Ирина Комиссарова

Слово Г. Н. ИОНИНА: проза, стихи (Выступление на юбилейном вечере)

Для меня центральным произведением Германа Николаевича Ионина, нашего учителя-словесника в 30-й школе и руководителя ЛИТО там же в далекие 60-е годы прошлого века, стала его книга «Апокалипсис». Сколь много ею подарено! А тогда, давно? – и души, и знаний, что само по себе заслуживает отдельного очерка, и мысленный диалог с Германом Николаевичем – нашим Учителем, никогда не закончится, хотя бы потому, что мы как будто разом оказались брошены из детства в темный поток времен – реальную историю отечественной культуры, и, конечно, многое и должно было быть недосказанным.

Сначала «Апокалипсис» почти испугал: из-за боязни разочароваться и одновременно весьма обязывающего названия. Но, начав читать, я не могла оторваться, хотя в книге нет острого сюжета, и написана она отнюдь не «красиво», а некоторые отрывки при чтении взаахлеб трудно воспринимались. Захватывали удивительная искренность и, не побоюсь этого слова, мощь полифонического замысла, когда один голос вторит другому, из них выпрастывает крылья третий и т.д., как в фуге. При таком прочтении поражали и умение очертить облик человека без его «портрета», и пейзажные зарисовки – своей пронзительностью и красотой, и полное отсутствие аллюзий к какой-нибудь известной в литературе фактуре, т. е. хотя бы самой малой подражательности. Трудно видеть эту книгу (прозаическую ее часть) сборником повестей, как сказано в аннотации. Бесспорно, это единое произведение, не конгломерат, а монолит, если угодно. Тем досадней посыл аннотации: «тексты повестей… сопровождают работы художника…». Нет, они не сопровождают, т.е. сопутствуют, а вторят и ведут, и снова вторят, как в музыкальном произведении, составляя с текстом спаянное целое. Пожалуй, это большая редкость в книге: и удивительная точность презентации визуального ряда, и согласованность короткого и длинного дыхания в узлах его пересечений с рядом вербальным. Было бы интересно представить графически движение этих линий вместе с разворачиванием содержания. Узор, т.е. код этого изложения, вероятно, получился бы почти совершенным.

Хочу оговориться: иллюстрации, о которых я только что сказала, – это произведения отца Германа Николаевича – Николая Александровича Ионина, замечательного художника. Некоторые из его работ еще в пору ранней нашей юности, когда мы приходили к нашему учителю на наши литературные собрания, заставляли по-новому увидеть окружающее, особенно природу, они казались одновременно и поэтичными, и властными, и даже в голову не могло прийти, что Николай Александрович известен только в кругу профессионалов.

Замысел автора «Апокалипсиса» и его исполнение напомнили лучшую прозу ХХ в., после которой люди, кажется, стали по-другому чувствовать и понимать себя – к примеру, прозу Борхеса или Гомбровича, хотя всё в книге Германа Николаевича, как говорят, до боли свое, родное, и вместе с тем это «высокая правда» человеческого сердца, человеческой души, вечный, взыскующий разговор человека с собой. Таким образом, название книге дано не только смело, но и уместно, если помнить, что Апокалипсис Иоанна (или, как считают богословы, откровение Иисуса Христа) – не только космическое объяснение мира, но пророчество о времени битвы добра со злом. Человек должен выдержать духовную брань, сохранить себя в этой борьбе, и свидетельство словом означает здесь свидетельство жизнью и свидетельство кровью. Как не узнать по книге четырех всадников Апокалипсиса! Это зло, война, голод, смерть. Как не вспомнить «Седьмую печать» Бергмана, хотя главный герой этого фильма и рыцарь! Это наш, ХХ век… «Кто думает, что он стоит (в вере), берегись, чтобы не упасть», – говорил апостол Павел. Так что Апокалипсис – это и последняя возможность покаяния.

Я перечислила только отдельные узлы смыслового поля глубокой и потрясающе оригинальной книги, которую хочется перечитывать, вместе с которой хочется размышлять, имея в виду другие символы Апокалипсиса, например, подумать о возрастании беспорядка и взаимосвязи законов физических и духовных, о каждой из семи печатей, о том, как близко от каждого из нас дышит вечность и какой это дар человеку – не быть или не стать сиротой.

Завершают книгу стихотворения, своего рода россыпь огоньков, бросающих отсветы в только что прочитанный основной текст.

Таким образом, всех нас можно поздравить с появлением «Апокалипсиса», с тем, что мы сможем читать и перечитывать эту книгу. Автору же – низкий поклон за смелость, за правду, прекраснее которой для автора, кажется, ничего нет.

Удивительно, но прозаический текст в этой книге не менее, чем стихотворный, что называется живописателен, именно в нем с массой живых, словно выхваченных их жизни подробностей предстает повседневная жизнь четырех поколений одной семьи – ленинградцев, петербуржцев, наконец просто людей, «ходящих под богом», т.е. в каком-то смысле «избранных», с которых и спросится, которым мог явиться огненный куст, как главному герою является гроза, живущих в контакте со всем живым, и природа для них правдива в библейском смысле. Словом отца автора стали его картины, Словом главного героя – его стихи, Словом сына и возлюбленной жены – поступки, может быть, самое трудное в нашей жизни, этой книгой и возблагодаренное. Стихи же аналитичны – примерно как у Ф. И.Тютчева, возможно, воспринятого автором по «сродству души», потому и не «похоже», всё у автора свое – понятия, лексика, образность, причем настоенное на переживаниях, общих для очень разных людей одной эпохи – конца 60-х XIX – 20-х XXI в.

Не стоит удивляться странным на первый взгляд временным рамкам. За ними начало и развитие терроризма (вплоть до государственного) в разных обличьях. Именно эта эпоха породила глубочайший интерес к так называемым «человеческим документам» (воспоминаниям, исповедям, дневникам, личной переписке и т.д. отнюдь не литераторов) – их востребованность, что не могло не отразиться на художественной литературе. Одними из первых приникли к этому источнику великие психологи русской литературы Достоевский и Толстой. Позже в художественную литературу пришла новая образность в новых жанрах, как бы заново открытых, как, к примеру, в свое время произошло с Прево или Руссо. В книге одна из палитр – палитра «человеческого документа», когда разные герои рассказывают «от себя» об одном и том же событии. И даже над главным героем есть еще один герой – рассказчик, который и объединяет все «исповеди», все признания, все послания и вопрошания в единое целое «Апокалипсиса». Таким образом, и живописный ряд – это не обычные иллюстрации, это тоже рассказ, тоже свидетельство, и, можно обратить внимание, как устала душа живописца в работах конца 40-х годов.

Обзор и краткий анализ всех книг Германа Николаевича Ионина можно найти в двух статьях-послесловиях проф. В. Акимова: «Память души» (к сборнику стихотворений и прозы «Вторая испостась», 2004) и «Бесстрашие и мудрость погружения в мир» (к сборнику поэм «Преодоление», 2016). В одной из этих статей дана емкая характеристика его творчества. По мнению В. Акимова, неколько мотивов объединяют все произведения, и первейшее общее – это Память, Память с большой буквы:

«Память делает невозможное: пройдя через небытие, человек возвращается в бытие переменившийся, прозревший. Живой отец и убитый сын в нетленном и незримом общении: «“Сын убитый стал мне вроде Спаса…” ˂ … ˃ Но есть опора для души, есть “камень веры”. Эта вера в неразрывной связи со всем, что хранит Память: память об отце, о матери, о сыне: “Мы друг в друга перешлиˮ. Из глубины памяти возникают повествования в прозе[1]. ˂ … ˃ И тут хочется сказать: в Петербурге есть литератор со своим неожиданным и в то же время долгожданным лицом, со своим словом…»[2].

Мы действительно живем «под шапкой памяти», по выражению академика Н.П. Бехтеревой, наши поступки обусловлены памятью, и плотное совмещение в произведениях Г.Н. Ионина прошлого и настоящего – формообразующий прием, открывающий новый уровень психологизма его прозы. При этом один из ведущих мотивов – любовь, на что указывает фабула, катарсическая часть повествования о присутствии убитого сына в этой жизни, его возвращении – столь же заслуженном, как покой, дарованный Мастеру и Маргарите М. Булгаковым в его знаменитом романе…

Торжество и творчество любви, обоженная реальность отношений – вот общий итог рассказов и повестей с их доверительной интонацией повествований от певого лица. И здесь по-особому звучат высокие, светлые ноты, несмотря на трагизм фактов. Это важно. Как пишет Н.П. Бехтерева, «в поддержании по крайней мере некоторых нравственных норм имеют значение собственные защитные механизмы мозга, способствующие сдерживанию отрицательных эмоций путем создания … препятствия для распространения по мозгу “волныˮ отрицательных эмоций»[3]. Речь – о библейских нормах-заповедях. Важно и то, что именно персонажи рассказывают о себе, что является одной из традиций русской классической литературы начиная с Ф.М. Достоевского. Другая традиция – раскрытие в художественных произведениях «умственной жизни» (подробнее об этом см. в монографии Л.Я. Гинзбург «О психологической прозе»). Только в одном хотелось бы возразить В. Акимову: на мой взгляд, некорректно относить «Климовщину» к мемуаристике, тем более что у этого произведения есть подзаголовок – «повесть». И хотя эта повесть автобиографична, впрочем, как все творчество Г.Н. Ионина, это именно повесть, т.е текст, скрепленный «идеальным» cогласно более глубокому замыслу, чем вспоминание.

В этом контексте существенно такое умозаключение героя повести «Стерх»: «Нет, жизнь – это не призрак и не подарок природы. Это бесконечные шаги – к новому и новому покою души»[4]. И «кто сблизит небытие и бытие, кто докажет, что между ними есть общее и что можно переходить туда и оттуда, тот сумеет сделать все, что нужно людям, живым и мертвым, а теперь надо верить и что-то делать, чтобы сближать эти миры»[5]. Вот на этом аспекте, как мне кажется, и следует остановиться отдельно, трудно воспринимаемом некоторыми читателями, ведь совсем недавно отношение к «загадочным» явлениям психики человека, да и жизненной данности, было сугубо негативным.

Прежде всего следует обратить внимание на понятие «ипотасности», основополагающее в художественной системе автора, – «единство сознаний, взаимопереходности всего сущего, природного и человеческого», «способности вобрать в себя, продолжить собою предков, принять близких и ближних и передать опыт потомкам»[6]. И Апокалипсис у Г. Н. Ионина не всегда конец бытия, он и откровение, а значит, и Страшный Суд… и трактуется в разных произведениях в разном смысле. Напряженность и вместе с тем пронзительная красота того, с чем мы соприкасаемся, читая его произведения, дает читателю уникальный опыт переживания. Вместе с рассказчиком читатель оказывается «как бы в другом измерении: видит, слышит, обонеяет то, что окружающим обычно не дано…»[7] Это и расценивается некоторыми читателями как мистицизм, во всяком случае что-то «странное», между тем в научной литературе определяется как «магический реализм» (по отношению к романской литературе, в частности латиноамериканской), чтобы подчеркнуть способность этого направления не просто передавать реальность, но проникать в так называемые загадки психики человека, природы и даже мироздания. Процитирую фрагмент стихотворения 27 из цикла «На грани двух миров»:

Какое неожиданное чудо –

Земную жизнь раздвинуть без конца

И вспыхнуть всеми красками этюда

На всех этюдах моего отца.

Мерцанье света и сплетенье линий

Соединятся, у отца учась,

И оживут во мне, как ливень синий,

Как ты, в кого я перешел сейчас.

Но ливень кончился, и неужели

Опять взаимный переход готов?

Лиловая трава на акварели

Сияет огоньками всех цветов.

И в белом или голубом тумане,

Вдохнув благоухание земли,

Пожалуйста, не обращай вниманье

На то, что мы друг в друга перешли.

…

Стоит отметить здесь способ подачи иллюстраций, интересную его особенность: иллюстрации органично ложатся в текст, между тем большая их часть далека от своего предметного ряда (произведения художника А.Н. Ионина были созданы задолго до написания книг его сыном). Появляются они не случайно, о чем упоминалось выше, они задают свой мотив и вторят основному тексту, кроме того, текст становится «просторней», наполняется воздухом и светом – как говорится, есть куда присесть ангелу… Такого рода иллюстрирование текста с помощью дополительного мотива (или своего рода «бегущей строки» – кому как нравится) немыслимо даже для «Мастера и Маргариты» или «Собачьего сердца» М. А. Булгакова при всей их фантасмагоричности. Можно вспомнить и В.М. Гаршина, А.И. Куприна, А. П. Платонова, с их интересом к «необъяснимому», но к их текстам тоже неприменимо подобного рода иллюстрирование. Хотя термин «магический реализм» достаточно условен (как всякий термин) и его не относят к отечественной литературе, все-таки, на мой взгляд, нельзя его полностью отбрасывать, поскольку он позволяет четко представить характерные черты обозначаемой им художественной реальности.

В изучении восприятия, памяти, механизмов творчества, природы таланта (и функционирования мозга человека в целом) за последние десятилетия многое изменилось. Н.П. Бехтерева в цитированной выше книге замечает: «…если ранее наука противопоставлялась религии… то сейчас … наука вошла в ту фазу, когда она нередко подтверждает, прямо или косвенно, по крайней мере ряд положений религии и ее истории, которые в период младенчества науки не принимались или могли быть приняты только на веру»[8]. В этой же книге отдельную главу она посвятила «Зазеркалью», области «странных явлений», таких как сны, становящиеся явью (вещие сны), гипноз, внушение, в том числе невербальное и др. «Неистребимая вера человечества в чудеса и таинственные явления может расцениваться как детская погоня за мечтой, синей птицей Метерлинка. А может быть – и как стремление человека и человечества понять мир во всей его действительной полноте, во всем его удивительном многообразии (курсив мой мой. – И.К.) »[9]. Упоминает Н.П. Бехтерева и о благословении митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским Иоанном изучения подобных явлений, приводя примеры самонаблюдения. По словам Н.П. Бехтеревой, «необходимо сохранять разумное отношение к материальному базису подобных явлений, вести целенаправленный и все более глубокий поиск в его рашифровке… базирование нашей биологии на примитивном материализме привело к тому, что мы, по существу, работали в рамках коридора, ограниченного невидимой, но очень колючей проволокой. Даже попытки расшифровки кода обеспечения мышления, вполне материалистические, как теперь признают оппоненты, встретили поначалу штыки “материалистовˮ, идея которых сводилась к тому, что нельзя узнать код идеального. … И все-таки что такое идеальное? Что такое мысль? Получается, с точки зрения материалистов, – ничто. Но ведь она есть! Я думаю, приспело время хотя бы поставить вопросы, на которые сегодня трудно или даже невозможно найти ответ… И первый вопрос… что такое идеальное…»[10]

Как видим, неординарное в прозе и стихах Г.Н. Ионина не является чем-то искусственным, а выводит повествование о внутренней жизни главных героев на новый уровень постижения жизни, тонкого психологизма, и если считать что-то необычное метафорой, как это делает В. Акимов, то метафорой провидческой:

«…у каждого из нас множество сознаний, ровно столько, сколько существований во всем бытии во времени и в пространстве, в прошлом, настоящем и будущем. Все существования принадлежат каждому живущему, но охватить их сразу невозможно, и нельзя ими жить всеми сразу – живешь тем, какое вмещает твоя нынешняя телесность: телесность рушится, и сознание твое обнаруживается где-то в одном из существований, пребывая в других как возможность» («История болезни»)[11].

В таком видении, как мне кажется, сказывается и внимание автора к теории ноосферы (мыслящей оболочки Земли как высшей стадии развития биосферы), что еще раз указывает не просто на оригинальность Слова самобытного писателя, но и на его место в литературном процессе, продолжающего традиции русской классической литературы и философии и вместе с тем современного человека. Что касается «умственной жизни», то Герман Николаевич демонстрирует огромную эрудицию, неотделимую от его способа думать, ненавязчивую и естественную. Понятно, что не всякий читатель может соответствовать ее уровню. Однако сама позиция рассказчика – просто человека, размышляющего о многом, воспринимающего и общественные проблемы, позволяет понимать его идеи на интуитивном уровне, тем более что они высказаны выразительно, в «великих» и «зрячих» словах, как пишет В. Акимов, «открывающих бессмертие души», природу человека – божьего создания. В качестве иллюстрации приведу фрагмент 6 из поэмы «Данте» («Рай»):

Обычный космос. Тьма без края…

Лети и аурой играй.

Духовный свет во мраке Рая

С успехом заменяет Рай.

Мое сиянье – голубое,

Я вижу голубые сны

И унесу навек с собою

Лазурь земной голубизны.

Но иногда слабеет вера,

Молчит отчаянье мое.

И гаснет голубая сфера.

И космос виден сквозь нее.

Стоит напомнить, что Рай, Ад, мытарства, согласно священным книгам, и есть жизнь после смерти.

Можно привести и пример стихотворения 40 из той же поэмы «Данте» («Чистилище»):

Конечно, можно все начать сначала

И возвратиться, как бездомный Пер.

Она меня внимательно читала –

Сонеты и трактаты, например.

Она со мной согласна в каждом слове

И добровольно ждет меня века.

Я посылаю Беатриче-Сольвейг

Все до последнего черновика.

Вот так и буду жить, не уставая,

Не помня искушений и обид

И в твердом убежденье, что Кривая

Ни мне, ни Беатриче не грозит.

Духовность – это добытое Нечто,

Разлукою рожденный голос мой…

И вот меня уводит путь прямой

От Сольвейг-Беатриче в бесконечность…

Если же говорить о природе, то тут следует назвать прелестное стихотворение о змее – 27 из «На грани двух миров» («Внучке даже по секрету…»), 44 из «Рая» «Данте» («С одной старушкою ходил я в лес…»), 9 из цикла «Россия» («Сухая вкусная смола») и др. Примеров сильных и глубоких стихотворений, со своей, авторской образной системой – строгой, «прозрачной», по своей позиции напоминаюшей тютчевскую, можно обнаружить у автора множество, причем у него безусловно глаз художника: перед нами предстает «цветной», восхитительный, прекрасный мир, у одних сосен целый ряд эпитетов, они и сизые, и черные, и сиреневые… А сколько так называемых «находок»: «покуда Ящеры извив, как зеркало, следит за этим», «вечерний мир просторней и светлей», «и розовой улыбкой вдруг проснулось озеро речное», «река горит, сверкает в солнечном наряде», «и красный серп луны вонзился в землю», «лиловый кров сосновых крон», «гроза прогромыхала бестолково», «шептались ветви глуше и напевней»… Герой, как и его отец, «лелеет и теплит откровенье живой красоты».

И единенье наших душ,

И радость жизни беспричинной

Вдохнет сиреневая глушь,

И я вдохну перед кончиной.

Или:

Сухая вкусная смола,

Сосновый ствол в чешуйках сизых,

И тень зеленая легла,

И дождик на иголках высох.

Я окончательно промок

На расстоянии от дома.

А ты, сосна, мой островок

В неразберихе бурелома.

Но синева над головой

Сегодня потемнеет скоро.

А под ногами холмик твой –

Моя последняя опора.

А солнышко уже ко мне

Совсем утрачивает жалость.

И на тебе, моей сосне,

Оно случайно задержалось.

Я вижу те или не те

Зеленоватые просветы.

По ним в кромешной темноте

Я обнаруживаю, где ты.

…

Если же вернуться к теме этого сообщения – о необычном, якобы «странном» в творчестве Германа Николаевича, то в качестве дополнения можно снова отослать читателя к выводу Н.П.Бехтеревой: и «даже множество чудес, описанных в Евангелии и в повествованиях людей особой святости – при жизни и после смерти – убеждали только больных и жаждущих чуда…»[12], другими словами, вопрос о вере – это и вопрос возможностей человека, в силах ли он во что-то верить…

Использует автор и такое средство выразительности, как «поток сознания» («Притчи»), – безусловно по-своему, достаточно сравнить тексты автора с классическими произведениями этой стилистики. Меняющаяся ритмика – от обычной до рваной, неожиданные ракурсы и оценки позволяют более объемно передать свою позицию по очень многим вопросам, касающимся событий современности и недавнего прошлого, когда автор испытывает «боль и стыд» «за все грехи и преступленья» и с тревогой смотрит в будущее. И здесь, как кажется, убедительна не только критика (порой жесткая), а еще и действительность преображенного человека, может быть, не всегда благостная, – тексты, основанные на вспоминающемся, которое, «как прозрачное облако, охватывает всю душу», учит, дает силы, побуждает к творчеству. А ведь именно творческие возможности, нуждающиеся в развитии, обеспечивают (вместе со стереотипными возможностями) противостояние человека разрушающей среде[13]. Да, нам открывается необычный и прекрасный мир, пронизанный любовью, которая сильнее, чем поэтическая строфа, безнадежнее, чем застывшая в прощальном осеннем тепле роща или кипарисы с их цветным шепотом. Как же спасти этот мир, как «преодолеть и переиначить апокалипсис», как устоять в битвах, порой невидимых, страшного века?

---

Комментарии запрещены.