадуйся искуплению. Все, что скажешь и все, что напишешь, будет иным.  Вот увидишь. А боль – потому и невыносима, что ее нужно вытерпеть – любой ценой – в этот золотой день – до вечера, до минуты, когда в поле погаснет закат. А потом – что случится, никто не знает. Наляжет синяя ночь – ты потерпишь и дальше. А может быть…

Вот Биче  встает  на четыре лапы. Такая большая. Чепрачная. Она уже не водит глазами. Не двигает головой. – вправо и влево. Она уследила. Она поняла. Ей хочется вновь рвануться ко мне. Биче, не надо. Она сдерживает себя и остается на месте.  Вилли  обходит ее кругом. Я тоже к ней подхожу. Протягиваю руку. Зачем? Остановись. Одумайся. Ты не знаешь, что делаешь. Она знает.

Вилли  потягивается. Пора идти на прогулку. Я что-то записываю на машинке, чтобы хоть немного отвлечься. Окно чердака открыто. Ближняя яблоня в тени. Остальные кроны заливает золотой предвечерний свет. Мы еще не обедали. До вечера далеко. Слава богу. Боль можно вынести, если знаешь предел, за которым начнется что-то другое. Ночь с двумя собаками. Подожди. Это потом. Наташа стучит в стену. Сначала обедать, потом выводить собак. Если обед запоздал, значит все хорошо. Все как надо.

Я пристегиваю карабин к ошейнику, стараясь не касаться черной шеи овчарки. Страшно. Если коснусь, не выдержу. Нет, это не то, что можно подумать. Надо выдержать и дождаться вечернего часа. Наташа вновь стучит в стенку внизу, приглашая обедать. Беру Вилличку на руки. Оглядываюсь. Окно по-прежнему распахнуто в сад. Я его закрываю свободной рукой, потом поднимаю с пола короткий кожаный поводок. Биче идет вперед. Вдруг останавливается и оглядывается на меня. Да, я здесь. Никуда не ушел. Она зевает. А меня схватывает спазма. Я чуть не роняю Вилли. Что дальше?

Тут Биче, затаив дыхание, совсем поворачивается ко мне и на самом пороге вдруг знакомым рывком взлетает передо мной, встает на задние лапы  и передними упирается прямо мне в грудь, так что я с непривычки едва не падаю навзничь. Громадная голова собаки вровень с Вилли, который у меня на руках. Я выдерживаю. А Вилли молчит. И вот Биче сильно лижет его  раз и другой. Шумно дышит. Мы стоим и не знаем, что делать. Жарко под крышею чердака.  Все хорошо.

7.

Наташа выбрала для Биче красный пластмассовый тазик – в нем сегодня кукурузная каша – как раз на одну еду. По-моему у нас такого тазика не было. Ну что ж?  Пока мы работали, жена съездила на велосипеде  в магазин и купила. Наташа как будто давным-давно ждала появления Биче. Молчит. Меня ни о чем не расспрашивает. Не плачет и не радуется. А я почему-то боюсь у нее спросить. Как будто жена знает о чем-то и думает, что я тоже знаю. Спрашивать неловко. Но я ни о чем не могу догадаться. Делаю вид, что все хорошо. Вилли  рядом с Биче опустошает желтую мисочку с сухим кормом, хрустит как никогда прежде, пьет воду и снова хрустит. Для Биче мы почему-то не поставили  эмалированную миску с водой. Наливаю. Ставлю. Биче доедает кашу, вылизывает все дочиста.  А потом, подумав немного, непривычно громко лакает и выпивает всю воду. Я подливаю. Жду. Нет. Биче насытилась и напилась. Вилли тоже готов к прогулке.

Что это? Чудо? Наташа? Спрашиваю. А сам еле сдерживаю себя.  Голос на шепот срывается. Так же, сегодня утром. Но в этом новом шепоте больше ожидания, больше страха. Все-таки последнее слово за тобой. Жду. А у тебя нет никакого слова. Ты знаешь и не хочешь ни о чем говорить. Ты забыла уже о том, что знала? Наташа? Нет, не забыла. Пусть все длится и не прерывается. Ладно. Буду молчать.  Никогда еще мы здесь, в Низовской,  не обедали  так – без единого слова.  Неловко, нехорошо нарушать безмолвие наших собак. И так много звуков. Рядом живое дыхание. Все, чего нам недоставало. Нет прежней моей тишины. Солнце торопится к вечеру. Понятно. Собачий ритм быстрее, чем наш. Время убыстрилось. Но еще далеко до заката. Пора идти. Два поводка в руках.  Сворачиваю  на то же самое поле.  Вилли  тянет вправо. Биче согласна. Идем, ожидая чего-то.

 

Сосед встречает меня по дороге и не удивляется вовсе. Надо спросить у него. Спрашиваю. Молчит. Показываю поводок с найденным карабином. Он узнает карабин, помнит собаку. Ну, так вот она – спустя тридцать лет. Вилли очень любит нашего соседа. Кидается к нему – по привычке. Прямо на руки. Моет ему лицо языком. Коля отвлекся. И зачем ему отвечать на мои вопросы? Да и что ответишь? Биче он узнает. Сразу. И слов никаких не надо. Коля моложе меня.  Такса ему интересна. Охотничья. Норная. Хоть сейчас на охоту. Сомнения только на мой счет. Ладно. Прихватишь лопату. Откапывать Вилли вместе с лисой. Там, на главной канаве, на крутом скате, в густой чаще есть норы. Коля, а мы возьмем с собой нашу Биче? Не отвечает. Овчарка – иная, другая охота. Привычная с детства. Биче – воспоминания. Об отце, о прошлом. Да. Отец на кладбище. Сын ходил туда сам. Только что от него.  А что? Биче как Биче. Сходство полное. Откуда взялась? Та же самая? Ну да, конечно. Вилли, ты согласен со мной? Та же самая. Ладно. Пойду. Что-то грустно. И тебе грустно. А пить нельзя – по здоровью. Гуляйте. В поле еще светло.

Он верно сказал. Ермолаич все время в памяти. С собаками на кладбище нельзя. Поклонимся издали. Грустно. Та же самая мелодия, с которой началось утро сегодня. Проходим лесок. Выбираемся в поле. Оно совсем другое. Трава не кажется высокой. Вот наша утренняя дорожка. Простор такой, что идти бесполезно. Я отстегиваю два карабина и отпускаю собак. Они как будто ждали этого счастья. Биче поспевает за Вилли, потом  обе собаки сворачивают влево и пропадают в траве. Только Биче заметна. Вот она все дальше и дальше. Пропала совсем. Но я знаю, что Вилли там, где она. Легкий туман подымается от Ящеры, далеко, и в низинах. Голубые и желтые пятна травы теряют свой цвет. Где мои собаки? И кто кого уведет от меня? Когда они возвратятся? Но я свободен. Еще далеко до заката. Иду, нарочно замедляя свой шаг. Если Вильям и Биче вместе, беспокоиться нечего. Они мои – и все поле мое.

 

Вдруг вижу – по проторенной дорожке, по которой обычно ходят к поселку Сорочкино, оттуда, из самой туманной дали, от кромки леса кто-то идет. Как я увидел?  Ведь у горизонта густой туман и солнце сквозь него светит прямо в глаза. Но я заметил – кто-то  как будто бы движется, идет мне навстречу. Всматриваюсь. Нет, вроде бы нет никого. И вдруг понимаю: до меня долетает из далекой дали еле слышный собачий лай. Конечно, Виллин. Биче молчит. Ее не слышно. А Виллин голос узнать нетрудно. Значит, и впрямь кто-то идет, но еще далеко. Туман скрывает идущего.

Биче отпущена. Без намордника и поводка. Почему я спокоен? А ничего не случится – Вилли рядом. Когда они вместе – никто их не будет пугаться. Вот я вижу – в тумане заметна фигурка. Идет женщина. Скоро смогу разглядеть. Белая. Господи. Сейчас произойдет новое чудо, о чем я подумать не мог. Да.  На голове у женщины красный платок. Вот она прямо  выходит ко мне. Остается зажмурить глаза  и надеяться на то, что время вернется, прежде чем оно еще быстрее ринется и успеет к закату. И, как ни странно, я не хочу этой встречи. Сразу. Внезапно. А я целый день только и думал о ней. Видимо, женщина возвращается из Сорочкино – к себе домой, куда-то, быть может, в деревню Луги? Но почему так поздно? Впрочем, вчера, когда она проходила мимо нашего дома, солнце тоже клонилось к вечеру.  И все-таки очень странно. Может быть, она живет где-то в нашем поселке, а не у себя – в деревне Луги?  Ну что ты придумываешь?  Зажмурь глаза поскорее. Пусть она пройдет мимо  и останется такой, как вчера. Лай собаки приближался,  но становился все тише и тише, спокойнее. Вот Вилли совсем замолчал.

Что со мною? Почему круг замыкается?   Куда и зачем я погружаюсь?  Недаром опасалась моя Наташа – она последнее время боится отпускать меня далеко. Чувствует – я могу не вернуться. Но одно дело – деревня Луги или Низовка, а другое – наше ближнее поле. И потом все-таки Вилли рядом. Он охранит и меня, и Биче. Оказывается, не так-то просто. Вот женщина прямо передо мной. Вот я слышу – проходит рядом. Открываю глаза. Оглядываюсь. Да, белое платье. Красный платок. Загорелые руки. Страшно было посмотреть ей в глаза. Но я, даже зажмурясь, вижу это лицо, как вчера. Мама. Что происходит?   Обе собаки  больше никуда не бегут.

Вдруг – что это? –   я в середине поля,  а вовсе не на обочине, той, что ближе к нашему дому. Да. Я в середине и на самом высоком подъеме выпуклого, как щит, огромного ровного поля. И туман уже вокруг меня. Так что я с трудом различаю собак в облаках, пронизанных теплым  золотым светом заката. Солнца почти не видно, и даже земля прямо подо мной в золотой как будто бы живой дымке. Если бы не белое пятно заката, можно было бы заблудиться. Но как  я оказался на середине пути, на  этой знакомой тропе? Неужели потому что вышел навстречу?  Долго шел, а не просто ждал.  Теперь догоняй солнце или возвращайся домой. Расстояние одинаковое. Мама. Ты ведь сейчас была рядом? Ты, ничего не сказав, прошла мимо. Я зажмурил глаза…  И вот – середина поля. Туман – как будто специально чтобы я видел только то, что вернулось. Вижу. И вспоминаю. Мама  тогда скончалась внезапно. И я никогда не говорил себе, что скончалась она по моей вине. В тумане так хорошо вспоминать. Самое страшное можно увидеть. И как будто бы мое божество светло и спокойно выслушивает все, что я шепчу себе самому.

 

Она умирала, и всего лишь кислородная подушка была ей нужна…Ее последняя просьба ко мне – слова, которые я услышал от мамы. Я побежал, но не успел.  Тогда я только что вернулся  с работы из  вечерней школы.  Дверь в нашу квартиру была распахнута. В большой комнате у кровати стояла соседка и еще кто-то. Мама лежала.  Она узнала меня  и  без всякого стона, быстро и ясно произнесла: «Беги в аптеку за кислородной подушкой…» И я побежал. Одна аптека на Среднем – закрыта. Бегу на седьмую линию. Надо было сразу туда. Возвращаюсь бегом. И все-таки медленно. Время  быстрее. Поздно. Вот я дома. Те же соседи. Мама еще за секунду видела, как я вбежал. И вот голова ее падает набок.  Ненужная  кислородная  подушка валится у меня из рук. Мамы нет. Мы разминулись. Я опоздал. От меня зависело. С той минуты я всегда это знал, но  не говорил себе. И только здесь, только в оранжевом, белом тумане, перед моими собаками, одна  из которых сегодня утром вернулась, только перед ними двумя я смог себе прошептать то, что и так знал  всю мою жизнь.

 

Вот почему я зажмурился, но, стоя с закрытыми глазами, все равно видел ее молодое лицо. Мама по-прежнему смотрела мимо меня и думала о чем-то своем. И смеялась по-прежнему. Я чувствую, как пронизанный солнцем туман клубится над полем и обволакивает собак. Ничего не вижу, но различаю ласковое прикосновенье тумана. Прикосновение к травам, собакам, а не ко мне. Туман собирает и растворяет в себе прощальный солнечный свет. Хочется крикнуть на все поле. Но быть может, в этой густой оранжевой дымке поле ничего не услышит. А Вилли и Биче знают и потому неотрывно глядят. Они видны сквозь эту золотую и теплую дымку. А я на них одних могу смотреть, не закрывая глаза.

И вот во мне повернулось и заболело последнее мгновение  жизни мамы моей. Она еще могла увидеть меня. Дождалась. Не чувствует боли. Подушка уже не нужна. Все равно. Сынок мой. Какая-то сила держит меня. Что-то,  пока тебе непонятное. Он роняет подушку. Нет, еще не роняет. Уронит сейчас.  А я так боялась. Напрасно. Легко. Боль отпустила. Туман. Из рук моих выпадают оба мои поводка.

Подушка тогда опоздала. Я все время опаздываю. Почему? Не пора ли ответить. Солнце заходит. Уже дымка становится белой, как белая ночь. Но ведь сейчас любые ночи темны. Одно только белое светит. Ощупываю ногами. Тропа вполне различима. Стежка. Стега. Скоро не будет видно ни стьги. Не видно ни зги. Пора домой. По следам женщины в  красном платке. Поднимаю оба утерянных поводка. Собаки не убежали.  Куда повернем? Конечно, к дому. Куда еще? Мимо кладбища, где лежит Ермолаич. Если всмотреться – островок леса темнеет. Остров мертвых.  Я кланяюсь молча. Биче залаяла. Она поняла. И не удержала свой голос. А я вздрагиваю. Узнаю. Тридцать лет минуло.  Здесь, впервые – тот  ее незабываемый лай.

Мы повернули. Под ногами тропа, а ты идешь – ничего не видишь. Вот небольшая дорожка. Вправо. Пристегиваю ошейники. Потемнело. Быстрей. Наташа нас ждет не дождется. Почему так долго? Что случилось? По лицу видит: было что-то еще более страшное, чем ночью во сне. Лицо мое побелело. Но собаки спокойны. Значит, опять все хорошо. Только очень трудно и больно. Как будем спать?  Надо бы вместе. На одном этаже. Нас много. Никогда еще ничего подобного не бывало. А я думаю, мы сегодня снимем границу между явью и сном. И теперь наладим совсем другой распорядок ночи и дня.  Какой? Не знаю. А вообще, говорит Наташа, мы сегодня уснем как убитые. Согласен? Попробуй, усни. Подымись на чердак. Собаки останутся здесь. Биче могла бы лечь между столом и кроватью в маленькой комнатке, там, где беленая печка. Место есть. Но она привыкла к другому. Не надо ее сбивать. Вот подстилка  в ее прежнем углу. Помнишь, Биче? Ты здесь спала. Да и подстилка все та же. Биче ложится. Вилли прыгает на кровать. Собаки устроены.

Мы с Наташей долго сидим и молчим. Пора вслух читать «Илиаду». На сон грядущий.  Пробую. Нет, невозможно. У него, у Гомера, чудес не бывает. Но даже великий старец не выдержал. Конь Ахиллеса повернулся головой к хозяину и заговорил.  Предвещает смерть. Ахиллес его прерывает. Откладываю книгу с недочитанной песней. Как много стало чудес на земле. Я рассуждаю вслух, а сам хочу, чтобы спящая Биче заговорила. Ну, подними свою голову. Ну, погляди на меня сквозь полутьму нашей комнаты. А за окнами… черное побелело. Туман окружает весь дом.  Поселок уходит в густое облако. Только в нашей комнате нет ничего.

 

Итак, я осознал новое горе. А что будет после полуночи? А что прояснится поутру на чердаке и в саду? Спите спокойно. Здесь никто ни в чем не повинен. Дай бог, чтобы я шагами своими никого не  мог разбудить.

Боюсь выйти на улицу. Но как же добраться до лестницы на чердак. Только зажмурив глаза. И вдруг – все отлегло от души. Ну, конечно. Никаких снов. Ночное время пролетит быстрей, чем я думаю. Да, пролетит. Потому что завтра – как можно раньше – мы  пойдем с собаками далеко-далеко, по ту строну железной дороги, по лесу, по речке – до самой деревни Луги.

Я давно бы ушел. Наташа не отпускает меня. Отпусти. Если я там, наверху, не побуду один, то наше утреннее путешествие не состоится. Я должен перетерпеть эту ночь.  Я не засну. Явь без моих засыпаний и снов.

Оказывается, труднее всего бродить, как утром,  взад и вперед от двери к столу. За окном, если отодвинуть кружево занавески, тьма и туман. Сквозь него даже фонарь на столбе еле светит. Избы растворились во мраке. Больше за окном нет ничего. И вот, кажется, – белая дымка проникла даже в мою чердачную комнату. Шум и стук пишущей машинки не успокаивает меня. Лампа настольная под металлическим абажуром нагнулась над белым листом. Я еще больше ее нагибаю, так что она почти не светит.

Космическая бесконечность – под  стропилами  и вагонкой чердачного потолка. Задергиваю занавеску окна. И куда ни взгляну, отовсюду невидимое лицо мамы повернулось ко мне и глядит на меня. Вот какая бессонная ночь. Самое верное. Куда страшнее годы и десятилетия одиночества без тебя.  Нет, одиноким я не был. Но ты все это время думала о своем. Наконец ты ко мне повернулась. Но почему глядишь отовсюду? Я не зажмуриваю глаза и никуда не скроюсь. А потом настанет утро, и я пойду за тобой, где бы ты ни была. Собаки спят. Они поработали днем. А я только сейчас понимаю, что они сделали для меня. Самое страшное стало спасеньем.

А ты сейчас пробираешься где-то по берегу Ящеры. Одна. В белом тумане. Ты знаешь тропу. И  я хорошо помню ее. Мысленно иду за тобой. Рядом с тобой. В чужую деревню. Поздно. А что остается? Нужно дойти. А там есть  изба. Она станет моей. Как этот мой дом. Собаки, запоминайте дорогу. Завтра мы повторим этот путь. А теперь дальше иди без меня. Мы догоним. Шепот успокаивает углы. Невидимое лицо по-прежнему смотрит. Четыре лица.  А я опять один, сам с собою на моем чердаке.

 

Погружение – главный подвиг жизни, завещанный матерью. Сколько пустых дней, месяцев, лет и десятилетий. Мама оттуда мне говорит. Почему оттуда? Вот она. Здесь я слышу и вижу ее. Тогда, при жизни, она обдумывала одну затаенную мысль. И эта мысль помогала ей преодолеть материнскую боль, не только предсмертную. Пока мама живет, ей больно, и в том состоит ее материнская жизнь. Она привыкает к боли и как будто уже не замечает ее. А вообще страдание нарастает. Освободиться нельзя.

Мой сын занят своими делами. Подвигом погружения. Я сама сказала ему. Еще маленькому. Шестилетнему. Я не утаила. И с тех пор началась наша особая жизнь. Он забыл о том, как мне больно. Помимо болезни. Помимо смерти. Но он делает единственное, что завещано мной. А боль так сильна, что продолжает болеть без меня. Он забывает об этом. Но к вечеру ему становится тяжело. Как объяснить? Как понять? Это я смотрю отовсюду. Это  меня он никак не может увидеть. И все-таки, наконец, он видит меня.

А та женщина в красном платке… Не буду о ней говорить и шептать. В ней скрыта главная тайна моя. Страшная – даже мне. Разгадка ее неизбежна. Мелодия погружения. Она помогла бы. Но он почему-то не слышит ее этой ночью. Да и как услышать. Белый туман поглощает звук. Но и он скоро перестанет быть белым. Вот он за окном – обыкновенный полночный туман.

 

Ритмы истории ощутимы. Ее тайные сдвиги совершаются ночью, когда  никто не мешает. История наша не дремлет. И вот  что поразительно. У тех, кто страдает бессонницей, – особенная белая пелена на глазах, сквозь которую не видно, как происходит ночное движение. И даже слух у них ограничен. Я бы сейчас охотно отключился. Потому что  все вижу и слышу. Мама не дает мне уснуть. Я не могу избежать ее взгляда. Мама смотрит. И ничего. Напротив, мне так хорошо и приятно. Она давно поняла, как спасение совершается ночью.

Помню, такое бывало и прежде, когда мама еще жила рядом со мной. В большой комнате  нашей старой ленинградской квартиры. Я трудился в малой комнате – один по ночам. У мамы погашен свет. А у меня горит моя любимая настольная лампа.  У мамы бессонница. А я принуждаю себя. Хожу и не сплю. Потому что вижу и слышу. Кое-что приоткрыто. Воображай. Думай. Запоминай. Тогдашние повороты истории предупреждали о многом. Я знал и целую ночь ходил вокруг стола и ничего не записывал. Я воображал, думал, и забывал. Господи, ведь мне уже тогда исполнилось двадцать четыре года. Я все откладывал и откладывал. Разумеется, никто бы не поверил тому, что я знал. И уж точно: я не единственный с этим знанием. Прошло больше полвека.  Понемногу история подтверждала наши предвидения. И еще подтвердит. Исполнилась малая часть.  И опять – никто не поверит.

Мама тогда болела рядом, но я не видел ее лица. А теперь, под конец жизни, такая же ночь. На этот раз уберегу себя от молчания. Откладывать некуда. Мама тогда не просто мучилась отсутствием сна. Ее боль означала другое. Мама по-своему думала о том же, о чем думал и я. О том, что приоткрывалось. Она видела эти ночные сдвиги. Утром остается принять то, что свершилось. А изменения происходят сейчас. И это всего лишь начало.  Надо оповестить. Тот, кто не сделает ничего по следам утаенных знаний, тот совершает непоправимое.

 

Вот сын мой не спит. Бродит взад и вперед в своей комнате. Он должен записывать. А я бы ему прошептала открытые мне единственные слова. Но у меня, у матери, нет этих слов. Они открыты, но не отданы мне. Вот почему боль моя нарастает. А сын ходит и ходит и  не может и не умеет помочь. Когда-нибудь ему самому станет больно. Как мне сейчас. И с ним что-то случится. То, что я уже испытала однажды. А сейчас вновь – темная комната. Шаги. Шаги. Сквозь стекла двери падает свет. И каждый шаг – ошибка и непоправимый поступок. Надо бы сына попросить о том, чтобы он не шумел. Но сил моих уже нет. Я засыпаю.

 

Заснула. И что это?  Снова шаги. Уже другие. Тяжелые.  И лампа другая. И я из углов моих все могу разглядеть.  Почему я не чувствую боли? Успокойся. Ты все делаешь правильно. Только поздно. Ты опоздал на целую жизнь. И не только твою. Подожди.  Не подходи к машинке и не нарушай тишину. И не нужно особых усилий. Та ночь и эта сомкнулись в одну. Вот она. Чувствуешь, как все идет неуклонно к одному и тому же?  Ускорение. Утро. Акварельные контуры деревьев и крыш в белом тумане.

Предвидение проверяют. А я не люблю проверять. От моих проверок ничего не зависит.  Ночные бдения тоже не обязательны. Грехи мои, прошлые и будущие, обнаруживаются, и число их растет. Объясните, что делать. Мама тут не поможет. И вот оказывается, единственный выход – проверить предвидения последних ночей. Там, где меньше всего заметны движения времени. Там, где, может быть, нет ничего.  Там, как ночью, можно средь белого дня заметить важные изменения. А если их нет и  все в порядке, маме моей станет легче. Она по-прежнему устает. Ведь это не первая ее бессонная ночь. Сколько их прошло без ответа.  Отзыва нет – вот что тяжелее всего. Ждать уже невозможно. А небытие ждет чего-то и от себя, и от нас.

Вилли залаял внизу. Неуверенно. Как будто бы он проверяет – а вдруг я куда-нибудь ушел без него. Биче молчит. Она хорошо помнит, что уйти никуда нельзя. Она знает заранее все места, где мы еще не были. Она готова к  походу. Вилли, я здесь. Я не один. А ты… Будешь меня охранять? Как вы спали?  Хорошо? Перед  нашим походом.

Я исповедуюсь утренней исповедью каждому из углов чердака. Надо быть чистым. Надо что-то решить. Надо на что-то ответить. Но материнская тишина меня успокаивает. Непроглядный туман – хороший признак. Ответишь себе самому. Кое в чем ты уже и не так виноват. Помнишь такое же утро, когда ты впервые решил дойти до деревни Луги?

 

Ты шел один, и никто тебе ничего тогда не объяснял. По твоей вине. Ведь на берегу Ящеры в тумане встречались какие-то люди. Можно было спросить, почему река сразу со всех сторон окружила тебя. Вот берег справа и слева одновременно. А впереди тоже Ящера поперек твоего пути. И позади – тоже река. Сколько их – этих Ящер? Люди в тумане знали, а ты стеснялся спросить.

Вечное твое прегрешение. Ты все хочешь сделать сам. Ну, делай, делай. В итоге в то утро, поплутав туда и сюда, вправо и влево, ты ничего не распутал и вернулся обратно. Целый день был потерян. Зато загадка осталась. Ты  еще раз обрадовался тому, как много жизни у тебя впереди. А я ждала и не дождалась. Но я была где-то рядом. В тумане проступали прозрачные пятна деревьев. Красота и тайна. И еще тайна и красота. Вот все, что без меня ты изведал в то утро. И ты вернулся домой счастливый как никогда. И тебе мерещились образы – наподобие тех, которые до войны где-то здесь ты видел в окно вагона, когда мы ехали с папой твоим как раз мимо этих мест.

В те годы на сто первом километре не останавливались поезда. А мы возвращались откуда-то с юга. И за окном в тумане мелькали голубые пятна деревьев. Быстро, быстро. По ходу поезда. И ты хорошо запомнил… Однако – постой. И сейчас на чердаке у тебя в окно вставлена вагонная рама, совсем как та. Ермолаич поставил.  А он ведь и до войны работал в этом поселке на железной дороге. Пощелкай пальцем, стекло отзывается глухо. Органичное и непробиваемое. Таких тогда еще быть не могло. А за окном туман. Все неподвижно. Выдумки.  Вот закругления на углах. Стекло другое. Но рама та же.  Почему я раньше не догадался?  Вот закрашенные белилами знакомые щели. Вот мама  рядом со мной.

8.

Не отговаривай. И не бойся. Да, я тебя понимаю. Уже два года я не делал таких переходов. По берегу до порогов и в деревню Луги.

Ну вот, конечно. Два года. Десять километров не шутка. А если что случится, как  мне догадаться, где ты. А вдруг ты заблудился в лесу. Ты знаешь: там отойди от Ящеры, и очень легко заблудиться. Ну, допустим, ты проложил путь сквозь чащу вдоль берега и вышел к реке, туда, где еще лежат обугленные бревна и груды камней, все, что осталось от деревянного моста, который зачем-то сожгли,  –  ты перебрался через эти груды и бревна и течение реки на порогах тебя не сбило,  –  что ты будешь делать вдали от дома, зачем пойдешь к деревне, которой, может быть, нет?

Пойми, она исчезла, как все теперь исчезает у нас,  города,  музеи, песни, язык, память и души людей. Нет, я не ошиблась, теперь уже душа едва ли бессмертна –  ты не заметил, исчезают они, еще недавно живые. Да, исчезают. Они уже не умирают, как прежде. Они пропадают неизвестно куда. И ты погибнешь на этом пути. Ты не выдержишь.

А когда придешь на пустое место, где  была деревня Луги, и  вспомнишь, как мы до нее добирались вдвоем в последний раз и видели двух последних стариков у их опустелого дома и как сидели с ними на лавочке рядом и попросили напиться, а потом уже без меня ты еще раз туда пришел и увидел –  деревню разбирают и увозят по бревнышку, а потом в самый последний раз вдвоем с внуком ты явился туда, и вы обнаружили только два дома и одного безумного жителя,  –   и вот если ты все это вспомнишь,  и тебе станет плохо, и ты упадешь в траву на заросшей тропе, кого ты позовешь, кто поможет и кто тебя поднимет с земли?

А ты ведь знаешь, даже если бы я услыхала твой голос, я бы уже не смогла дойти до тебя. Я буду звать, и никто не поверит мне. И никто не пойдет со мной. А я одна не дойду. Вместе с Вилли я бы тебя отпустила. Но что может он сделать? Такой маленький…  Ну что ты смеешься? Тебе все смешно. Такое не говорят. Но ведь и о том, что исчезают живые души, нельзя говорить. А я  это знаю точно. И ты это знаешь. И до сих пор никому не сказал. Потому что – нельзя. Но вот я говорю, как на исповеди – перед собой и тобой. Нам остается только такая исповедь. Боже мой, до чего мы дожили. Только  такая. Смейся.

У меня плохое предчувствие. Белый туман растает еще нескоро. А потом поздно будет идти. Может быть, ты еще не все мне сказал?  Вилли, не лай! Ты видишь, собака волнуется. Детские выдумки, да, но они уже на грани жизни и смерти. Вспомни, Ермолаич в последние годы  не ходил так далеко. И Коля не ходит. А он моложе тебя. Ну, вот хлеб на дорогу. Тут еще кое-что – на всякий случай. Что?  Повтори. Знаю –  ты хочешь мне объяснить.

Да, хочу, ты угадала. Я ведь иду – с двумя собаками. Вилли тоже теперь не один. Погляди – Биче молчит. Вытянула передние лапы в белых носочках, положила на них черную голову, смотрит и ждет. Не отговаривай и не бойся.

 

Очень смешной разговор. Правда, есть причины… Последнее время я часто, когда иду, теряю землю под ногами. Нет опоры. Молчу. Никому не рассказываю. Но бывает. Особенно после сна. Кружится голова. Еще немного, и упаду. Возраст и утомление. Сознания  пока не терял ни разу. Но чувствую – в мои годы  легко в какой-то момент поплыву и нырну. И тогда надо лежать подольше там, где упал. Думаю, когда-нибудь это случится. Лучше далеко не ходить. Однажды я в лесу чуть не упал. Но вовремя обнял сосновый ствол. А Вилли залаял. Все это глупости. Пока жена не узнала  и пока ничего не случилось, пора идти в дальний поход. Километрами – по десяти в обе стороны. Туда и обратно. Мне ведь больше лет, чем на самом деле. Но прежде я ходил с одной собакой. А то и вовсе один. И если бы сейчас пошел без них двоих, то наверно бы выдержал. Но у жены – суеверие. Думает, они помогут. Обе что-нибудь сделают. Но если они рядом, значит, мы решили, что помощь непременно понадобится. Вот смешной разговор.

Конечно, силы уходят. Но время убыстрилось, и я прихватываю то, что ушло. Очень важный и до сих пор никем не открытый способ. Энергию из водорода, из воды. Уже научились. Или научатся. А силы – из ничего. Так просто. Я ведь уже давно мог догадаться, что действие происходит в будущем. Я значительно старше. Бытие забежало вперед. Можно вернуться. Но лучше не оглядываться назад. Осторожно. Там Эвридика. Выдержу. Недаром две собаки со мной. Они оглядываются на меня. Им это можно. Вот. Стал думать разумно. И сразу – прилив неожиданных сил. Да, неожиданных. Потому что их оказалось больше, чем я ожидал. Голова не кружится.  И не надо следить за собой. Мне ведь на самом деле  еще семьдесят лет. Но об этом не думай. Оглядка опасна. Прихватывай силы. На всякий случай. Все. Больше не надо.

 

Мы выходим на главную улицу. Дальше – налево к платформе, где останавливаются электрички. Или направо. Там переход и прямая дорога – через поселок и в лес. Воображаю, сейчас вдоль дороги лес будет еще красивей в тумане, ведь время далеко забежало вперед. Где однообразно тянулись кусты и невысокая роща справа и слева, теперь дорога пойдет по  аллее. Каждый год она все выше и выше. А тут уже несколько лет, опережающих нынешний год, прожиты всеми. Конечно, люди не замечают. Но мы втроем все видим и знаем. Туман клубится и движется медленно. Вот, наконец, он остановился и застыл перед нами ровною пеленой. А по бокам – дома или деревья?  Дома не растут, значит, мы легко, незаметно миновали поселок. Последний подпертый плетень позади.

Дорога ровная. Значит, лес уже не рубят и не вывозят. Как хорошо. Где буксовала машина, теперь твердые приятные колеи. Природа и время поправляют все, что нарушено в этом красивом лесу. Чувствую – в нем что-то есть. А раньше он был  пуст и неинтересен. Как все изменяется. Добротный запах накопленных сил. Биче готова свернуть. Но еще рано. Забыла. Надо пройти небольшой подъем по дороге, а там сосняк, малая просека, и по ней прямо к Ящере. Тут самое красивое место. Вижу, туман редеет. Вилли, захватывая передними лапами, рвется вперед. Он знает.

Не успели мы оглянуться, туман улетел. Солнце  прямо над нашей дорогой. Трудно смотреть. Собаки остановились. Гляди направо, налево. Канавы по обочинам, и тут же кусты и высокий лес. Такой высокий, что справа и слева кроны хотят сомкнуться над нами. Тогда, может быть, они закроют солнце. Но мы не доживем до такого чуда.  Биче косится и оглядывается на меня.  Вилли пристроился вслед за нею, так чтобы утренний свет не слепил собачьи глаза. Дальше, дальше. Я на каждом шагу разглядываю дорогу. Припекает. Левая колея освещена, а правая незаметно уходит в тень. Иди, вспоминай, думай. Лесной коридор не мешает. А главное, мы делаем сейчас то, что нужно. Впервые чувствую – местность  понижается все больше и больше. А я прежде воображал здесь какой-то подъем. Было трудно, а теперь идти очень легко – потому что под гору. Незаметно. А вообще-то горы никакой нет, а Низовская уже далеко.

Мы погружаемся. В довоенном детстве я, наверно, боялся такого леса и  все это знал в тот памятный день, когда мы проезжали из Луги в Ленинград мимо бесконечных лесных просторов, мимо Ящеры и станции Низовская. Тогда мы проехали мимо.  А теперь я возвращаюсь в тот день, мысленно выхожу из вагона и как будто  путешествую сам в местах, которых боялся. На самом деле  ведь я здесь потом ходил много раз. Счастливый и молодой, то с вдвоем с Наташей, то с одной только Биче или  с кем-то из наших гостей.  Не важно. Одно с другим совместилось. До сих пор это страна отсутствия моего. Здесь по правде я появляюсь впервые. Путешествие неизбежно, и я начинаю многое понимать. Именно здесь, там,  где ясно, что  мы скоро свернем на левую просеку. Именно там, где остальное за нашей спиной. Железная дорога, Луга и Петербург –  а впереди одна деревня Луги, о которой мы даже не знаем,  есть она или нет. Мы идем, значит, она будет. И уже сейчас она есть. Все ниже и ниже. Все больше и больше путешествие похоже на правду.

 

И,  как будто подтверждая мои откровения, там, где я ожидал, где у левой обочины солнце особенно припекает, вижу – змея свернулась и греется прямо на самой дороге. Доверчиво. Нет никого. И никто не придет. Греется и не спит. Она, конечно, увидела нас втроем – и ничего. Продолжает лежать. Она черно-синяя. Красивый царственный цвет. Удерживаю собак. Узнаю.

Вилличка онемел. Обычно, он лает перед странным предметом. А здесь – и без моего поводка, сам притормозил свой ход передними лапами. И не лает, и не пытается подойти. Биче, по-моему, что-то вспомнила и замахала хвостом.  Тут Вилличка  взвыл тоненьким голосом и сразу притих. Но хвост его ходит – осторожно и вдруг бешено-радостно. Вилли узнает кого-то и не верит себе. Люблю такие минуты. Овчарка  садится и готова долго сидеть. Я не знаю, что делать.  Потом говорю, как в сказке, обращаясь к змее. Чтоб все было понятно собакам. Узнать – это еще недостаточно. Нужно найти в себе что-то особое. В память о том, что было. Змея поднимает голову  Доверчиво и спокойно. Подумав, оборачивается, развертывает клубок и медленно уползает. Господи. Это она.  Та самая. Или она, или тень от сучка, и солнцепоплыло так быстро. Нет, никаких подобий и аллегорий. Черно-синий хвост исчезает в траве.

Все понятно. Мы встретимся там, в лесу. Просека в двух шагах. Но как это? Колея ускользает у меня из-под ног. Легко. Приятно. Сам не знаю.  Стоял. Стоял. И вот – лежу на земле.  Сознание полное. Тела не чувствую. Вижу. Слышу. Лежу. Думаю. Возвращаю себя.  И вдруг – новые силы. Много, много молодых неожиданных сил.

Хорошо. Я здесь. Теперь надо прервать путешествие. Понятно. По той же дороге назад. Но откуда новые силы? Они подымают меня с земли. Встаю, как во сне. Кто-то невидимый помогает. Вот я уже на ногах. То, что случилось, больше не повторится. Вот и собаки – вида не подают. Ничего не было.  Обе глядят в сторону. Вот место, где только что исчезла гадюка. Они даже не услышали, как я упал. Кожаный поводок с карабином лежит на дороге. Подымаю, пока Вилличка не заметил.

Что это было? Землю как будто бы выдернули у меня из-под ног. А собаки спокойны. Жаль, что я не могу их спросить. Здесь граница человеческого ума. Невероятно. Вот реальность. И уж от нее, действительно, уйти невозможно. Хорошо, если бы одна Биче, я бы еще мог догадаться. Но оказывается,  Вилли поправляет меня. Ладно. По пути в Луги попробую разрешить эту загадку. Она не самая важная. Тем более, тайны везде.

Царственная гадюка – тоже одна из тайн. Мы ведь с этой змеей встречались четыре года тому назад. Здесь, в лесу.  Дважды встречались. Один раз – у левой обочины. Она, как сегодня, грелась на солнце. Но тогда я обошел ее, и царица осталась на месте. А потом я  еще раз увидел ее на земляничной полянке у черного ручья  в глубине леса на пути к Ящере.

Помню, она обвила старый гнилой пень и подняла голову мне навстречу. И  еще показалось, что у нее прямо на лбу золотая корона. Маленькая. Но зубцы длинные. Вспыхнула и пропала. Я постоял и запел.  Мои любимые арии. Долго пел.  А потом собирал землянику. И пока собирал, черные извивы змеи куда-то пропали. Никого не было рядом. Некому было спугнуть черно-синюю царицу мою. Замшелый гнилой пень. Куда она скрылась? Ведь я не просто пел, но о чем-то ее просил. И мне тогда показалось, что она выполнит просьбу. Неужели четыре года спустя она разыскала меня?

Чем больше мы думаем, тем  живее наше намерение дойти до Лугов.  Но как теперь пробираться? Влево по просеке – к земляничному берегу и ручью в густой непролазной чаще  или дальше по дороге,  вспоминая, куда свернуть, чтобы наугад выйти к большой Ящере, минуя заливные луга и узенькие тропинки.

Змея приглашала туда, к ручью. Но собаки  идти не хотят. Они тянут вниз по дороге. Я останавливаю их и спрашиваю вслух ту и другую. Они отвечают молча. Единодушно.  Вилли  рванул вперед. Мимо левой просеки. Биче  –  за ним, как большая тень. А я третий. Он, маленький, ведет нас обоих.

Нет, нет,  мы не разминулись.  Мы встретились и разошлись в ожидании новой встречи.  А может быть, это последняя?  Где она – твоя  золотая корона?  Где вспыхивает и пропадает? Буду рассказывать Биче и Вилли. То, что я говорил на земляничной полянке. Все – от слова до слова. Тогда состоялась моя главная исповедь.

 

Вот она. Многое сказано. Зачем повторять? Но я повторяю. Никто не слышит, кроме собак. Елки, березы, осины, кусты справа и слева тоже прислушались. Они другие. Выросли. Расправили кроны. В полной силе. У них совсем особая жизнь. Можно послушать. Позади годы юного равнодушия. Тогда нужно было тянуться вверх. А теперь простор завоеван. Говорите друг с другом и узнавайте любого из тех, кто идет по дороге. Любого из нас. А человеческий голос – это не ветер. Мы в ответ ему говорим на своем языке. Молчанием и чуть заметным движением веток. Пусть этот голос один раздается и уходит куда-то. Надо жить и  молиться так, чтобы не было нужды исповедоваться. Или быть как ветер. Скажет и пропадет.

 

Она могла пройти только здесь. Вчера, когда к вечеру быстро темнело. Белые  колеи видны в темноте. Она шла и молчала. И те же деревья  неподвижно и безмолвно провожали ее. Ничего. Мы дойдем. У нас впереди целый день.  Я говорю и сам не слышу себя. Но слова приходят легко. И так же легко пропадают. Но они остаются там, где я их сказал. Не забывай, чтобы не возвращаться назад. Вилли тянет. Откуда в нем столько силы? Он учит – нельзя ничего забывать. Мы возвращаться не будем. Главное впереди. А ты говори. Становится легче. А будет еще лучше и веселей. По следам. По следам. Ночь была теплая и безлюдная. Вот следы сохранились. Ты не видишь? Напрасно. Мой нюх вернее глаз и отвечает словам. Говори. Говори.

Я перечисляю те случаи, поступки и мысли и многие, многие сны, после которых жизнь кажется конченной. Как их много. У исповеди необъятная память. Если не прерывать. Да, их много. Двум собакам трудно вместить.  Я  себя оставляю березам, елкам, осинам. Они спокойно принимают слова. А собаки рвутся вперед. И теперь уже Биче соревнуется с Вилли. И,  к моей радости, не может его обогнать.  Потому что я сдерживаю. Биче оглядывается недоуменно. Она вспоминает. Самое время ее отпустить. Именно так было когда-то. Почему я не отстегиваю карабин? Ведь вот и Вилли знает, куда идти. Чего хозяин боится? Нет никого. А, наверно, он думает – мы не услышим его долгие речи. Ладно. Если нужно, пусть будет, как он хочет сейчас. Легче. Легче. Он почти бежит с поводками в руках. Если даже он упадет, мы его вынесем вместе. Потащим. И он встанет и побежит.

Все повороты вправо и влево уже промелькнули. Сейчас начнется чуть заметный подъем. Белая дорога становится желтой. Песок под ногами. А вот ручей, из которого я обычно пил, возвращаясь назад. Поперек дороги закопана в землю труба. Ручей по трубе вытекает на правую сторону.  А перед этим мостиком приятная песчаная ямка, и в ней всегда хорошая, прозрачная питьевая вода.  Собаки пьют. Я замолкаю и тоже спускаюсь к ямке, зачерпываю ладонью. Мы натрое делим кусочек хлеба.

 

Вот я сажусь на бетонный выступ и отпускаю собак. Они пропадают и возвращаются. На дороге нет никого. Горькое что-то собирается у меня в груди. Я глотаю напрасно. Горечь и воду. Заедаю кусочком ржаного пахучего хлеба. Невозможно причастие. Оглядываюсь. Кажется, я один. Можно плакать. Если бы я умел. Опускаю голову. Отгоняю спазму. Ничего нельзя отогнать. Зачем я оставлял на дороге слова? Они собрались во мне.

Песчаный подъем. Справа сосняк. Самый лучший в этом лесу. Все-таки что-то удалось выразить в слове. А может быть, по другой причине полегчало. А ведь я так и не сумел разрыдаться. Мне казалось, что кто-то может услышать. Кто-то, кроме собак, елок, берез и осин. Сосны меня смутили. Выглядывают из-за густой лиственной чащи, которая тянется, как стена, вдоль дороги. Нет, сосны требуют, а не сочувствуют, как березы и ели. Слабость моя никому не нужна. Тем более, назрело что-то странное справа. Там дикий лес, в который я никогда не заглядывал. Все было темно и ровно. Вдруг. Что это? Вроде бы стволы поредели. Просветы неба. Вырубки нет. Но здесь, далеко от Лугов и железной дороги, кто-то построил избу.  Подходим. И впрямь – небольшая изба. Перед ней загородочка из тонких стволов. А за избой – малый участок, вырубленный в лесу для огорода. Хозяйство. Откуда? Здесь его не было никогда. Одно. Кто может строиться в таком одиночестве?  Лесник? У него другой хутор – ближе к поселку. Нет, здесь что-то не то.

Новая тайна? Собаки не лают. Для них ничего удивительного. Но вот Вилли остановился и посмотрел на меня. Как будто бы он довел до цели и дальше не знает, куда идти. Обогнуть избу, постучаться в дверь и спросить?  О чем? Я уже приготовился и решился. Только не в дверь, а в окно, которое выходит на лесную дорогу. Да.  Я уже хотел перепрыгнуть через канавку. И вдруг меня охватила тоска. Неужели нашел?  Неужели все, и больше уже не надо путешествовать и идти по следам. Если все найдено, то кончена жизнь – это я понимаю прекрасно. Что же такое?  Постучать в стекло и зажмурить глаза, чтобы теперь уже всерьез ничего не увидеть? Продлить хоть ненадолго то, что вроде бы не имеет конца?  Это смешно. Стучишь в стекло и не хочешь видеть. Поздно. Ты уже увидел. И теперь ничего поправить нельзя. Тебя видели тоже.

Да. За стеклом – лицо, женская голова в красном платке. На этот раз мама глядит мне прямо в глаза. Что со мной происходит?  За стеклом темно. Мама глядит сквозь тьму. В стекле отражается яркая зелень, освещенная солнцем. Отражение слепит, но сквозь него я все-таки вижу лицо. И этот красный платок и овальный вырез белого платья. Вот-вот лицо пропадет. А зеленое отраженье деревьев останется и закроет все, что можно увидеть. Радость или тоска – не пойму?  Неужели тоска сильнее? Женщина пропадает. И теперь трудно сказать, была она или только привиделась мне. Что же? Постучать в стекло. Но я не могу. Если никто не смотрит, значит, не все кончено для меня. Жду. Она сейчас опять подойдет. Глянет оттуда, и тогда постучу. Иначе  уже нельзя. Жду. Всматриваюсь сквозь яркое отражение во тьму за стеклом окна. Появись. Посмотри оттуда.

Горечь все больше и больше. Трудно дышать. Но понемногу я  понимаю: да, это конец – и уже не боюсь моей радости. Как ясно и просто. Надо всего лишь не побояться. Той радости, для которой живешь. Достижение и горечь – одно и то же. Ты не мог догадаться. Ну, вот она. И все-таки подожду. Пусть подойдет к окну. Пусть посмотрит оттуда. Нет, не подходит. И, видимо, не подойдет и не глянет. Она есть, но она там – за  изумрудным черным стеклом.

 

Мама выходит на лесную дорогу и окликает меня. Окликает, не называя по имени. Вилли медленно подходит к ней. Биче остается со мной. А я  как вкопанный. Женщина окликает меня еще раз. И я тут же забываю слова, с которыми она ко мне обратилась. Что мне ответить? Голос ее узнаю. А ведь я не слышал его больше полвека. Узнаю тот голос, каким он был для меня, пятилетнего, еще до войны. Зачем она вышла из дома? Не потому что узнала. Нет, я неузнаваем. А она узнаваема. Она, такая, уже была. А меня, взрослого, седого,  не было и быть не могло. Двадцатидвухлетний был для нее, но с тех пор я тоже на себя уже не похож.  И все-таки она меня узнает. Вот сейчас поймает мой взгляд. А потом позовет по имени. И что тогда?  Я разучился быть ребенком. Я забыл себя, пятилетнего. Но это легко. Вспоминаю.  Быстро и весело. Почему я раньше так не умел? Что? Об этом спросить мою маму? Потом. Потом. Не сейчас.

Стою. Говорю. Отвечаю. Что? Не помню. Мы говорим о другом. Я к ней обращаюсь на вы. Она  узнает, но боится прямо сказать. Вот, чтобы скрыть волнение,  посмотрела в сторону.  Молчит. Потом объясняет, зачем изба так далеко в лесу. Я  ее не могу понять и спрашиваю, сколько еще идти до деревни Луги, а, кроме того, есть ли она сама – эта деревня. Женщина смотрит, как мама, когда я говорил ей неправду. Я не выдерживал, опускал глаза и сейчас опускаю. Мама вышла, чтобы повернуть назад, к нашему дому. Вилличка весело оглядывается  на меня. Что? Возвращаемся вместе? Нет, она вернется одна. Легко понять.

Ну, скажи, скажи… Останови свою маму. У нее дела где-то в Сорочкино. За Низовской. Далеко. До Лугов оттуда полдня пешего хода. Какие дела? Откуда я знаю? Даже о них спросить не могу. И вот я произношу, наконец, нужное слово. И почему-то вновь зажмуриваю глаза.  По  тому, как Биче прижалась к моей ноге, понимаю – женщина остановилась. Она раздумывает. Она не может решиться. Наконец,  подходит ко мне.

 

Дальше – выпадение памяти. Ничего не помню и не вспоминаю. Она обнимает меня и ведет в свой дом. Какое Сорочкино?  Вилли бежит впереди – по ступеням крыльца. Биче плетется сзади.  Не хочу ничего видеть и только слышу дыхание овчарки. Не оборачиваюсь. Крыльцо. Оно совсем еще новое. Новый порог. Он окрашен в тот же цвет, что и половицы на моем чердаке. Та же по цвету новая краска. Запах. Сени. Темно. Знаю. Здесь двери – одна  против другой. В две разные комнаты.

Входим в ту, что направо. Отсюда окно глядит на лесную дорогу.  Окно большое. Но света в комнате мало. Бревенчатые стены забиты вагонкой. Такой же, как на моем чердаке. Нет никаких обоев. Стол у окна. Маленький легкий стол. Мама отодвигает его. Свет падает слева. Садись и пиши. Но мы за столом напротив друг друга. Биче – рядом. Вилли у меня на коленях. Сейчас я должен открыть матери то, что она знает сама.  Шепотом или в голос. Нужны слова.  Такие, чтобы она приняла их. Любое верное слово. Одно. И все будет кончено.

9.

Слово никак не вспоминается. Нет его. А то, что надо выразить, мама ни разу не вызывала из памяти. Но самое невероятное  –  она меня узнает и не может понять, что она моя мама. Что за чудо? Кивает головой. Снова обнимает. Ставит на стол какое-то угощение. Улыбается, вспоминая детали еще довоенной давности. На голове красный платок. Помнит отца моего. До сих пор он ее единственная любовь. Он ее муж. И вся моя жизнь до двадцати двух лет – вся  ей известна.  Впрочем,  верно ли? Я ей напоминаю – она соглашается. И не больше того. А то, что она моя мама – ей неизвестно. Удивляется, но не считает меня сумасшедшим. Напротив, готова еще и еще раз обнять.

Обнимает. Господи… То же прикосновение. Родное, как жизнь.  И все равно – сомнение. Она как будто успокаивает меня. Кивает головой, но повторяет знакомым шепотом: «Нет, я не знаю, что я твоя мама». Ну, теперь ты узнала? Да,  –  отвечает. Чувствую – ты не обманываешь. Но я бы никогда не подумала. Ну, хорошо, хорошо. А все-таки… Ты ведь вдвое старше меня. Правда? Подумай, мне только сорок. А тебе… Не говори. Знаю. Непонятно, откуда. Сообрази, такого не может быть. Что? Имеет значение? Ладно. Будем считать, что все – как ты говоришь. А хочешь – я тебе объясню. Ты как будто совсем незнакомый. Вижу тебя второй раз. Позавчера и сегодня. Но я, как увидела из окна, сразу вышла к тебе.

Да, вышла к тебе. Это я придумала, что мне что-то нужно в Сорочкино. Придумала и пошла бы, если бы ты не сказал то самое слово. Не помню, какое. Ты сказал, и я поняла, что уже давно тебя ожидаю. Как сына, которого потеряла. Ты мне родной, но я думала, что ты  все-таки для меня кто-то другой. И вот оказалось – я твоя мама. Ну, пусть так и будет. А я расскажу, если хочешь, все о себе. Ты узнаешь. Потом. Сейчас  не до этого. Наверно, ты прав. Надо привыкнуть к мысли. Я слишком долго ждала. Боже, сколько пришлось пережить. Я потеряла… мужа и сына. Какого мужа? Моего отца? Нет, у меня был другой муж. Тоже как твой отец. Поэтому я соглашаюсь. Помню. Признаю все, что ты говоришь. И чем дальше, тем больше.

 

Я ждала, что кто-то вот так же придет ко мне, и мы сядем за этот столик. И я угощу родного гостя – чем бог послал. И мне станет легче, полегчает, как нам сейчас. Как тебе полегчало.  Счастья много, если его не отталкивать и не гнать от себя.  Я жила для него, для такого счастья. Хочешь, я тебе скажу, и кончим наш разговор. Я ведь ошиблась всего несколько раз. Но совесть моя спокойна. Я не виновата в том, что потеряла мужа и сына.  Так было и с твоей матерью.  Ты согласен, потому что я для тебя это она. Может быть. Но ты чувствуешь свою вину перед ней? Да? Чувствуешь? Буду говорить по-твоему. Ладно. Ты прав, наверно. Расскажи мне все… Или прервем разговор? Чуть было не сказала: «сынок»…  Ты прав. Я чего-то не знаю. Давай не будем об этом.  Расскажи мне все. Нет, не надо. Я знаю и так.

 

Ты, как был в детстве, так и остался человеком большого труда. Не  смейся и не качай головой. Остался. Но ты знаешь, насколько  жутко и больно тому, кто трудится подобно тебе. Надо жить, а жить это значит видеть все и на все отвечать любовью. В тебе это было всегда. Но труд отвлекает от жизни. Люди перестают видеть и слышать то, что происходит с теми, кто ближе всего на свете. То, что вокруг, обгоняет их. Так  и с тобой. Мне было больно, и ты не почувствовал мою боль в ту минуту. Потому и побежал не туда. И даже не побежал, а пошел. А потом испугался. Побежал еще быстрее, как надо. Но было уже поздно. Тебя мучает память о кислородной подушке. В ней была моя жизнь. И я знала, что ты опоздаешь. Боль отпустила меня. Я словно видела, как ты бежишь. Ты повторял себе, что все обойдется. А на самом деле во мне уже что-то оборвалось. Боль отпустила, потому что я привыкала к новому состоянию наступающей смерти. Она уже наступила, но я  еще могла видеть и слышать. Надо было, чтобы только ты успел добежать до меня с этой подушкой. Ты мог меня застать и застал. И тут голова моя повалилась набок. Я знала, но уже не видела и не слышала. Или нет, я уже видела и слышала совсем другое, а знала, что ты стоишь рядом со мной. Подушка упала у тебя из рук. Ты опоздал и  потом в конце концов понял все, что случилось. Ты, сынок, не добежал до меня. Ты и тогда трудился над какой-то фразой, сам не зная об этом. А я уходила все дальше и дальше.

Почему у тебя две собаки?  Не могу объяснить, как мне приятно, что они рядом с тобой. У меня своя жизнь, и то, что я тебе рассказала, это всего лишь твои слова, которые ты хочешь мне сказать и скажешь, если успеешь добежать и догонишь меня. Делать это надо сейчас. И тогда ты поправишь то, что пока поправить могут они.  Вот они смотрят. Уж они, поверь, не упустят меня. Черная думает о другом. Как я, когда проходила мимо тебя. А шоколадный дышит близкой любовью. Ну, положи голову, закрой свои карие глазки, подремли хоть немного. Нет,  он сторожит меня. И скоро догадается, что надо сделать. У меня ведь была собака. Большая овчарка – такая, как эта. Я тогда жила в деревне Луги.  В избе, самой дальней от песчаной дороги.  Ты ни разу не дошел до меня. А я тебя ожидала. Эта избушка совсем другая. Но там был такой столик и такое окно. Ты мотаешь головой. Собаки насторожились. Постарайся, чтобы та и другая не покидали тебя. Тогда мы сможем, хотя бы изредка, видеть друг друга. Ты узнаешь все  о  моей жизни. Покушай. Твой любимый стакан сметаны и кусок черного хлеба. Я знаю, что тебе нужно. Подожди – овчарке дам кукурузной каши. А шоколадному Вилли то, что он любит. Прямо здесь. В сени они не пойдут. Не только Вилли, но и Биче.

 

В комнате мало света. Но отсюда я хорошо вижу всех, кто идет по дороге.  Ты посиди. Подумай. Не огорчайся. Почему Биче оглядывается на дверь? Там нет никого.  Ты уже здесь. А та моя собака пропала. Как? Не надо рассказывать. Тогда я решила переехать в Сорочкино. Подальше. Дом прямо на берегу Ящеры. Там, далеко. Я и теперь в нем живу. А эта избушка  –   совсем другое. Собака пропала. Давно. Вот она вернулась ко мне.

Зачем ты удивляешься, что я все это знаю. Ты ведь мне объяснил. Ты что? –  не заметил? Остальное – совсем нетрудно понять. Кушай. Кушай. Бери пример с Вилли и Биче. Ты так их назвал? Смотри, как они едят. А я  будто нарочно сварила целую кастрюлю кукурузной каши. Зачем – не знаю. Она остыла. Но она еще теплая. Собаке хватит. Последнее время – я делаю что-то – не знаю зачем. Вот хотела идти в Сорочкино. А по правде – ждала тебя. Хожу из дома в дом, по этой дороге. Третий день я хожу. А что ты все спрашиваешь о Лугах? Я там не была много лет. И больше туда не пойду. И ты успокойся. То, чем ты виноват перед мамой, еще повторится не раз. Почему ты решил, что кто-то отпустит вину? Нет, она останется, и  с ней надо жить. Вот я живу – без вины. И твоя мама ни в чем не была виновата. Я все знаю о ней. Можешь поверить. Говорю, как на исповеди. Но жизнь – это сплошная боль – для тех, кто способен чувствовать боль. Мы с тобой – чувствуем. И боль наша – одна. Как получилось – не знаю. Твоя и моя.

 

Кто-то построил в лесу избу для меня. Сказка. Все здесь есть. Продукты ношу из Сорочкино. Кто-то любит меня. А может быть, нет. Изба появилась. Этот кто-то меня позвал.  А сам он здесь, когда я ухожу. Неужели тебе интересно все это слушать? Возвращаюсь – дрова нарублены. Сложены в нашем сарайчике. Ладно. Пока больше не прибавлю ни слова. Новая та же самая боль. Ты вспоминаешь, как один старый художник, после смерти отца твоего, полюбил твою маму, а ты помешал. Ты сделал так, что они из-за тебя не стали жить вместе. Почему так случилось? Ты виноват. Ладно. Ладно. Мама  решила. Сама. Ты ей помог. Ты был доволен, почувствовал силу свою. Мама в душе благодарила тебя. Нет, у меня жизнь другая. Не надо сравнивать. Но я почему-то ждала, когда вы придете – втроем. И вот мы встретились в поле вчера. Помнишь?  Я шла из Сорочкино. Увидела вас. Поспешила сюда. И стала ждать. И дождалась.

 

Ты спрашиваешь меня, что было ночью?  А почему ты об этом спросил? А… Ты опять объясняешь. А я уже поняла. Без твоих слов. Там, где вы живете. На чердаке. Целую ночь. Вот почему я ждала, что вы придете сегодня. Вот почему сварила кашу. Приготовила корм. Понемногу все станет понятно. Вы не спешите. Вот шоколадный никуда не хочет идти. Вот он прыгнул к тебе на колени. Свернулся. А за окном тишина. Мама твоя любила такое затишье в лесу. Да, да. Конечно. Я твоя мама. А до войны в Лугах была церковь. Мне говорили. Кажется иногда, что она и сейчас там стоит. Посредине. Вы тогда проезжали в поезде мимо станции и мимо дальних Лугов. Мимо того поселка, где забытая церковь стояла.

Ее забыли разрушить. Сто пятый километр. Там  текла особая жизнь. Меня тогда еще не было. Храм разрушили после войны. Вы ничего не знали. И я не могла знать. Но мама твоя догадывалась. Точно так же, как я сейчас. И было ей горько и больно. Горько не за себя. А за то, чего мы не знаем. Она думала о первом погибшем сыне. А ты, второй, сидел рядом с ней у окна. И смотрел в ту сторону, где за лесною глушью, в тумане, за извивами Ящеры, жил неизвестный поселок. Поезд летел мимо. И ей было горько и больно.

 

Ты спрашиваешь, как я потеряла мужа и сына. Ты все хочешь знать о своей маме. Спроси о сто пятом километре. Как мы здесь оказались. А лучше подумай сам. Вы проскочили. А нам уже давно выпала судьба поселиться в этих местах. Я еще не родилась. А потом война. Здесь были немцы. Они  доехали до Лугов. По большой дороге. Они стояли в Низовской и в Лугах.  А по болотам и  лесам вдоль Ящеры и в глуши – партизаны, целое  партизанское царство. Немцы боялись Ящеры, болот и лесов. И вот здесь, этого места они боялись. Тропка узкая. А вправо и влево – опасно. То, что происходило там, на лесной речке, не знает никто. А теперь в еловой чаще на горке ты видишь остатки замшелой партизанской землянки. Но это все ты знаешь и сам. Я это знаю, как ты, как знала бы мама твоя. Но вы проскочили мимо. А вот моя мама жила здесь. И только. Вся разница. Остальное похоже, как если бы это была одна судьба. А потом я училась и была учительницей. Ты сам учитель всю жизнь. В Лугах строили школу. Меня послали сюда. Потом укрупнили школу в Низовской.  Я работала там, пока ее не сожгли. Два года назад. А еще раньше сгорел мост через Ящеру – почти прямо перед Лугами. Я уже тогда не ходила этой дорогой. Я тогда жила в Сорочкино. Ты знаешь. Не нужно об этом. Ведь мы понимаем друг друга.

Нужны иные слова. Тебе кажется, что нет ни этой избы, ни меня. В красном платке. Нет меня. Твоей мамы. А ты не сидишь у окна за столиком напротив меня, а стоишь с двумя собаками на лесной дороге. Вполне возможно.  Думай, как хочешь. Но ты не станешь так думать. Лесное затишье. Крыша над головой. Запах жилья, дерева, краски. Запах каши. Той, которой уже не осталось. Миска вылизана до конца. Можешь потрогать. Овчарку нельзя обмануть. Хочешь – спроси у нее. А твой шоколадный Вилли не мог бы заснуть, покушав любимого корма. Я  припасла еду, ожидая тебя. Вот он спит у тебя на коленях. Как дома. Да это и есть твой дом. Только ты не ищи его в далеких Лугах, где я уже не живу давно. Приходи сюда завтра. А сейчас – взгляни поскорее в окно. Погода меняется. Было такое прекрасное утро. Небо стало густым, непроглядным. Или гроза или дождь. Успеешь вернуться домой. Из дома в дом. А в Луги не надо идти. Что? Почему? Не надо. Не надо. Овчарка дышит прерывисто. И даже свистит и стонет в голос. И если ты встанешь – она сорвется с места. Не смотри на нее. Так хорошо и уютно. Переждать любой дождь и грозу.  Но я знаю – теперь она поведет тебя и Вилли в самую глушь. Ей легко, а вы пострадаете оба. Здесь, в глуши и в низине, особенно по берегу Ящеры, там, далеко, ужасные грозы. Там почему-то бродят и сгущаются тучи. Там, если попадете под ливень,  –  страшно подумать. Пережди здесь. Ты еще не все сказал. Если раздумаешь, сворачивай назад и постучи в это окно. Я никуда не уйду.

Знаю – ты не свернешь. Собака тебя не отпустит. Что-то случилось в глуши, в лесу, у ручья, на земляничной полянке. Что-то сейчас происходит. Нет, еще не произошло. Успокойся. Видишь – собака легла. Миновало. Овчарка закрыла глаза. Сиди. Слушай и не говори. Люблю затишье перед грозой.  И твоя мама любила. И сын мой любил.

Мама тебе  еще во время войны, когда вы жили в Киргизии, рассказывала  о том, как погиб твой брат и как через два года после смерти его  родился ты. Она все говорила тебе – шестилетнему. Вспомни, что было с тобой, когда ты слышал ее рассказ. Вот еще одна тайна. И еще одна большая вина. Ты слушал тихий голос мамы – такой же, как у меня сейчас – и ты боялся взглянуть на нее, ты ничего не хотел видеть, ты думал, что она что-нибудь скажет о тебе. Скажет о том, чего ты боялся. Ведь если бы не погиб твой брат, быть может, и ты бы не мог родиться. Мальчик погиб, когда ему исполнилось одиннадцать лет. А тебе шесть, и ты живешь вместо него. Ты другой, но для мамы ты…  Кто  может понять? Никто на свете… Одна только я. И твоя Наташа. Она понимает.

Помнишь, мама что-то шила, а ты сидел рядом с ней. Отец твой писал этюд на веранде. Погода портилась. Вот как сейчас. Отец кончит работу и войдет в комнату. Надо спешить и кое-что еще досказать шестилетнему сыну. Вот он слушает. Притих. Что будет в его душе, если мальчик поймет? И ты понял не до конца, и только сейчас можешь утолить свою вольную или невольную вину за то, что тогда не понял. А перед кем вина? Я не знаю. Наверно, передо мной. Мама страдала, и я страдаю той же болью и той же тоской. И она любила тебя, как даже мама любить не может. А ты чувствовал ее любовь и был счастлив и радовался, как может радоваться шестилетний ребенок. Но ты знал о страдании матери. Вот вы вернулись в Ленинград после Победы. И вырос  ты и  ни разу не сказал маме то, что нужно было сказать. Ты откладывал. Ты опоздал.

А сейчас, в этой избушке, можешь исправить свой грех, искупить вину. Ты уже исправил. Потому  что я все за тебя сказала. Ты молчишь и молчал, пока я говорила с тобой. Ну, конечно. Я простила… Но ты правильно понял, что никакому греху искупленья не будет. Я отпустила. Но ты не принял. Не покачивай головой.  Не  улыбайся. От мамы не скроешь. Давай о другом. Ты виноват. Но ты ведь ни разу не говорил маме ни об одном из своих грехов перед ней. Даже когда признавался и просил прощенья. Было несколько раз. Такой характер.  А со мною легко. Ты молчишь, потому что я  говорю и рассказываю все о тебе. Твоими словами. Соглашайся. Кивай головой. Собаки следят за каждым твоим движеньем. И повторяют его движением глаз.  Давай о другом. О твоем брате. О моем сыне.

Мама ни разу не заплакала при тебе о нем. До твоего рождения два года прошло. Все выплакала. И я не заплачу. Тоже два года. А может быть,  еще больше двух лет. Не приведи бог… Но, как видишь, мы встретились. Овчарка подходит ко мне.  Кладет мне голову на колени. Что?  Признала? Нет, еще не настала минута. Не надо смотреть ей в глаза. Признает…

А ты не боишься?..  Ну, давай…  Прошепчи то, что не произносил целую жизнь.  Биче твоя говорит глазами.  Но она не признала… Что это?  Ресницы блестят, как будто в них набегают слезы. Ты помнишь? Тихо. В комнате – полутьма. Стакан со сметаной так и не тронут. Лиловый мрак за окном.  Дождя долго не будет.  Хлеб на столе. Поешь и возьми в дорогу.

 

Ты по-прежнему думаешь много?.. Больше, чем нужно для дела. Мама твоя тоже любила так думать. Ты сидишь рядом. Она размышляет вслух. Ты удивительно долго, почти без времени, слушал ее. И думал сам. И был с нею согласен во всем. Таких сыновей мало. Это я тебе говорю. Но мама твоя думала так же. А ты слушал и размышлял о ней. И о том, что таких матерей больше нет. Как видишь, ты ошибался. Вот сейчас происходит все то, что было тогда. Я говорю. Ты молчишь. И ты согласен со мной. Но думаешь – такого  не может быть. Никто никогда не поверит, если  расскажешь об этом. Наташа поверит. Она уже знает. И потому отпустила тебя. И дала вам троим хлеб на дорогу.

Она ведь – помнишь? – видела маму твою. Больную. Незадолго до смерти. Мама догадывалась, как дальше пойдет вся твоя жизнь вместе с молодой и красивой женой. Как вы будете счастливы. Она успела ее полюбить. А Наташа во всем понимала маму твою. Ничего или почти ничего не зная о ней.  Мама ей что-то передала. В последние минуты, когда ты бежал за кислородной подушкой, а боль отпустила, она подумала, что Наташа стоит рядом и, душой повторяя мою смерть, ждет,  когда ты придешь. Врач закрывает свой чемоданчик, он уже ничего сделать не может. Он долго ждал и смотрел на часы. На самом деле рядом Наташи не было. Но мама, закрыв глаза, вообразила ее и что-то мысленно ей прошептала. Тихим шепотом, как я  прошептала сейчас.

Неужели мы не увидимся больше?  Ты все-таки прибежал из аптеки. Мама еще могла разглядеть лицо и руки твои. А у меня впереди годы и годы жизни. Кто знает, что будет со мной? Кто проводит меня? Я вас провожаю. Но ты Наташе не говори. Хорошо, что она знает не все. У нее много забот. Помнишь, мама тебе признавалась, что, когда ты женишься, она будет жить от тебя отдельно, чтобы вам не мешать? Вы даже хотели в вашей старой квартире, там, в Ленинграде, разгородить комнату надвое. Чтобы в большой разгороженной комнате был узкий проход в малую комнату. Помнишь? Нет, забыл и вспомнить не можешь.

Смешные. Разве вы могли так отгораживать себя друг от друга?  Надо было по-моему. Посмотри на мою избу. У меня есть еще одна комната. Мы туда не пойдем. Это комната сына. Того, которого нет. Собаки оглядываются. Тихо. Спокойно. Я туда захожу одна. Мой сын в той комнате не жил. Ведь и домика этого не было.  Посидим здесь немного.  Собаки уснули. Биче спит, положив голову мне на колени. Черные веки закрыты.  Ресницы еще мокрые, полные слез.

Темнеет. Я знаю, ты будешь сюда приходить.  Быть может, когда-нибудь мы зайдем и в комнату сына. Когда-нибудь. Я молода, счастлива и свободна для новой жизни. А ты проводишь меня.  И больше сюда не заглянешь. Так надо. Появится  тот, кто любит меня. И начнется долгая жизнь. Та, что мы считаем нормальной. А люди станут вновь незнакомы друг другу. Мы не раз встретимся и не узнаем о том. Я уже не буду ходить в Сорочкино. А ты,  на лесной дорожке, никого не увидишь за этим окном.

 

Исповедь затянулась. Пора собираться. Не сказано многое. А то, что ты прошепчешь в пути, я не услышу. Боже мой… Почему нельзя подождать? Я не хочу, чтобы вы уходили.  Дождалась. Остальное неважно. Когда-то Наташа, с которой, помнишь, вы на два года расстались, при случайной встрече, сообщила тебе в ответ на вопрос, «как дела», что у нее все хорошо и что все так и будет, она, может быть, выйдет замуж, наверное, выйдет.  И это для нее так же неважно, как мне сейчас. Могу напомнить место на улице, где вы стояли. Не надо?  Конечно, ты знаешь его, это место. А Наташа – забыла. Не уходите. Тогда можно было поправить. И вы поправили. Новая случайная встреча. Но если вы уйдете сейчас, в эту минуту, боюсь, уже никто ничего не изменит. И то, что неважно, произойдет.

Хочешь, я расскажу, открою – иначе ты никогда не узнаешь, если оставишь сейчас маму свою. То, что она тебе прошептать не успела и унесла с собой за черту, которую мы перешагнули сегодня. Если одним словом, произошло великое чудо. Самое важное в жизни людей. Ради него стоит жить. Все остальные события и чудеса печальны, и лучше бы не было их.  Я знаю, почему вы уходите. Чтобы чудо не кончилось. Чтобы ты не увидел, как я уйду навсегда. И будет одна эта чужая лесная избушка. Без меня и без вас. А вы продолжите путь в Луги, оставив за собой пустоту. Вот о чем ты подумал… Ты не можешь вновь пережить прощание с матерью. Лучше поторопиться раньше страшной минуты. Глупый. Не делай новой ошибки.

Мрак за окном все гуще. Удивительно, почему дождя нет и не будет. Гроза-поджигатель медлит. В лесу темно и тепло. Недаром всю ночь до утра стоял непроглядный туман. Как будто небо спустилось на землю. Или как будто белое хотело унести землю с собой.  Теперь не так. Целый день впереди. Ты, читатель Гомера и Данте: Андромаха, рыдая, молвила Гектору, что он ей и мать, и отец, и брат и супруг. То же самое в своей молитве повторяет Наташа, ожидая тебя. А я  буду сидеть одна в полутьме этой комнаты и думать о том, что тебе сказать не успела.   Улыбаешься моим неловким словам? Улыбайся. А ведь это  последняя мысль мамы твоей, когда ее отпустила боль. Содрогнись и успокойся. Ты не тронул стакан со сметаной. Подожди, посиди и покушай.

Проснулась овчарка. Поставила уши. Наконец-то она признала меня. Ведь она сбежала два года назад. Еще из Сорочкино. Потом вернулась и вновь  убежала позавчера. А потом, когда я в поле шла мимо вас, она сделала вид, что не знает меня. И здесь, в моей новой избушке, она  продолжает быть незнакомой, чужой. И я терплю и тоже делаю вид. А сейчас, когда вы уходите, смотри, смотри – что с ней такое? Что делается и что будет сейчас? А ну – собери  все свои силы.

Я знаю ее. Ты не пытайся ей помешать. Она  хочет проститься. А ты закрой глаза и вспомни, как тогда в городе, в старой квартире, она бросалась к тебе. Ты помнишь?  Не надо смотреть. Не надо вслушиваться. Все происходит в той комнате. Биче расстается и со мной, и с сыном моим, которого не видела никогда. Подожди. Еще подожди. Остальное она доскажет вам обоим потом. Скоро. Сегодня.

10.

Мама ошиблась. Я не спешу. Мне хочется еще побыть в ее доме. Но Биче рванулась к порогу, не дождавшись меня. И вот мы втроем на той же дороге. Избушка уже за спиной. Пропала. Биче ведет. А я  понять не могу, в какую сторону – к железной дороге или к Лугам. Как будто идем назад. Но вот потянула вправо. А, наконец понимаю. Просека. Здесь по краям тропинки ровные высокие сосны. Теперь их вырубили. Страшно смотреть. Одиноко стоят самые тоненькие. А кругом желтые щепки, опилки. Что со мной? Никаких опилок и щепок. Они уже заросли. Синие сосенки. Чуть выше меня.  Белый мох. Нет, щепки все же остались.  Поскорей бы пройти это место. Биче спешит. Вилли весело догоняет ее. А я поспеваю бегом.

 

Погружение. Вот оно. Осматривай Ад, Чистилище, Рай.  Собирай в душе всю нашу историю. Пока еще время есть. Лиловое небо касается верхушек деревьев. Как будто опирается прямо на них. Ветра нет. Сухо и тепло.  Черничник шумит под ногами. Ягод много. Черная россыпь зрелой черники. Обычно срываю хоть ягодку, чтобы, как в сказке, поблагодарить и уважить лесное богатство. Теперь на бегу долго не удается. Но вот, наконец, полная горсть. Пробую. Никогда еще не было так вкусно и сладко. Вспоминаю. Ведь я не покушал у мамы. Почему?  Наверно,  время тогда задерживалось, а потом рвануло, чтобы себя перегнать. Не до того. Ладно. Может быть, на обратном пути…  Хлеб забыл на столе. Мама сидит и ждет.

Чувствую, что возврата не будет. Круги Ада мелькают, как стволы тоненьких сосен. Вот потемнело. Кончилась вырубка. Здесь пока еще одни молодые сосны. В самом деле, я теряю счет кругам нисхождения в бездну. В каждом из миров своя воронка и свой проводник. Он ведет один-единственный раз. Оглядывайся. Наблюдай и запоминай. Виноват. Виноват. А теперь не моя вина. Это уже что-то чужое. Кого ты смешишь? Сегодня ты потерял границы. Кончилось твое и мое. Мама тебе объяснила. Вот еловая чаща. Дальше ниже и ниже. А кусты разрослись. Они сомкнулись и закрывают знакомую тропку. Биче не замечает. Вилли красивыми затяжными прыжками поспевает за ней. Поводки разрывают сплетение веток. Бегу, согнувшись. Ныряю и продираюсь. Вот он, черный ручей. Как странно. Вода куда-то ушла. Черно-синий цвет вязкого дна. Сейчас раздвину последний куст и выберусь на бережок земляничной полянки.

Поводок провисает. Биче остановилась. Вилли еще рвется вперед. Я  сразу теряю зрение. Под ногами твердый подъем. Сбилось дыхание. Подожди. Подожди. Еще подожди. Успеешь открыть глаза. Открываю. Так темно… Почти на ощупь различаю желтые, зеленые пятна земляничных кустов, замшелые старые кочки, пни, а налево – самый высокий, развалившийся пень, его обвивают извивы черно-синей змеи. Той самой.  Биче стоит над ней, потом садится рядом. Спиной ко мне. Дышит прерывисто. Громко.  Вилли заплакал и замолчал. Мы долго, очень долго стоим. Петь незачем. Кто-то убил нашу лесную царицу.

Я ведь ее просил четыре года назад, чтобы она вернула оттуда моего убитого сына. Она была ближе к подземным кругам погружения. А я стоял на поверхности земляничного берега над черным ручьем. Она лежала на пне, обвивая его, как сейчас. И мне показалось, мелькнула тогда золотая корона.  Это слезы мои мешали мне видеть. Но царица приподняла тогда свою голову, и я по-детски поверил, что она исполнит просьбу мою. Так и случилось. Он приходил. Потом стал пропадать и вновь появляться. Потом вовсе пропал, но остался где-то рядом со мной.

Надо было опять попросить. Она сама вышла навстречу. Она звала. Я опоздал, как десять лет назад, когда убили его в Петербурге, в нашем подъезде. Двадцать пять минут опоздания. А предчувствие было такое, как и сейчас. Теперь уже некого попросить. Только его самого. Я прошу. А он не выходит. Вот и сейчас он где-то здесь. Но мы его не увидим. Я понимаю. Он хочет, чтобы я жил без его появления. Зачем? Не знаю. Царица могла объяснить.

Ну, хватит. Мне простительно верить в эту лесную сказку. Но вот собаки. Они поверили тоже. Тишина, какой  никогда не бывало. Нет ни ближнего,  ни дальнего шума. Уже не поправишь. Надо нести этот образ в себе. Разгадку тайны. Погружение оттуда сюда. Господи, вот оно – откровение. Мертвая царица все-таки выполнила свое обещание. Тогда – живая, с бусинками глаз,  и теперь – не глядя в ответ, черная, с разбитой головой,  без короны.

Я нарушаю тишину, собираю охапками палые ветки, мох, траву, земляничные листья и насыпаю холмик над убитой змеей. Никто не подумает, что это могила. Только мы втроем знаем о том, что случилось. Вилли снова заплакал. Биче молчит. Что-то кончилось. Первое, что завершилось. Но я вдруг чувствую, что мне как будто какой-то голос что-то говорит, повторяет в той же лесной тишине. Терпеливо. Одно и то же. И вот я слышу и узнаю. Царица поступила по-царски. А я?  Надо идти. Собаки вдруг срываются с места. Надо снова бежать.

Нет, мы идем спокойно. Как будто вновь куда-то опаздываем. Мы трое устали от опозданий.  Сил много. Больше, чем было. Но так сразу – не можем. Не только я, но и они. Обе мои собаки. Биче ведет по-прежнему. С каждым шагом все более мощно и быстро. Иду, как будто бы осененный моим новым нездешним знанием. Даже приговоренный успокаивается на таком пути.

Конечно, мы заглянули  сейчас в самый последний круг погружения. Теперь выходим куда-то. Оттуда сюда. Вот ее последний царский завет. В жизни, в путешествии по загробному миру и в нашей истории наступает черта, за которой – всеобщее  возвращение. Трудно понять. И не нужно. Потому что уже понято все. Спеши – не  спеши. Ты все равно не опоздаешь. Ты придешь и увидишь, наконец, то, к чему так долго спешил.

Там кончится исповедь. Там собаки твои отдохнут. А ты упадешь на землю. И заснешь – после дня и бессонной ночи. Ты упадешь прямо в траву. В синюю густую траву. И она скроет всего тебя.

 

Кто он – тот, кто убил? Где его след? Мне кажется, он везде. Биче след потеряла. Я отпускаю собаку. Она стоит на месте. Потом возвращается к ручью. Понимает, что не могла раньше поймать его след, ибо не знала, что он убил. Поняла это и догоняет нас. Идет впереди спокойно, без всякой мысли.

Но вдруг догадка. А потом – озарение. Вот он – след. По нему надо спешить. Тот, кто убил, уже далеко. Но он обнаружен. И теперь не уйдет.     Вилли согласен. Рвется туда же. Может быть, снять с поводка?  Биче свободна. Он догонит ее. И поведет за собой безоглядно. А я собьюсь. И буду ждать, когда они возвратятся. Нет, Вилли, веди меня вслед за Биче. Я крепко держу  вертушку  и не освобождаю красную ленточку поводка. Бегу, как только умею.

И, словно в погоне за кислородной подушкой, вот я снова уже без сил. Останавливаюсь и задыхаюсь. Сострадательный Вилли садится передо мной   там, где чуть видные тропки перепутаны в темном и низкорослом еловом лесу. Нужно угадывать. Биче уже угадала. Вилли ждет, пока я отдохну, и сразу берет ее след. Какой молодец. Можно было бы по-собачьи прямо ломить сквозь непролазную чащу кустов по давно заросшей дорожке на Ящеру. Нет, он жалеет меня, огибает кусты и угадывает нужную тропку в обход. Из-за меня мы теряем время. Но как же обойтись без меня.

Большой крюк. Вот прекрасное черничное место. Сказочная полянка, там росли молодые добрые елочки, и можно было спокойно лечь на давно заросшую кочку, мягкую, моховую и пригоршнями собирать черную от спелости ягоду. Но теперь полянку уже не узнать. Елочки разрослись и перестали быть добрыми. Ни лечь, ни пройти. Путаюсь и  спотыкаюсь. Вилли красиво прыгает через ветки. Меня продирает сквозь них красная ленточка поводка. Вот и Биче нас ждет. Мы отдышались и входим в старый еловый бор. Здесь тоже много черники, но людей нет, Низовская недалеко.

Никогда еще не было в этом лесу так черно и мрачно средь белого дня. Погода. Люди сидят по домам, а дождя все нет и грома не слышно. Вот справа чуть приметная горка,  остатки партизанской землянки. Я сворачиваю. Пробираюсь к ней. Стою. Бревна сгнили. Мхом обозначена яма, заваленная от времени и усеянная до краев желтыми еловыми иглами. Немцы сюда не дошли. Но тот, кто убил змею, прошел где-то здесь. Обе собаки знают. След не потерян.

Почему я раньше боялся этой землянки и разглядывал ее чуть-чуть издалека?  Вилли и Биче ждут. Пора. Мы идем и уже не бежим.  Препятствий нет. Еловый бор. Земля немного подымается в сторону поселка. Дальше надо пересечь большую просеку и вовремя повернуть назад прямо к Ящере и там вдоль речки, петляя вправо и влево, долго, весь день, путешествовать мимо заливных лугов и сквозь чащи, наблюдая, как на глазах расширяется русло реки,  пока не услышим справа шум порогов и пока не выйдем к остаткам деревянных быков, прежде начиненных камнями. Там река шумит, как в горах. Там переправа по дну и булыжникам в бурной воде. Тот, кто убил змею, сжег мост через Ящеру. На том берегу его след.

Погромыхивает. Гроза оттуда, куда мы идем. Но мы уже у реки. Ящера уводит к дальней деревне. В небо я не смотрю. Оно страшно. В синей толще – никакого  просвета. Речка совсем почернела. Душно и сухо. Течение мелкой и глубокой воды провожает нас. Мы обгоняем его. Красивые места. Но листва словно черно-белая. Зелень пропала. Скоро заливные луга. И какого они будут цвета? Вилли – впервые. Биче узнает этот путь. Овчарка свободна. Забегает вперед. Нет, все-таки мир остается темно-зеленым, а река темно-синей. Благодаря собаке. Боже, как она красива, когда вполоборота оглядывается и поджидает нас.

Не выдерживаю. Отпускаю Вилли. Пока не страшно. Речка рядом. Вон вдали на зеленом лугу черное пятно и шоколадное пятнышко. На каком берегу? До сих пор можно идти и по тому берегу Ящеры. Однажды мы пробовали. Вот здесь поворот. Мостика нет. Вода черная и глубокая. Мы сняли с себя всю одежду и по грудку,  нащупывая дно, выбрели вброд. Я, Наташа и Миша. Перебрались и какое-то время пребывали в раю. У мамы купальник. А мы сделали опоясания. Долго не одевались. Разводили костер. Бегали по кромке луга. Биче прыгала вместе с нами. Пока не высохла.

Справа стена кустов и лес. Ищу следы того, что было пятнадцать лет назад. Где-то здесь ископаемые остатки потушенного костра. Черный водоворот реки. В нем, только в нем, в этой маленькой черной воронке, в том, как она крутит воду, запись голосов прежнего нашего счастья. Биче тогда не была опасна Мише. Никакой аллергии. Собака не виновата в том, что она собака. Да, мы были счастливы где угодно. И счастливы здесь. Биче узнала. Остановилась. Постояла на берегу. Потом пробежалась туда и обратно. Все в памяти. Память о счастье. Вилли прижался ко мне. Попросился на руки. Вот я его поднял. Он лижет мне губы, глаза, нос. Чтобы я не смотрел или чтобы поймать мой взгляд.

Возврат и рывок вперед. В этом все дело. Тогда  одна собака, а теперь две. Разного цвета. Обе рядом. Счастье?  Да. Но мы одни.  Наташа дома. Ждет и плачет. Мама в избушке. Миши нет и не будет сегодня. И завтра. И никогда. Гром далеко и понемногу стихает. Надо идти.  Дальше и дальше. Глубже и глубже. Кусты и березы, осины, стоя, плывут нам навстречу. Земля бежит под ногами. А мы не замечаем ее и уже остановиться не можем.

Вот влево большая сосна, у которой когда-то я простоял целую ночь над самой рекой, над обрывом. Наверно, такое приснилось. Но я не придумал. Сейчас и она проплывает мимо и остается одна. Тогда мы с ней были вдвоем. А теперь  трое. И не надо стоять. В этом все дело. Утра мы не дождемся. И когда наступит оно?  Прежде, проходя мимо, я хотел здесь у ее ствола просидеть всю ночь до рассвета. Оглядываюсь на прощанье.

Собаки пропали. Исчезли обе. Впереди кустарник-бурелом. По берегу давно никто не ходил. Кусты лежат поперек скользкой дорожки. Лежат, не пускают. Где глубокий ручей, втекающий в Ящеру? Не вижу. Как его перепрыгнуть?  Забыл. Попадаю ногой прямо в глубокую воду. Холодная. Долго в чаще иду один. Вот открытый простор. Пути никакого. Все заросло.

 

На том берегу вдали прежние сухие деревья. Подымают голые сучья, как вставшие из земли гоголевские мертвецы. А передо мной простор, поросший репейником. Когда он успел вырасти?  Как продираться?  Где след убийцы? Куда исчезли собаки? Жду. И – вот  удивительно! – выглядывают, раздвигая толстые колкие стебли,  порознь и вовсе из разных мест. Черная Биче и шоколадный Вилли. Да, тот, кто убил, везде. Попробуй найди.  Обе собаки запутались и возвратились. Иду моим, третьим путем. Вилли и Биче – за мной.

Иду наугад. Натянул рукава на кисти рук. Раздвигаю колючки. Вот, наконец, овраг. Вниз и вверх. А там неожиданно, если  поглядеть между стволов знакомых берез, покатый обрыв и во всю черную ширину – глубокое, древнее русло Ящеры. Там никакой зелени. Прямо на дне мелькает вода, и под крышей деревьев расходятся темные берега.  После внезапного поворота –  Ящера наша – совсем другая. Была речка. Теперь это река.

Вода начинает шуметь по камням. Скоро пороги. А по берегу – твердые колеи тележных колес. Покрыты мхом. А слева зеленые холмики над обрывом. Там бывают грибы. Кроны  старых осин высоко в небе над головой. Ни одной березы и елки. Почему-то раньше чудилось преодоление.  Земной рай в Чистилище на гравюре Доре. Глупая сказка. Полагаю – во время грозы тут особенно страшно. Последнее испытание. Почему нет никаких следов присутствия человека? Покинутый всеми просторный путь. На лужах зеленая ряска. Не видно воды. Там, где прежде красиво отражались деревья.

Какой-то голос шепчет. А что – непонятно. Вилли, Биче, вы слышите? Нет, не слышат. Еще страшнее. Чудится только мне. Зачем? Не хочу. То место, о котором я так мечтал,  –  неприветливо. Невольно произношу: неужели я здесь?  Вилли устал. Потому что не знает, что дальше. Аллея высоких деревьев, прямая, как берег. И вот уже  просвет подернут сиреневой дымкой. Дождь или предвестье дождя. Сильный удар грома над головой. Но это случайно. Больше такого не будет, пока песчаный подъем не выведет нас к тому, что осталось от моста, который сожгли.

Биче знает, куда бежит, но след совсем потеряла. А я думаю, думаю без конца о том, как зарастает наша земля. Откровение? Или сокрытие? Нет никого. Но именно здесь любая история совершает свое течение. Особенно история государства Российского. История – без государства. Какая разница?  Откровение – здесь, а не там, в поселке. Там видимость. А тут очевидность. Мы идем навстречу и не боимся.  Мы еще не все увидали. Река шумит. Скоро увидим. Опаздываем или нет?  Чувствую – пора говорить с Вилли и Биче на моем языке. Мы слишком долго молчали. Обе собаки ждут человеческих слов. О государстве. Об истории. О России.

Говорю с трудом. Задыхаюсь. Оказывается, мы вновь побежали. Боимся новых ударов грома. А их нет и не будет. Господи, если бы там вдали показалась лошадь, а за нею бричка, а в ней – кто-нибудь. Кто-нибудь. Нет. Откровение без людей. Вилли напоминает лошадку. А впереди Биче нетерпеливо перебирает ногами, не оглядываясь на нас.

Обе собаки думают об одном и том же.  Вот первый и последний хозяин. Трудно ему.  Конечно, мы обе из разных миров. Если такое случилось, мы вдвоем становимся главной опорой жизни. Мы, а не он, тот, кто говорит на бегу. В человеческом царстве все дрогнуло. Он исповедуется. Мы понимаем. Но почему хозяин  бежит и никак не может поверить в то, что разгадка здесь перед ним – на этой дороге. Разгадка в том, что мы вместе. Двое и трое. Добежим. Узнаем. Успеем. Он виноват. Сильнее других или меньше. Он преодолеет. И ничего себе не простит. Очень трудно жить, собирая в душе исповедь преодоления. Он собирает. Ему надо сказать.  И он говорит.

Мы не виновны,  – мы ошибаемся. В этом вся разница. Ошибается тот, кого кто-то может поправить. А если кто-то уже не может? И вот мы все виноваты. Осталось немного. Ну, хозяин. Беги – не спотыкайся, не падай. Не теряй мой поводок. Подожди. Он пригодится. Что в воздухе? Темнеет ровно. Синяя туча. Понемногу день уходит от нас. Поспешим. Дело не в том, чтобы знать ответ и разгадку. Все ответы уже брошены с неба. Они под ногами. Как хорошо это знать и чувствовать. Мы это знаем. Он чувствует. Потому и бежит. А уж если ум шире, чем наш, это здесь не имеет значения. Мы запутались. Мы потеряли след. Но бежим, как будто есть что-то еще более важное. Даже мы догадаться не можем. Ответ под ногами. Как хорошо.

Биче, ты почуяла? Нет? Я тоже. Но почему  так и хочется отталкиваться от земли далекими затяжными прыжками. Что? Песчаный подъем? Биче не замечает. Ей не впервые. А я должен. Здесь мое назначение. Вот, конечно, я уже давно взял неизвестный след и бегу по нему. Нет, не тот. Он перекрыт иным. Биче знает его. Но она что-то ловит  в воздухе. А мне давно пора не упускать этот новый неведомый след. Внизу шум воды на камнях. Пороги. Мы выбегаем из леса. Небо над нами. Но оно еще темнее, чем кроны деревьев. Так сказал наш хозяин вслух. Остановился. Еле-еле дышит. Пожалеем. Нет у него человеческих сил. Биче тоже помедлила и стала на месте.  Вышли. Вокруг полевые цветы. Влево спуск.  Нам туда.

Глядим, и даже нам страшно все, что мы видим. Сначала край обрыва. Пока ничего такого.  Но берег особый. Хозяин выходит вперед. Седина. Синяя куртка. В правой руке два поводка. Мы сели. Я за спиною Биче. Сидеть не умею. Ложусь. Выглядываю из-за спины. Хозяин уже давно стоит над обрывом. Почему-то страшнее всего видеть, как он стоит. Хочется плакать. Плачу, но шум такой, что никто не услышит. Грохот воды – ровный и постоянный.  Переправа там, где был мост. Меня зовут. Надо идти. Еле-еле перебираю ногами. Биче опять впереди. Обрыв. Глянул сверху. Все черно. Камни, бревна. Перекаты воды. Прыгает белая пена. И вновь набегает. Пожалуй, такая вода любого собьет.

Ничего страшного. Показалось. Хозяин берет меня на руки. Камни гремят, пока мы спускаемся. Он падает. Скользит на спине. Биче взбирается по камням на помощь ему. Ничего. Он встает. Прижимает меня. Что-то шепчет. Я разбираю слова. Он говорит: «Мой добрый, смотри – вот Биче уже в воде. Она может плыть, но идет по камням».

Дальше все как во сне. Мы на том берегу. Вода не сбила. Идем по темно-зеленому лугу. Вот белая дорога от киевского шоссе до деревни Луги. Она длинная, скучная. До Лугов – два километра. Но зато путешествие кончилось. Приключений больше не будет. Биче смотрит в небо. Туда. Синяя туча там покраснела. Неужели закат? Нет, в воздухе что-то неладно. Чудятся мне красные отсветы на дороге и на верхушках деревьев. Собаки вновь рванули, как будто почуяли след. Один или два?  Что это? Прямо на дороге – брошен красный платок. Биче не замечает. Вилли остановился, притормозил грудью и передними лапами. Оглянулся. Поднимаю платок. Он мокрый. Начинается дождь. Он темнеет у меня на глазах.

А на горизонте красное под синей тучей  все ярче и ярче. Теперь понятно. Лес горит или что-то другое. Откуда красный платок? Неужели мама пошла прямо, не сворачивая назад, перебралась через Ящеру и опередила нас по дороге в Луги. Тут что-то случилось. Она сорвала с головы красный платок и побежала. Все может быть. Надо бежать. Силы откуда-то появились, как тогда на тропинке. Но я почему-то останавливаю овчарку и пристегиваю к ошейнику поводок, защелкиваю карабин. Она останавливается, как по команде. Что ее держит? Я в полутьме не вижу то, как она глядит на меня.

Дорога сворачивает. Здесь начинались Луги. Пусто. Я так и знал. Зато вдали, у самого леса,  горит единственная изба.  Дыма уже не видно.  Яркое желтое пламя.  Последний костер. Мама должна быть там. Но вот ее нет. Вилли плачет. Я сдерживаю овчарку. Зачем?  Пламя ближе и ближе. Плывет навстречу. Где она? Шум оттуда. Как будто люди, много людей – бегут  все вместе, и топот их все громче и громче. Нарастает, как ливень, которого нет. Мы опять опоздали. Какие люди? Все безлюдно вокруг. Топот – не топот. Рев света и жара, пока догорает изба.

Дальше нельзя. Море огня. Обжигает. Слепит. Мама! Где ты? Красный платок выпадает из рук. Трава багровеет и сворачивается от жары. Нет, мне показалось. Нет никакого платка. Вот его нет под ногами. Кто может вместить эту мысль? Мы обходим в красной траве  белый костер. Вокруг избы – не видной в огне. Обходим ее со всех сторон. Овчарка рвется, но я из последних сил держу ее и крепко стою на ногах. Небо сгорает вместе с избой.  Где черная синева?  Конечно, мамы здесь не было. Убийца тоже куда-то пропал. Вилли пятится к лесу. Мы будем здесь целую ночь.

.

11.

Вокруг пожара – двадцатый раз. В алой траве – круговая тропка. На большом расстоянии. Так, чтобы жар выдержать и глядеть прямо в огонь. Глядеть и не слепнуть. Вот изба. Ее бревна светят ярче огненного шквала. Совсем, как в терцине Дантова «Рая»: тела и прах земной будут гореть в последний час ослепительнее нынешнего пламени, заменившего прах и плоть, созданную из праха. Я это хорошо понимаю. Ноги подкашиваются. У меня и у двух моих неутомимых собак. Но мы никак не можем остановиться и упасть. Круг. Еще круг. Еще и еще. Рев огня и одновременно – абсолютная тишина. Потому что гул непрерывен – и никаких новых звуков. Изба крепкая. Слепит белыми контурами сквозь красный огонь и не рушится. Каждое бревнышко видно. Стропила и крыша. И чем больше глядишь, тем ярче. А ведь сначала все тонуло в огне.

Падаю. Больше ходить не могу. Биче стоит. Я ей закрываю глаза ладонью, другая ладонь упирается в горячую землю. Глаза надо беречь. Нет, мы ослепли. Видим только пламя. Вилли засовывает голову мне подмышку. И все равно вокруг разноцветный ревущий вихрь. У Вилли цветное зрение. Как у меня. У овчарки – тоже.  Мамы здесь не было. Красный платок – загадка. Он чернел у меня на глазах, а потом куда-то пропал. Сквозь веки вижу – пламя пожара меняет наклон. Огонь стелется по земле. Почему никто из нас не чувствует ветра. Но ведь и дождь идет, а мы не замечаем его. В небе, если присмотреться, молнии – одна и другая. Но мы не слышим грома. А молнии кажутся длинными искрами пламени. Биче долго стоит. Наконец, ложится рядом со мною. Тепло на расстоянии от пожара. Можно уснуть. Никого нет. И никто не придет.

Мы втроем как одно существо. Думаем об одном. Видим одно. Пламя взмывает опять. Далеко от нас и высоко над нами. Постойте, что это? Все одинаково. Нет. Что-то другое. Порывы огня то быстрее, то медленнее. И, кажется, изба внутри золотого костра неравномерно горит. Вот-вот она рухнет. Уже стропила подвинулись. И все застывает. Как будто она еще крепче. Костер ее валит. Но падает сам. Падает и встает, а она неподвижна. Господи. Да ведь это мерцает время. По языкам огня легко понять, как мечутся быстрота и замедление последнего часа.

Это плохой знак. Собаки еще не поняли. Я снова приподнимаюсь. Неужели сейчас увижу самое страшное. Да, изо всех сил стараюсь не видеть, не слышать. Вернее, видеть и слышать одно. Черное-черное небо. Вспышки молний. Дальних и ближних. Гром, покрывающий рев огня. Как? Неужели? Ничего этого нет? Небо мерцает, как пламя. Низкие тучи отражают пожар. Дождь прекратился. Кто-то мне шепчет, что это разрыв между мгновеньями.   И вдруг я вижу прямо перед собой – красный платок. Откуда он взялся опять? Откуда? Мы вскакиваем поневоле. Еще один круг. Еще и еще. Платок у меня в руках. Я кричу, и я понимаю – даже  собаки не слышат меня. Биче  на месте.  Ни шага вперед. И тут я угадываю тайну платка.

 

Никакой особенной тайны. Все очень просто, когда угадаешь. Но об этом потом. Времени мало. Моих последних минут. Мало. Шепчу сам все, что нужно успеть вымолвить в пустоту – огню и горящей избе. Говори, наконец. Хочешь, не хочешь. Чтобы успеть, я закрываю глаза горячим платком. И все становится красным. И вот – непрерывный рассказ. Я начинаю с начала. Шепчу и почему-то узнаю мой громкий голос. И не тороплюсь.  Впереди целая ночь. Только бы знать, где мама. Но я как будто бы знаю. И теперь уже не она говорит, а я исповедуюсь ей. И не важно – слышит она или нет. Мама здесь – в этом костре.  Огонь снова меняет наклон –  туда, к дальнему лесу.  Он сам по себе. Он сжигает себя.  Этот пожар – самосожжение. Вот в чем разгадка и тайна платка.

 

Видимо, я уже не смогу возвратиться. Видимо, так. Чувствую: горячий бок прижался ко мне. Он черный, живой, родной.  А его родное тепло спасает от жара. Прохладный Вилли просовывает голову между мной и милой овчаркой. Все мы дышим, пока еще можно дышать. Мама здесь. Платок – прикосновение к ней.  Ни одного лишнего слова. Успею – поправлю всю мою жизнь. Вот он – храм, знакомый ночной горячей земле. Она под нами дрожит от огня. Когда же, в конце концов, прозвучит здесь, под сводами ночи, единственная и уже невозможная верная исповедь? Откуда и почему наступает конец? Для меня одного. Время исчерпано. Оно помедлило, притащило меня сюда и теперь догоняет, наверстывает. Пауза кончена.

Оказывается, конец не имеет конца. Не имеет. Прекратилось одно время, и наступает иное. Вот чего я никак не умел постигнуть при жизни. И уже не постигну. А ведь я еще жив, и вот – постигаю. Вилли зашевелился, выдернул свою голову  и смело глядит, как огненная мощь приникает к земле и как добирается прямо до нас. Мы на расстоянии, а искры осыпают круговую тропу, то место, где мы упали. Отодвинуться некуда. Вилли дрожит. Или это всполохи пламени.  Биче как будто застыла, но и по ее спине бегут красные отсветы. Я уже не лежу на земле. В левой руке зажаты вертушка и короткий ремень поводка.

Обе собаки в одинаковой позе. Одинаково подняли головы. Но Биче кажется тенью, увеличенным Вилли, только черные уши ее стоят, а не свесились темными лепестками. Забавная разница. Она подает мне мысль о том, что Вилли остался в том времени, а Биче уже в другом. Но я на грани и сумею удержать обеих собак. Да их и удерживать нечего. Они вместе со мной и друг с другом единое целое. Вилли – ожившие блики на теле овчарки. Биче – тень, которую от Вилли не оторвать. И только я один затерялся рядом. Вокруг меня красное движется и колеблет меня. Кружится голова.

 

Почти падают справа стропила избы. Жерди вспыхнули особенно ярко.  Собаки услышали шум от подвижки угла стропил. Свежий треск и облегченная вспышка взорванных в пламени белых ослепительных искр. Собаки не изменяют позы. Как будто ничего не случилось. Подвинутый угол еще не рухнул, он запрокинулся внутрь чердака и так и остался наклонно. Я жду, но жерди трещат и никак не могут сгореть. Издалека не видно. Там нет никого, но под стропилами движется кто-то. Горит, горит  мой чердак.

Сгорают мои кроткие замыслы. Мои слабые опыты, мои попытки расщепить себя и остановить общий распад. Я все откладывал их. По времени. Все мне казалось – они еще не дозрели. Я и сейчас надеюсь: кто-то после, в ближайшие дни, завтра или когда-нибудь их договорит за меня. Кто? Кому? Откуда я знаю? Надо или не надо успевать ради себя и других? Если бы хоть кто-то на это решился, он был бы уже здесь, и мы нашли бы друг друга. Нет никого. Значит, все эти годы избранником был ты, а не кто-то другой. Слово «избранник» мелькнуло сейчас, когда угол стропил рухнул на дно чердака. Света становится меньше. И сразу ясно, какая тьма сгустилась вокруг. Тьмы темнее. Подожди. Не надо сразу.

Вилли молчит. А Биче завыла протяжно. Звука нет. Но она подымает голову навстречу огню. Пасть открыта, и язык не свисает. В горле что-то дрожит. Биче, не забывай. Мы возле тебя. Протягиваю свободную руку. Шея собаки. Трогаю и почти обжигаюсь –  горяча ее черная шерсть. Почему я не слышу тебя? Никогда прежде ты не выла при мне, подняв голову к небу и ничего не замечая вокруг… Без меня, думаю, было такое не раз. Там, в нашей старой квартире. Но тогда я на расстоянии слышал твой голос. И мне было не по себе. Я не мог работать, писать, говорить. Я спешил к тебе. И ты кидалась навстречу. А теперь мы вместе.  Видишь меня?..

Ты услышала? Вилли прижался  ко мне. И вот я, обжигаясь, припадаю к тебе грешной моей головой. Твоя пасть вровень со мной. И горло твое дрожит, как у нас. Черная шея, белая грудка, под самый твой подбородок, слышу  плач – долгий, пока у тебя и у меня хватает дыхания. Потом голос опять срывается в долгую ноту. И вот я тоже плачу вместе с тобой. И только Вилли молчит и наблюдает за нами. Потом лает неслышно и трется головой о белую грудь черной овчарки. Вот опять взмыло золотое красное пламя. Бревна избы опять ослепляют белым огнем. Изба незыблема. Только чердак рухнул. Я не заметил, как это случилось. Теперь уже никаких иллюзий. Никаких придуманных игр. Простор, где я ходил взад и вперед, заполнен свободным огнем.

Собака заворожила меня. Плач ее заглушает любые слова и порывы. Я даже боюсь ее обнимать. Да она и не нуждается в этом. Тем более, я, наконец, начинаю слышать ее узнаваемый голос. Поразительно – вот непрерывный неровный вопль. Новое дыхание, и новый такой же пронзительный вой. Откуда я чувствую в нем слова, понятные мне? Слова другие, не человечьи. Почему я не разбирал их прежде? Их можно вырвать из вопля. Можно в душе повторить. И потом, когда-нибудь, рассказать своими словами. Я даже знаю, какие это слова. Долгие и бесконечные. А в ответ им понятные мне порывы огня. Одни и те же и каждый раз неожиданные. Биче вспомнила то, что вроде бы уже давно позабыла. Она вспомнила, как ей пришлось умереть. Тогда не было хозяина рядом. Одна,  одна с чужими людьми.

Биче, родная моя, это  прошло. Этого нет. Это уже не может случиться. Вот я обнимаю тебя, как никогда прежде не обнимал. Опусти голову. Я объясню, почему нам страшно то, что мы видим. Только мы  одни. Если бы здесь кто-то был, никому бы из нас не было страшно. Мамы здесь нет. А он, кого мы искали, он  ушел, поджигая другие дома.

Мои слова собаки услышали. Мы втроем понимаем:  он везде, а это значит, нигде его нет. Он везде, и дома горят по ночам сами собой. Тайна. Самосожжение. Мы сумеем его разгадать и остановим самосожжение плачем собаки, словом исповеди. Но почему-то Вилли молчит.  А изба отдала себя, так что в огонь смотреть невозможно. Белый ослепительный свет. Вновь пропали контуры бревен. Сруб утонул в белом замедленном взрыве.  Трава сразу позеленела и перестала быть красной. Елки дальнего леса тоже темно-зеленые. А неровная местность прежней деревни Луги заколебалась. Вижу: волны ее движутся и застывают на месте. Опять движутся и вновь застывают. А вокруг светло и безопасно, как днем.

 

Тучи над головой меняют свой цвет. Ревет, набирает силу белое пламя, а в небе ровный трепетный отсвет, и слои этих туч кажутся неподвижными, красные бледные молнии – выглядывают из них и прячутся от ровного света. Вот откровение вместо моих запоздалых признаний. И я понимаю, что слово божье – это стыдливая форма исповеди самого божества. Перед кем ему исповедоваться?  Кому объяснять сотворенное  и несотворенное?  Что, что предписано людям? Учиться откровению и придержать свое исповедальное слово. А все, что горит вокруг, знает заранее каждый стих, готовый  слететь с языка. «Знаю, знаю!» –  вот одно, только одно, что я слышу в ответ. Биче протяжным воем поправляет меня. Вилли молчит.

Новый порыв многих моих слов как будто бы раздувает пожар. Вот как он вспыхнул! Изба излучает могучий взрыв белого света. Мы ничего не боимся. В конце концов мы остановим ночное пламя. Если можно управлять огнем с помощью слова. А если нет – откровение сменит исповедь нашу. Вот уже сменило как будто. И вдруг я чувствую, что это правильно – потребовать ответа от самого божества. Оно ждет слов нашей воли. Будет перед кем говорить, и оно скажет себе самому. И мы услышим его откровения. И оправдания. Тогда станет ясно, что оно себе ничего не простит. И это самое верное. Об этом кто-то мне все время шептал. Оно ничего не простит. Ни себе, ни другим. А мы сможем и сумеем отпустить грехи божества.

Изба раскалывается в огне. А я ничего не вижу. Но что-то должно случиться. Что-то рухнет сейчас. И тогда будет сказано последнее слово. Что? Началось?  Ничего не понять. Белая вспышка застыла, как волны поля, где недавно стояла деревня Луги. Уже никаких полыханий. Неба не видно. Тучи пропали. И все же нельзя отворачиваться от источника света. Мы глядим, а он, источник,  слепит и не думает рушиться. Неужели это и есть полный и внезапный ответ?

 

Вдруг я чувствую, кто-то взял меня за плечо. Держит крепко и не отпускает. А я не могу оглянуться. Биче  плачет, глядя в огонь. Вилли оборачивается  и лает, но тут же вновь успокаивается и продолжает лежать между нами. Я перестаю замечать прикосновение чьей-то руки. Плечо как будто освобождается от пожатия, но память о нем остается. Не хочу оглядываться. Что-то более важное происходит сейчас.

Я вспоминаю другие пожары у нас, в Низовской. Оба случились давно. Один – летом, глубокой ночью. Другой средь белого дня – зимой. Оба эти пожара видела Биче. Она лаяла. Но вокруг нее толпились и мелькали тени людей. Ночью – золотые и красные. А зимой – черные. Почему-то ночью люди пытались, кто в чем одет, перебрасывать воду и заливать этот пожар. Цепочкой – от пруда и до раскаленной сетки забора. Передавали ведра с водой. Бесполезное дело. А другие бегом тащили воду к соседним домам. Срубы могли загореться. Особенно ближний сарай. Другие, сочувствуя, молча стояли и грелись. Биче лаяла. А огонь ревел. И тогда, по звуку, действительно, могло показаться, что вся деревня бежит и сбегается к ночному огню. И было особое чувство – вот, наконец-то, все поднялись и составили силу.

Я  из тех, кто у самой сетки, ведром выбрасывал воду в огонь. Нас, тех, кто пытался тушить водой, оставалось уже немного. И вот, наконец, мы, только трое бегали к пруду и, добежав обратно, попадали водой в самую середину ближнего пламени. Потом я остался один. И все равно, бегая, слышал центростремительный топот людей. А люди уже стояли недвижно, и одно только пламя делало их живыми. Биче лаяла, и я один слышал ее отчаянный лай. Небольшой прудик иссяк. Там, глубоко, почти на самом дне осталось немного воды. Не дотянуться. Надо бросить ведро. Кто-то вспомнил, что хозяевам было бы выгодно, чтобы как можно больше сгорело. Страховка. Тем более они уехали в город уже давно – за час до пожара. Кто поджег – неизвестно. Темное дело.

А зимой все получилось иначе. Мы шли по бровке. И там, где ее пересекала дорога от поля в деревню,  увидали горящий дом. Он дымился, пламя еще не вышло наружу. Маленький прудик замерз. Люди бегали с ведрами. Кто-то кричал: «дети на чердаке»! Хозяйка уехала и оставила их. Нет, всего вернее, дети где-то в поселке. Чердак сгорит, а вот соединенный с домом коровник… что делать с ним… Дверь уже отворить нельзя – пламя рвануло. Все. Теперь вода не поможет. Остается одно. Бензопилой распилить глухо сложенный сруб. А Биче рвалась и видела, как разрезали пилой плотные бревна.  Вынули половину стены. А черно-белая корова не хотела оттуда пролезать сквозь широкий распил. Ее хватали за рога и тащили двое. Она упиралась, не шла. Наконец, ее вывернули. И она так жалко, переваливаясь боками, прыгала прочь, а потом замедлила бег и у самого пруда остановилась. И было так жалко, что Биче рванулась и потащила меня к этой корове. Но рогатая животина, увидев нас, потрусила дальше. И никто не смог тогда к ней подойти. Она отбегала. Биче, увидев это, заплакала таким же звуком ей вслед, как  сейчас – в пустоту.

Боже, конечно, овчарка все это помнит, спустя годы, после смерти своей. Она вынесла эту память с собой. А здесь тоже огонь, изба. Но почему-то нет никого, кроме нас. Мы одни.  Вот что значит ее отчаяний плач, вот о чем ее постоянно ровная, та же самая нота, которую люди не слышат, потому что их нет. И даже если бы и были они, если бы они сбежались к моей избе, что бы тогда изменилось.

Да, родной мой хозяин, ты один. Остановился. Падаешь рядом со мной. Оперся одной рукой, а в другой держишь мой кожаный  поводок. Почему держишь его?.. А почему так долго мы спешили сюда?  Кто стоял за спиной? Куда он пропал?  Где он сейчас? Почему никто из нас не обернулся? А ведь след его еще не остыл? Отчего наш Вилли спокоен? Потому что он до сих пор ничего не знает? Или, нет, нет, он знает, но что-то другое. А мне рядом с хозяином – больше нечего знать.

 

Я понимаю,  к нам подошел кто-то неизбежный и необходимый. Если бы не он, то, видимо, кто-то иной убил бы в лесу нашу царицу-змею. Кто-то иной сжег бы много лет назад мост через Ящеру. Кто-то иной увез бы в другое место всю деревню Луги. Старые, новые избы. Кто-то иной  поджег бы эту избу. Все равно кто-то когда-то сделает это. Ну, так вот. Получается, он как раз и необходим. А мы искали его. Мы шли по его свежему следу. И вот он сам незаметно стал за нашей спиной и тронул плечо хозяина. Вон он я, –  поглядите. Что вы сделаете со мной?.. Что  объявите мне?  Я вообще ничего не боюсь. Не только собак и людей. Я неизбежный и необходимый. Я  пришел помогать всем, кого нет сейчас в этой деревне Луги. Я сам отсюда и знаю деревню больше, чем вы. Я избавляю отсутствующих от лишних забот. От того, что они совершают сами. Или еще не успели доделать. Вот овчарка меня понимает. Она бы кинулась. Повалила бы. Если бы ее хозяин обернулся ко мне.

А я ему пожал плечо и отошел незаметно. У вас переживания, а у меня мое неизбежное и необходимое дело. Прощайте. Больше нам видеться незачем. Бедный хозяин. И в самом деле – что бы он сделал, увидав того, кто убил и поджег? Он бы вступил с ним в разговор. Долгий и безнадежный. Он бы его понял и пожалел. А тот посмеялся бы, а потом посидел бы немного и погрелся у разожженного сегодня костра, помолчал бы, опечалился бы и покачал головой. А потом еще раз пожал бы плечо хозяину и скрылся, обходя по нашей тропе веселый костер – самосожжение последней избы. Ну вот, кажется, он опять появился. Нет, почудилось. Вилли увидел бы лучше меня. А он спокойно лежит между мной и хозяином.

И я это все понимаю, но что происходит со мной? Кажется, я не смогу  встать на передние лапы. И не надо садиться. Лапы страшно болят. Когда меня уводили  чужие добрые люди, которые легко принимают решение, а мой милый хозяин, тот, который сейчас рядом со мной, тогда был далеко, я все понимала. И я знала, что мне уже не докричаться. И никто меня не спасет. И никто не вырвет из добрых чужих рук мой поводок. И никто не будет носить меня на руках, если ноги мои вовсе отнимутся. Да, я до него уже не могла докричаться. Но я все-таки завыла тогда, и чужой хозяин остановился и стал передо мной  на колени. Он даже заглядывал мне в глаза. А я выла, потому что ожидала конца. И он выпрямился и повел меня дальше. А его сынишка проводил обоих нас до порога. Мальчик и его сестренка. Они плакали и глядели нам вслед. А я ковыляла к смерти своей и последний раз оглянулась на них. Ты,  мой близкий, ты рядом со мной. А я плачу и не могу до тебя докричаться.

Нет, я понимала, что с такой болью жить невозможно. А что делать? Я очень хотела жить.  Только он, тот, кто рядом со мной теперь, только он мог тогда появиться и увести меня от людей. Почему он был далеко?  Он не знал, что вот-вот, и все кончится для меня. А потом ему скажут, когда меня уже не будет в живых. И в самом деле – ему сказали об этом. И он, я знаю, плакал, как я. Он тянул бы мою тоскливую ноту. Ему помешали слова.  И он что-то говорил сквозь рыдания, вспоминая,  как все было тогда в красной комнате на старой квартире, когда я бросалась к нему.

Тогда Миша был жив. Но хозяин мой знал, что я  одна не уйду. И я тоже  изо всех сил хотела, чтобы добрые люди поняли и оставили меня  и вернули меня тому, кто один мог бы меня защитить. Он до сих пор догадаться не может, почему тогда с такой болью он отдавал меня добрым чужим незнакомым людям. Почему он так со мной расставался. Вот сейчас он рядом, а я ему  не могу объяснить. Он все мне сказал. Он что-то хочет поправить. Но он не знает, что нужно было делать в тот вечер, когда чужие люди взяли  и уводили меня.

А если бы он догадался, он понял бы, что теперь я одна могу вывести Мишу оттуда. Уж если я появилась. Уж если я прижалась к тому, кто не может без сына. Как я не могла уйти от хозяина, так Миша, после меня, долго не может уйти от матери и отца. Я ведь, после того как мне ввели шприц, очень долго не засыпала. А Миша потом целых три дня там, в больнице, никак не мог умереть. Он ушел ко мне. И никто не знает, что мы  вдвоем, только вдвоем смогли бы оттуда вернуться.

А тут изба. Зачем она загорелась?.. Я знаю, что есть граница всему, что можно понять. Почему, почему так болят мои лапы?.. Та же моя боль, что была перед концом. И вот изба горит, но скоро и она обрушится в пламя. А пока еще можно терпеть. Да и вся моя жизнь – терпение, о котором никто из людей не догадался. Боли не было целых семь лет, а я ожидала ее. Ожидала и терпела, спешила набегаться. Потом на восьмом году вдруг не выдержала и стала хромать. Хозяин предчувствовал. А я хромала, и была очень спокойна, видя его. Я берегла мою лапу, а потом решила, что нужно терпеть и бегать, как положено  здоровой овчарке.

Да, я терпела. И мне удалось обмануть всех, кто смотрел на меня. Всех – кроме хозяина. А его не обманешь, и он тоже, как я, терпел, невыносимую боль. А Миша меня очень любил. И он догадывался, что мы скоро уйдем друг от друга. А потом будем вместе. Я помню его лицо.

Хозяин! Изба закачалась. Вот-вот повалится набок. Чем заметнее она валится в пламя, тем острей моя новая боль. Нет, изба еще не упала. Опять задержка надолго. Странно, когда я вернулась и побежала в низовском поле, мои ноги легко летели в траве, и я обрадовалась и подумала, что не надо ничего ожидать. И я ничего не ждала. Но по дороге в лес вдруг что-то напомнило мне о том, что знает хозяин. Чего не ведает  Вилли – мой друг.

То, самое тайное… Послушайте оба мой вопль. Да. Я могла бы вам показать,  где Миша сейчас. Хозяин, будь осторожным. Вот он, Миша. Я вижу его.

12.

Нет, нет, не надо спешить.  Сожми веки. Отгони все, что видишь. И пусть пока так и будет. Пусть он почти отсутствует. Я очень боюсь. Я изо всех сил зажмуриваюсь. Потом срываю очки. И еще вдобавок  зажимаю глазницы ладонью.  Все равно. Все  становится абсолютно черным и только вспыхивает внутри в кромешной тьме что-то лиловое, а в нем набегают зеленые искры. Выжидаю: они теряют силу и гаснут. И передо мной в глазах полночная переправа через Ящеру – гнилые бревна и камни разрушенного моста. Аспидно-черная вода кипит, видна белая пена. Могу разглядеть. Нет, нет, все пропадает.

Если он здесь, он сам подойдет. Ко мне и к моим собакам. Вот уже, наверное, подошел. Не знаю. Молчит. Но что я теперь сумею ему ответить? Собаки – вот моя исповедь. Он это знает лучше меня. А наша встреча с ним – как будто впервые. Там, в домике, в Низовской  –  холодным весенним утром, после бессонной ночи. Там он пришел ко мне. А теперь – осень. И, кроме того…– мой сон. Порошок над собакой. Да,  теперь я не тот. И теперь мы увидимся как будто впервые. Не надо. Боюсь. Потому что я до сих пор не готов. До сих пор, здесь, в последний час, когда сгорает изба.

Вилли пошевелился. Дернулся. Вскочил на ноги и рванулся влево. Какой-то миг его нет между мной и Биче. И вот кажется, что Биче не сидит рядом со мной. И я сразу возвращаюсь к реальности. Пожар  почему-то уже не так ослепляет меня. Верхние бревна распались. Но где основание сруба?.. Золотая лиловая груда вместо него. Там нижние бревна долго будут гореть. Отрываю глаза от огня. Где собаки? Рядом, но как будто пропали… Незаметны.  Я успокаиваюсь. Глаза привыкнут, и я увижу ту и другую.

Долго стою спиною к огню. Проще простого проверить. Потяни поводки. Но я забываю об этом. Я всматриваюсь в пространство и вижу только оставшийся в глазах – изменчивый отпечаток пламени. Он сжимается, меркнет. Он еще не погас. Поле, где была деревня, и там, вдали, кромка леса – все они призрачны, как будто их нет.  Вот, наконец, вижу собак. Сдерживаю в кулаке вертушку Вилли. Он тянет куда-то. Идет в сторону по тропе. Оторвался от Биче. А она по-прежнему вглядывается  в огонь. Биче – опора  моя. А он мои уши, мои глаза. Вилли, что ты увидел? Там нет никого. И в самом деле – кроме нас никого больше нет.

Как будто впервые, судорожно и внимательно, осматриваю знакомую местность. Любое пятно  – живой человек. Это понятно: все движется в отсветах пламени. И, конечно, дальние пятна разглядеть невозможно. Вилли, ты никого не увидел.  Почему ты рванулся? Почему стал на тропе? Оглянись. Биче спокойна. Узнала она или нет? Как будто узнала и отвернулась. Почему Вилли ходит и вертится? Я ведь все осмотрел. Тут дело в другом. Наконец-то я понимаю. Сейчас будет что-то – никогда не бывалое. Кто-то невидимый становится рядом.

Он, как и мы, явился интуитивно. Он обогнул пожар по нашей тропе. Теперь он  возле нас. Вот он стоит. Вот садится. Около Биче. Вилли протискивается на прежнее место – между мной и овчаркой. Сын остается невидимым. А я его узнаю. И мне хорошо. И я не умею сказать – как и почему хорошо. Как будто кем-то понято и выполнено мое самое глубокое и неосознанное желание. Кто-то  предугадал и ответил мне. Кто? Скажите, Вилли и Биче. Но кто же – кроме него?.. Милое безмолвие. Ради такого молчания стоит жить. И не торопиться. В отсветах пламени. В тепле от пожара. Каждое мгновение – это счастье. Да, мой страх проходит. Пауза – тоже небывалая радость. И я исповедуюсь, как никогда.

Неужели трава остывает? Собаки лежат. А за ними – прозрачная близость и родное дыхание. Даже не надо протягивать руку. Прикосновения все уже были. Голос в ответ может и не звучать. Кто-то заранее все услышал, но хорошо, что я пытаюсь выразить, и  не спрашиваю себя – зачем? Да, я не спрашиваю. Потому что какая-то сила тепло и ласково принимает меня. А сын мой сидит рядом с овчаркой. Давай, говори, говори, мой отец. Я знаю –   тебе хорошо.  Это большое событие, и я слышу только твой голос. Ты  говоришь то, что я знаю и так. Но мне хорошо потому, что  впервые словами, да, словами, а не как-то иначе произнесено все, уже известное мне. Слово никогда не бывает в начале. Оно подготовлено болью. Исповедь глубока.

 

А собаки слушают и запоминают – сами не зная, зачем. Они ловят речь и понимают, отец, твое состояние. А ведь и в самом деле – тут есть что запомнить. Обе собаки поймали в словах твое небывалое чувство. Сейчас, сейчас объясню.  Как бы это сказать? А вот – очень просто и хорошо. Ты, отец, в том состоянии, когда не надо прощать. Да, да, ты себе не простил и никогда не простишь, но ведь и не надо прощать. Кажется, это высшая радость, подаренная человеку. Странно. Изба горит, а прощать ничего не надо. Верно ли это? Вот собаки разом головы повели в мою сторону. А он, прозрачный, подвинулся и сел поудобнее. Но я не заметил, как он взглянул на меня. Что? Что? Верно ли это?.. Неужели верно только для нас четверых?

Мир, божество, трава и тропа – всё, что над нами, в нас и вокруг –  все   это наше невольное счастье. Потому, что он пришел и сел рядом с нами. Невидимый и прозрачный. Он  где-то все понял и согласился прийти, сесть и послушать. Он чувствует сам тепло моих милых собак. А они – радуются тому, что он есть, и тому, что нам четверым ничего не надо прощать. Ему, пришедшему, и тому, кто  один во всем виноват.

Изба горит по моей вине. Да, я знаю, да, я еще не признался в этом.  Горит вся земля по ночам. Люди не видят. Но мы обнаружили. Из нас четверых виноват лишь один. Тот, кто говорит, а не тот, кто сжигает. Поджигатель ушел и теперь уже сюда не вернется. Бог с ним. Когда-нибудь люди его обнаружат. А мы уже догнали его. Это все позади. Ладно. Дело за вами.

Я не выдерживаю. Протягиваю руку. Ощупываю спину и шею овчарки, потом трогаю Виллину шею. А потом опять веду руку дальше, чтобы коснуться его. Рука проходит сквозь воздух, но ощущение такое, как будто бы я тронул теплое тело сына. И он никуда не исчез, но остался невидим.

Ничего не проходит бесследно. И никто не может отстранить от себя вину за этот пожар. Мы вполне допускаем его возможность. И я допускал – сидя там, на своем чердаке. Я видел какие-то сны. А вот она – явь – прямо перед глазами. Только моего спокойствия и не хватало, чтобы загорелась эта изба. Внучка уехала – не потому что с нами поссорилась, а просто уехала. Время настало. Горькая мелодия расставания. Сибелиус. Ласточка трижды залетала ко мне и клювом ударяла в стекло. Наконец,  Биче выбежала ко мне в низовском поле. Там, по ту сторону железной дороги. Далеко от деревни Луги. А теперь я понимаю – это мама моя меня сюда привела. Она отговаривала. А я не послушал. И правильно сделал. Поздно мама пришла ко мне. Или нет… Вовремя. Это я опоздал. И ко мне, опоздавшему,  будут еще являться все, кто ушел – здесь и там. Здесь и там. До и после пожара.

Внучка вернется, когда уже не будет меня. И мелодия расставания дойдет до нее. И она заплачет. Как я – у этой родной и незнакомой избы, далеко от матери и от Наташи… Может быть, и мое грешное слово дойдет. Кто его передаст? Обе собаки и невидимый Миша? Только те, кто здесь, кто со мною сейчас.

Я вслушиваюсь. Я жду ответного откровения. Кажется, отдаленное пламя говорит со мной на своем языке. Я вполне понимаю эту странную речь. Но как выделить в ней слова и как перевести все остальное на язык этих слов. Собаки молчат, и сын отвечает молчанием. И поджигатель молчит. Потому что он ушел далеко. Пламя договаривает мне свою исповедь. В ответ на все, что сказано мной. Дальше будет молчание. К нему привыкать не надо. Все привыкли давно. Остается немного. Нет, мы ошиблись. Пожар вспыхнул с новою силой. Как будто кто-то подбросил в него свежих сухих бревен и поставил новую крышу.

Или – наоборот. Время рвануло вспять и подняло, восстановило все, что успело сгореть. Нет, здесь что-то другое. Мы, четверо, вглядываемся в огонь. А он растет и растет. Время возвращается, но такого пожара не было никогда. Зачем же оно вернулось? Ради нового пламени? И в этом разгадка?

Люди ушли от тебя, от тебя одного? Почему? Ты ошибся, ты   виноват. Но в чем непонятная эта вина? Как  исповедаться дальше? Я ведь не знаю, за что все это обрушилось на меня одного. Только что я был счастлив… Оказывается, пожар – новое искушение? Новый грех и новая боль.

Напрасно я пытаюсь опять прикоснуться к Мише. Трепетный воздух испепеляет. И уж теперь он вовсе не так прозрачен, как был. Все в нем дрожит. Искры сыплются прямо на головы. Это не шутка. Собаки вскочили. Кажется, если по-прежнему сидеть неподвижно и не отряхивать с себя  горькие, пахучие, горячие искры, что-то явится и что-то станет понятно.

А сидеть и лежать больше нельзя. Это какое-то наваждение. Вот удивительно. Малейшего страха больше нет и не будет. Мы втроем переступили черту. Миша невидимый вновь подходит ко мне – теперь уже с другой стороны. Собаки оглядываются на него. Они как будто бы видят. И вот я впервые знаю ответ ответов на всю мою исповедь.

Что вам еще неясно?  Необъятная страна сгорает в огне. А вы мучаетесь, молитесь, исповедуетесь. О какой чистоте души вы озаботились вдруг?  Был грех, и Небытие поглотило его. И вот время дает вам новый и чистый миг. Нет, вам этого мало. Вам нужно вернуть ушедшее время, чтобы избегнуть  в прошлом  того, что вы уже совершили. Там  его избегнуть нельзя, если это не была пустая ошибка и злая воля. И это все затем, чтобы вновь исповедоваться? И так без конца? Но вот конец наступает. Признак один: мечется время туда и сюда. И не затем, чтобы вы, наконец, добились прощения или поняли, что вас никто не простит и вы сами к себе останетесь беспощадны. Время ваше мечется – перед тем как исчезнуть.

Впрочем, то, что  ясно мне и таким, как я, вам никогда не будет подарено. А ты, отец, ты почему впал в этот всеобщий, быть может, всечеловеческий грех? Кто тебе отпустит его и простит? Ладно. Ты опять шепчешь себе самому о том, что мне  легко рассуждать. Нет, мне совсем нелегко. И всем нам, ушедшим, тем из нас, кто всегда рядом с вами. А эти собаки. В них разгадка и ответ – не только тебе, но и мне… Заранее знаю и  все-таки жду разгадки. Знаю и жду. И ты, слава богу, не разбираешь за оглушительным ревом огня мои молодые слова. Они сами по себе. Их вроде бы нет. Они – в другом измерении. Собаки чувствуют их. Но сами по себе слова ничего не значат.

Собаки… Ну кто бы мог догадаться, что в них, именно в них – несогласие с тем, что поневоле знакомо ушедшим и вернувшимся вновь? Они отрицают всю нашу правду. Отрицают, потому что они рядом друг с другом. Особенно Биче. Я почувствовал ее там как что-то, что не дает мне уйти. Нет ничего, и вдруг я чувствую что-то. Оно передо мной и во мне. Такого не было прежде. Ни там, ни здесь. Это что-то новое. И вот незачем такому, как я, там оставаться или возвращаться оттуда. Пора полюбить мир, как любят они. Это я смутно понял и вот увидел отсветы пламени. Потом они куда-то пропали, как будто растворились в тумане, и остался один красный платок. А где он теперь? Вот он лежит на траве – прямо перед тобой.

 

Он лежит. Возьми его в правую руку. Не забывай о том, что держишь его.  А то он снова исчезнет. Мама твоя там, а не здесь. А моя мама ждет нас обоих. Она знает, что я не приду. Наши с тобой состояния, папа, очень похожи. Ты понимаешь – рождается что-то новое. Не бойся. Мы друг друга снова найдем.   Если только собаки наши окажутся рядом. Это условие. Не забывай. Это не только твои, но и мои собаки. Будешь верен их встрече, и все, что ты хочешь, я тебе дам. Любое совмещение и перемещенье времен. Любое прощение. И то, что прощать ничего не надо. И то, что родится вновь, когда кончатся все времена. Люди ждут, когда же это случится. Но ждут без всякой надежды.

А все происходит здесь. И только здесь я еще могу с тобой говорить. Но слова мои тонут в порывах пламени. Ты не слышишь. Тебе кажется, что это  сам ты с собой говоришь. Биче слышит. Вилли тоже услышал. Не отпускай их. Пусть будут вместе. В них ответ на всю твою боль. А я отойду осторожно. Ты не увидишь, но я возьму и унесу туда красный платок.

Невероятно. А впрочем – кто объяснит мне, что где-то есть более вероятное? Вся ушедшая и даже недавняя наша история – это затишье перед исповедальной окончательной вспышкой. Что это? Я мысленно и лихорадочно перелистываю страницы лучших книг – тех, которые я  никогда уже не раскрою. Мелькают абзацы, терцины, октавы, любимые мной гравюры, цветные репродукции дрожат, сворачиваются и растворяются в воздухе. А за ними – счастливые дни и мгновения жизни. Все то, что прекраснее любых на свете книг и гравюр. Но ты не пугайся. Растворяется только твое. Слава богу, все остальное останется и остается.

Нет, не надо себя утешать. И ты ведь прекрасно знаешь о том, что происходит сегодня. Там, где ты ничего не видишь. А не только здесь, где ты все уже увидел давно. Заранее – в лихорадке времени. Смене времен. Убыстрений и замедлений. Ты подсмотрел, как они много раз уже отменили друг друга. Вчера и сегодня. Ты уходишь. Но ведь и с теми, кто останется после тебя,  все то же, как и с тобой. Не потому ли ты не готов  отойти. Да, тебя ожидают мама, жена, сын, внучка и все другие, и все, кто ушел. А ты еще повторял недавно, что жизнь идет на поправку. И только что был счастлив. И не ты один, а вы все – вчетвером. И вот… Послушай. Вдумайся, Постарайся понять. Вот. Невероятна вся твоя жизнь. И не только твоя.

Они тебе исповедуются. Кто? Лихорадочно перелистывай книги. Вглядывайся в глаза тех, кто смотрит из тьмы и огня. Все, что видишь,  вспыхивает и сворачивается в пламени. Сгорает или рождается вновь? Принимай любую, самую страшную исповедь. У каждого – по-иному. Но все именно так. Ты очень боялся, что сила твоя кончится, когда ты дойдешь до конца. Ребенком, еще до войны, ты очень боялся того, что происходит сейчас. Того, что невероятно, – а ты почему-то предвидел, что это невероятное сбудется. Вот сегодня это сбылось, а ты уже ничего не боишься. Твоя лихорадка – это не страх. Это что-то другое. Это когда всеобщая исповедь принята. Мелькают глаза и страницы. Как будто бы ты, убыстрив течение времени, повторяешь еще раз для себя самого все, что видел и слышал.

Да, да, понимаю. Сознание – это способность предвидеть.  Мы сознаем себя, только если предчувствуем то, что случится. Вот я предугадывал страшное и еще не верил себе самому. Казалось, что жизнь идет по-иному, и ужас нужно еще постигать. Хорошо, что я думал так. На всякий случай. Чтобы не быть заложником собственных выдумок. И вот под конец ясно – предвидения и предчувствия оправдались. Конец и начало жизни сомкнулись. Теперь можно ходить по кругу, бродить без конца, как по этой проложенной нами тропе. Но ведь когда-то надо ее разомкнуть. Или остаться здесь.

Вилли бросается ко мне и целует меня точными собачьими прикосновениями – в губы, в глаза. Биче медленно поворачивает голову. Она видит, как Вилли целует меня. И ее спокойствие могло бы меня напугать, если бы я был способен бояться.

Ладно. Она останавливает мою лихорадку. Потому что скоро наступит конец. А уход из жизни – это реальность. Такая же, как то, что мы все-таки здесь, в деревне Луги. Все возможно – в любую минуту пожара. Помню, как еще в сорок третьем году, когда мне исполнилось шесть с половиной, я грелся у печки, в хозяйской комнате, и  спать не хотелось, а  уже стемнело, и за окном на веранду, и за кронами черных яблонь и дальше за бугром и за опытным полем в полнеба подымался над нами близкий Тянь-Шань, и хозяйская злая собака рычала, услышав чьи-то шаги, и зевала на ступенях крыльца. В печке, в огне, среди золотых кизяков, охваченных пламенем, грезились мне образы будущего. Но война ведь не кончилась. Вот я и дождался. Будущее передо мной. Тропа замкнулась опять. Но мы втроем, вчетвером. Вместе. И мы сумеем разорвать заколдованный круг.

 

Странные образы. Догорает все, что загорелось тогда. Мне трудно выразить, но я понимаю. Гроза миновала. Тучи остановились. Полыханье пожара и отсветы его в облаках еле заметны. А может быть, их и нету совсем. Тогда у печки  рядом со мной была моя мама. Она меня обнимала и что-то рассказывала о мирной жизни, которая была до войны  и будет после победы. Я не вслушивался тогда в то, что она говорила. Но слушал, слушал и только хотел, чтобы печка не догорала. Это я помню, а то, как она догорела, –  забыл. Наверно, заснул, глядя в огонь. И меня, сонного, мама увела в соседнюю комнату. Вот, вспоминаю. На маме тогда было холщовое белое платье. И оно казалось красным от полыхающих отблесков пламени.

И такою мама приснилась мне, и я во сне слышал ее тихий задумчивый голос. И он мне напоминал, какой мама моя была до войны, в тот день, как за ней покачнулась изба. Да, передо мной во сне была мама, черная от загара, молодая, в красном платке, и она глядела в сторону и смеялась, а потом  перестала смеяться, и лицо дрогнуло и изменилось. Да, это снилось мне, точно. А теперь – неужели все то же самое? После всего, что случилось. После всей этой невероятной жизни моей. Нет, мамы сейчас нет рядом с нами. Но она близко. До нее можно дойти.

 

Биче, взгляни на меня. Ты согласна вернуться? Ну, иди – поближе ко мне. Видишь,  Вилли хватает мне руку цепкими сильными лапками и целует, целует  в губы, в глаза, в уши, в лоб, в шею и снова в самые губы. Иди ко мне, Биче,  иди и так же меня поцелуй. Ты с трудом встаешь и подходишь. Я сам целую тебя много и часто. А ты дышишь мне прямо в лицо чистым прохладным дыханием и вдруг, чувствую, начинаешь дрожать. Так же, как Вилли. Он тоже дрожит. Что мне делать? Как вас успокоить? Понимаете? Все объясняется, наконец. Нет, не все. Не надо меня успокаивать. Видимо, только я сейчас могу что-то сделать такое, чтобы они успокоились и перестали дрожать.

Мне самому становится страшно. Жизнь восполнена, а ты один, и у тебя еще время осталось. Обе собаки пойдут за тобой. Но ты и только ты один можешь решить. На самом деле – не так. Они обе тебя поведут. Изба догорает последним пламенем. Что ты увидел в нем? Что в нем осталось? Что еще можно сделать? Никаких образов нет. Чистый последний огонь.

История государства Российского. Ад, Чистилище, Рай. Мой Данте. Я сам, который уже не принадлежит себе самому. Оказывается, в такую минуту, в такое мгновение ухода от всех – и от Биче, и от мамы твоей – ты не один, уходящий,  какая-то необъятная сила хватает и за собой тащит тебя. И это сила родная, теплая и прозрачная, как и всякая сила, но она совсем по-особому нежно и мягко уводит всего тебя за собой. Не только то, что называли душой. Всего тебя. И ты уходишь спокойно и смело, как будто по своей собственной воле. Но ты еще можешь противиться. Остановить эту силу. Пока еще ты можешь такое. Огненная и незримая мощь пока еще уступает воле твоей. Красный платок в правой руке. Кто-то незаметными рывками дергает его или это ночной ветер понемногу раздувает костер. Лиловый оттенок огня тонет в золотом ревущем порыве.

Благая весть о том, что здесь все начнется и будет заново, именно здесь, там, где последняя изба догорает, эта благая весть может повременить. Видимо, само бытие исповедуется мне красным пожаром. А я хочу прервать, остановить волей своей исповедь бытия. Но мои усилия бесполезны. Откровение состоялось. Ночная исповедь принята. Мы можем уйти, не дослушать. Она все равно уже доведена до конца. Если мы не услышим – тем хуже для нас. А ведь бытие надо спасать. От всех, кто не слышит. И вот я чувствую, что платок и в самом деле кто-то потянул из плотно сжатых пальцев моей правой руки. Я еще крепче сжимаю пальцы. Но платок   выскальзывает. Я невольно отпускаю его. Он какое-то время повисает в воздухе, и ветер треплет его  невесомые складки. Он как будто задерживается в воздухе передо мною. Так, чтобы я мог рассмотреть. И вот пропадает.

Как? Сначала вижу траву сквозь него, а затем – только траву. Я спокоен. Платок никуда не исчезнет. Я улыбаюсь. Еще одно доказательство правоты моей веры. Собаки  рядом со мной. Вилли прижался к Биче, и она его лижет. Биче спокойно легла. А он стоит перед ней – спиною к огню. Так было вчера, на чердаке. Только без пламени. Мы победили. Ничего не надо прощать. Все изменилось. Время убыстрилось вновь. Чувствую. Как будто земля стала другой. Но все, что на ней, без изменений. Трава. Дальний лес. Прощальная замедленная вспышка пожара. Полночные сиреневые облака. Нет, они тоже движутся. Незаметно. Присмотрись и порадуйся. Облачная пелена как будто охраняет нас от ночного простора. Но вот вижу в облаках первый разрыв.

 

И тут в какой-то момент я ослабляю сжатие правой руки. Биче привалилась к моей ноге и дрожит. Я сажусь. Обхватываю ее. Прячу нос и глаза  в ее шерсти. Черная голова рядом с моей. Закрывает огонь. Вдруг сильный рывок. Я не успеваю. Падаю вслед за нею в траву. А она уже далеко от меня и кидается в пламя. Рев огня. И вот Биче моей больше нет. Я тут же вскакиваю, кричу и падаю снова.

Сознание никуда не уходит. А пламя горящей избы удаляется и пропадает в ночном безлюдном пространстве. И теперь только один Вилли тянет меня  по дороге, сворачивает к переправе, где в черной тьме по камням и бревнам шумит и клокочет вода.

__________________________

Комментарии запрещены.