НОВЫЙ ШЕСТАЛОВ  (2007 г.)

 

Есть  у манси  миф о Крылатом и Ногастом Пастэре (записан А.Каннисто в 1906 от Ф.Ебланкова, северянина, жителя села Вершина). Ногастый бежит по земле. Крылатый в небе… Казалось бы, вполне знакомый мотив… Есть он и у Гете… Фауст на пороге обретения второй молодости. Он – пока еще ученый-старец – говорит своему подручному – бескрылому кабинетному Вагнеру:

Ты верен весь одной струне

И не задет другим недугом,

Но две души живут во мне,

И обе не в ладах друг с другом.

Одна, как страсть любви, пылка

И жадно льнет к земле всецело,

Другая вся за облака

Так и рванулась бы из тела.

Две души – крылатая и бегущая по земле… Одна так и не вырывается из тела, пребывает в нем. А другая – как у шамана. А может быть, еще точнее и ближе к Мифу: Крылатый и Ногастый – две ипостаси. Два проявления одного существа. Поэтому имя Пастэр мы употребляем и в единственном, и во множественном числе…

Обе ипостаси «бессмертны», хоть и проходят через смерть. Когда они стали «чахнуть», женщины, по их  завету,  положили их в два липовых гроба. Но завет все же не выполнили: нужно было поставить гробы на землю, а женщины похоронили Пастэр в этих гробах. Наверно, они думали, что Пастэр умерли. А на самом деле те лишь «обновляли существование». И вот, как говорит Миф, за грех женской  ограниченности и слепоты, воскресший Крылатый Пастер определил людям короткий срок жизни – всего 100 лет…

Незнакомый, «небиблейский» миф о грехопадении несет в себе особый смысл, рожденный в первородной бездне времен. В нем ключ к тайнам Любви. И если в наши дни, сейчас, рядом с нами, свет любви разомкнет круг одиночества, «продлит» до бесконечности фаустовское мгновение, значит, смерть снова побеждена, и то, что, казалось бы, похоронено, — воскреснет с новой, непредсказуемой силой. И вновь Крылатый Пастэр, взмыв за облака и вобрав оком неоглядное пространство, опередит Земного и вновь настигнет как охотник шестиногого лося, и вновь совершит магический ритуал, и заново увенчает Полярной Звездой Мировой Столп – Обь, «ось земли» – и опять вернет земному Пастэру всю полноту возможного счастья, даже если тот, похороненный женщиной, задохнется под тяжестью навалившейся на него мерзлоты…

Мифы древности создавались для вечности. Они предугадывали все времена. В том числе и наше. Они дают нам язык. Но вот мы почему-то, увлеченные поисками нового, современного, отказываемся, как правило, от этого языка. И вроде бы остаемся почти ни с чем… И кажется нам, что все в человеческом опыте уже исчерпано и даже слова бессильны. Но язык мифа – особый. Миф — это текст текстов. Он живет и оживает «ипостасно». Жизнь мифа –  бесконечный ряд пресуществлений в пространстве и  времени. Легенда о докторе Фаусте тоже ведь стала мифом. И мы знаем, сколь разнообразны ее  интерпретации в литературе – К.Марло, Г.Э.Лессинг, Ф.М.Клингер, А.Шамиссо, И.В.Гете, Т.Манн… Столь же насыщенная и неисчерпаемая по внутреннему богатству  судьба может ожидать и пересказанный нами мансийский миф. И вот уже Юван Шесталов  задумал свою новую, может быть главную книгу – с оглядкой на сюжет о крылатом и ногастом Пастэре.  Это лишь замысел. Но уже по-новому стали дышать новые строки поэта. Вот примеры  из последней книги «Непредсказуемо мгновенье…» СПб, 2003.

«Случайно ли вспыхнули Твои глаза?  Не только Северное сияние пылало в них, искрясь лучами разноцветными, но что-то большее. В глубине бездонного ледяного океана  я увидел себя. А ты увидела меня в моих  оживших глазах. И лед растаял… И снова возник Мировой Столп, соединяющий все три мира:  верхний, средний и нижний. Здесь, у Полюса, я когда-то настиг  шестиногого лося, принес его в жертву Отцу и обозначил Полярную звезду как вершину Мирового Столпа…»

Шесталов не боится почувствовать себя крылатым Пастером.  И в этом порыве не только вдохновение лирика. Здесь есть и религиозное Нечто. И быть может, наука скоро остановится перед загадкой ипостасности  бытия.

Ас! Ассы! Ос! Осе!

Обь великую манси называют «Ас».

«Ас-ях» – называют ханты людей,

Живущих на реке «Ас».

«Ас-ях» – «Остяк».

Остяки живут у земной оси,

Связывающей Верхний мир и Нижний мир.

Мировое древо,

Планетарноя ось,

Символ покоя,

Источник энергии откровения…

Откровением энергии, творимым ассами,

Озарись, Планета!

«Шаманская» «клинопись» недавних шесталовских книг,  проповедующих «планетарное и космическое сознание»,  несмотря на присущее поэту неистовство образов, захватывающую дух «заклинательную» ритмику,  еще оставалась  все же в сфере публицистики. Недоставало емкого, всеохватного, единого мотива, в котором  личное раскрылось бы как планетарное, а планетарное было бы согрето неподдельно выношенным и выстраданным. Возвращение к мифу дает поэту необходимую опору.

Мы попробовали наметить прогностический экскурс в творческую лабораторию писателя, и на этом уникальном примере вновь и вновь видим, какими путями реально приходит обновление и возрождение национальных литератур.

В свое время еще И.Г.Гердер  утверждал, что национальным поэт станет, лишь прикоснувшись к родной почве, к опыту народного творчества, народной культуры духа. Переосмысление,  открытие вечной современности содержания и форм духовных традиций, развитие этих начал, испытание временем, широкий глубинный диалог с культурами, которые создали другие народы, диалог родных основ с настоящим и будущим  — вот испытанный ориентир обновления и возрождения.  Эти процессы исследовала в прошлом мировая и отечественная филология (мифологическая, культурно-историческая, психологическая и даже социологическая школы и др.).

Новое направление в науке о литературе – этнолитературоведение – по-новому учитывает обозначенный выше контекст, в связи с новейшими учениями об этносе.  Думается, что этнолитературоведение может способствовать развитию и современному становлению младописьменных литератур. В какой-то мере оно может даже опережать это развитие. Недаром даже наш краткий экскурс в творческую лабораторию Ю.Шесталова носит опережающий, прогностический характер.

По общему мнению,  модернизм в искусстве слова завершил свой опыт признанием невозможности создания нового искусства путем отрицания достижений традиционной культуры и национальной и мировой классики. Постмодернизм тоже выполнил свою миссию игрового, виртуального и порою абсурдного столкновения классики и модерна.  Время взорвано, пространство сжалось. Ясно, что традиционную культуру нельзя преодолевать во имя общечеловеческого, и, с другой стороны, необходимо многоголосое, планетарное единение культур. Двойственная природа этноса, проявляющаяся в разделении и объединении человеческих множеств, динамика движения к суперэтносу и от суперэтноса, осмысление многонациональной российской культуры как суперэтнической требует в современных условиях небывало тесного и напряженного диалога художественного слова, критики и прогностической, опережающей литературные процессы этнолитературоведческой науки. Да ведь и мировое сообщество – это становящийся, но пока еще не состоявшийся  абсолютный суперэтнос… Так намечается новый выход к методологии истории всемирной литературы.

Этническое не сводится к национальному, ибо, как известно, в рамках этноса иногда объединяются разнонациональные множества. Тем не менее, этническое осуществляет расширение положительной комплиментарности (Л.Н.Гумилев), и вот люди  «разной крови» чувствуют себя близкими, приемлющими друг друга. Быть может, тайна такого сближения кроется в ипостасности сознаний и  столь же глубокого единства всего земного бытия (тождество, различие и взаимопереходность). Принцип ипостасности в духовной сфере – это еще не изученная область знания, объединяющего усилия многих наук, да и не только наук. Ипостасность — понятие, имеющее отношение к религиозным догматам (да и возникло оно в религиозной догматике). Принцип ипостасности, вероятно, поможет разгадать и многие тайны искусства. Иными словами, его необходимо осмыслить как универсальный общекультурный принцип.

Творя своего нового «Фауста», Ю.Шесталов одновременно приступает к академическому переводу на русский язык мансийского (вогульского) фольклорного «священнописания». Ему по плечу подвиг Э.Лённрота и А.Пумпура: как известно, первый  из отдельных рун сложил «Калевалу» как единое целое, а второй по фольклорным мотивам создал собственное произведение — поэму «Лачплесис», которая и поныне живет как латышский народный эпос. Замысел Шесталова служит возрождению национальной литературы. Пусть этот замысел осуществится!

А теперь вновь – к новому Шесталову.

В книге «Избранное», которую читатель держит в руках,  публикуется первая часть романа-камлания «Откровение Крылатого Пастэра». Рождение текста происходит у нас на глазах. Конечно,  это еще не весь роман. Но главные книги пишутся долго и порой выходят в свет по частям. Как мы помним, «Фауст» Гете здесь не исключение. Конечно, «Откровение крылатого Пастэра» не похоже ни на один из шедевров мировой литературы. И каким оно будет в целом, можно лишь прогнозировать. Но изначальный фрагмент нового романа уже дает опору для некоторых предварительных суждений и обобщений, подготовленных тем, что сказано выше.

Пять камланий… И в самом деле: читатель с первых же строк испытывает на себе энергетику неистовой шаманской импровизации.  Образный поток оглушает и подчиняет себе не только  стремительностью и мощью выражения чувств, но и доверительностью бесстрашного и безоглядного самораскрытия. Текст роман беспредельно свободен. В нем легко утонуть, из него поначалу трудно выплыть. Тут  нужно быть  самим  автором,  Крылатым Пастэром, Юваном Шесталовым – тем, кто совершает камлание. И постепенно читатель становится им. Текст не отпускает, втягивает в себя. И вот уже кажется – говоришь ты сам. Недаром каждое из последующих камланий – короче предыдушего. Оставлен воздух – простор для твоих собственных слов.

Мы привыкли к тому, что  автор посредством текста обращается именно к  читателю. Другому Я. Читатель и автор – на дистанции друг от друга. Здесь – все не так: Другой становится автором, зная, чувствуя, что быть Юваном Шесталовым невозможно. Да, невозможно. И вот – приходится быть. Читатель – ипостась автора. В этом – новизна, обновление давней традиции.

Она хорошо нам знакома — в свободном романе.  Жанр этот имеет свою предысторию и историю, восходящую еще к Людовико Ариосто («Неистовый Роланд»). Далее — Байрон («Дон Жуан»), Пушкин («Евгений Онегин»), даже Гоголь («Мертвые души»). И вот в ХХ веке являются такие шедевры, как «Про это» В.Маяковского, «Поэма без героя» А.Ахматовой, а на Западе – «Улисс» Д.Джойса.

Ряд шедевров можно было бы продолжить, но мы пока называем самые яркие из них. И все это – классика, несмотря на то, что Джойса именуют одним из отцов модернизма. Дело в том, что необычность формы, — вовсе еще не модернизм, если формальный поиск не заявлен как самоцель. У Шесталова – именно так: он всегда был классиком, а его ошеломительное новаторство в стихах и в прозе имеет другие истоки – фольклор, культура и поэтика шаманства. Но теперь текст классика раскован так, как и у модернистов, и у постмодернистов редко бывает.

Да, Шесталов – классик, соединивший  три начала: неистовый романтизм, яркий реализм и синкретическую мощь фольклора.  Казалось бы, указанное выше триединство присуще младописьменным литературам вообще (В.Санги, Ю.Рытхэу, Р.Ругин, А. Неркаги и др.). Но у Шесталова оно явилось в особом качестве, -  на всех этапах его творчества. А вот апогей достигнут в романе-камлании о Крылатом Пастере. В этом смысле «Откровение» — итог итогов. Но «итог» (еще не завершенный) преображается в  новое начало всех начал.

Приведем  пример. Он помог мне – как читателю. Думаем, поможет и другим.… Не только тем, кто впервые «слышит» «Откровение крылатого Пастэра», но и тем, кто заново переживает уже прочтенную «Поэму без героя» Ахматовой или решил, наконец, определить свое отношение к «Про это» Маяковского.

А. Ахматова призналась в знаменитом предисловии: «До меня часто доходят  слухи о превратных и нелепых толкованиях «Поэмы без героя». И кто-то даже советует мне сделать поэму боле понятной. Я воздержусь от этого. Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых  смыслов поэма не содержит. Ни изменять, ни объяснять ее я не буду. «Еже писах – писах»». Это поразительно точное указание: никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов… Важен только первый смысл. Ну а как быть, если он выглядит неразрешимо зашифрованным?.. Ответ прост: не надо ничего расшифровывать – читаем   первый и единственный смысл. А если трудно, вспоминаем: поэма  — внутренняя речь, которую автор доверительно сделал текстом. И тем самым – перенес точную запись потока сознания поэта из глубины своего опыта «внутрь» нашего духовного мира. Так же и у Маяковского в «Про это». Именно так и в романе-камлании.

Чтобы узнать человека, с ним нужно прожить не один год. С книгами, о которых мы говорим, тоже предстоит целая жизнь для всех, кто к ним возвращается. Мы имеем в виду особых собеседников автора, кто не читает, а перечитывает, каждый раз открывая новое, то, что в этом же тексте прежде не удалось прочитать. Но и прочитанное хочется испытать заново и пережить много-много раз, ведь мы без конца повторяем в памяти некоторые эпизоды нашего прошлого. Еще и еще раз – одно и то же. Неизжитое остается с нами. Итак, роман-камлание – ипостась уже знакомых нам романических форм. А прием переноса внутренней речи в наш читательский опыт – не самоцель, как было порой у модернистов и у постмодернистов.

Три главные книги, которые мы сопоставляем, роднит глубинная перекличка мотивов, связанных с евангельской темой – предназначения и подвига во имя людей. Речь идет об ипостасном родстве, а не об интерпретации Евангелия. В каждой их трех книг мотив самостоятелен.

У Маяковского личное чувство возводит лирического героя на голгофу (расправа мирового мещанства с поэтом): чтобы дождаться ответной любви, надо изменить всех, ибо любимая – «как все» и придет к нему на «феерический мост» — только вместе со «всей мировой человечьей гущей». У Ахматовой в   «Поэме без героя» поэт (она сама) добровольно берет на себя грехи гофманического «серебряного века», породившего, по ее убеждению, все последующие испытания России, и, как Антигона Софокла, оплакивает погибших – не только Всеволода Князева, оборвавшего жизнь выстрелом, но и Маяковского, и Николая Гумилева, и многих, многих других.

Шесталов,  отдельными штрихами и образами воссоздавая свою личную драму (смерть жены, испытание новым счастьем),  ипостасно отождествляет себя  с двумя могучими образами мансийской мифологии – с крылатым Пастэром (с него мы начали наше предисловие) и Мирсуснэхумом, сыном Торума, посланным к людям, чтобы стать их мировым хранителем и спасителем.

Крылатый Пастэр у Шесталова, сущностно близок Мирсуснэхуму. А над ними обоими – Торум – Природа, сознание Природы, одно из высших мансийских и шесталовских божеств. В тексте «Откровения…» есть прямое сближение крылатого Пастэра с ветхозаветным Яхве, а Мирсуснэхума – с Христом.   Первый – карает людей за грехопадение. Второй – «высвобождает в человеке светлый дух – ИС, доставшийся от отца» – «АСЬ». «ИС-АСЬ» — «ИСУС» — «ДУША, ТЕНЬ ОТЦА», «СПАСИТЕЛЬ».

Подобное тяготение образа главного героя к евангельскому Христу есть и в гениальной повести «Молчащий» (1996) ненецкой писательницы Анны Неркаги.. Но и у нее евангелие и апокалипсис слились  в непостижимо самобытном синтезе. А исход  совсем не такой, каким уже сейчас он мерцает в «Откровении» Шесталова. Там, у Неркаги, «скопийцы», совершив уже третью, на этот раз самую страшную голгофу Молчащего, растерзав его тело в клочья, убив, уничтожив его, прозревают, склоняются перед ликом Христа  и идут в искупительное пламя, павшее с неба. У Шесталова – «мировой Хранитель», «Спаситель», «Душа, тень Отца» одновременно остается крылатым Пастэром. Спасет людей – его Откровение. Здесь есть к чему прислушаться…

Шесталов вообще против вмешательства внешних сил. Опыт людей сам карает виновных и  сам открывает путь исхода. Люди – природны. Их главный грех в том, что они не слышат своего Отца и – говоря словами поэта — еще не затронуты Откровением. А ведь Природа, сознающая себя, божественно откровенна. Ее земная Голгофа, ее муки, ежеминутно претерпеваемые от наших рук, не только боль и страдание. Они победительны. Соединяя два шесталовских образа, чувствуем: Крылатый Пастэр,  призван быть Мирсуснэхумом. Сознание природы – вокруг нас и в нас самих. И вот мы сами покараем и спасем себя. Роман-камлание – приоткрывает нам этот путь.

У Маяковского, у Ахматовой, у Неркаги – болевое чувство образа. Их евангелие и апокалипсис вырастают из личной драмы. Сущность ее – в разрывах и единении сознаний – Природы и Человека. Здесь тайна любви, ради которой мы живы. Полнота единения – лишь она исключает исчерпанность чувства и разъединяющую безысходность ревности. Неслучайно в «Про это» лирический герой омедвеживатся – в нем просыпается «скребущейся ревности времен троглодитских тогдашнее чудище». Но медведь на поверку оказывается голгофником, Христом («а сердце все глубже уходит в рогатину», «ему лишь взмедведиться может такое сквозь слезы и шерсть, бахромящую глаз», «эта тема придет и прикажет: Истина! Эта тема придет и велит: Красота! И пускай перекладиной кисти раскистены, только вальс под нос мурлычешь с креста»,  «руки крестом, крестом на вершине, ловлю равновесие, страшно машу»).

Что значит медведь для северян – известно. Он главный субъект сакрального культа. Есть и в нем черты Мирсуснэхума: бог определил для медведя выполнение заветного долга. Пока долг не выполнен, прародитель людей обречен жить среди них: его убивают, но в честь убитого совершается медвежий праздник, его славят, его поют, обожествляют даже его мертвую голову, у него просят прощения за то, что убили его. Именно таким является медведь в повести Шесталова «Тайна Сорни-най» («Песнь россомахи»). Мы видим: отчасти медведь – ипостась Мирсуснэхума, есть в нем земной «ногастый» и «крылатый» Дух Пастэра. Смерть его – момент космической встречи с Торумом – осознание своего долга и возврат на землю, к людям во множестве ипостасей – мышь, горностай, россомаха, вновь рожденный медведь, призванный исполнять свои «медвежьи обязанности». Так он и будет являться из верхнего в средний мир, пока не исполнит свой долг. Мотивы прежних повестей, ранние, уже знаменитые строчки стихов оживают в новом романе, врастают в него.

Грех разъединения сделал «серебряный век» царством содома («Поэма без героя»), превратил мир Игралища в смрадное Скопище («Молчащий»). Ахматова и Неркаги выстрадали свой суд над этими искушениями. Чувство вины сделало ногастного Пастэра – крылатым. Есть чувство вины и у лирического героя Шесталова. Да, конечно, был женский грех – порою  женщина не способна поверить в то, что ее Пастэр – крылатый. Она хоронит его, готового к воскресению. Но и он, человек, виноват перед ней. Как же так? Хочет спасти человечество, а бессилен окрылить женскую душу и все ждет, что женщина окрылит его… «Откровение» Шесталова пронизано болью, чувством вины. Но, испытав свою Голгофу, он воскресает. В правде и мощи нового призвания.

Сейчас век отнюдь не «серебряный», даже не медный и не железный… Эпитет подобрать трудно. Разъединение людей достигло пределов абсурда. Рынок, предназначенный служить человеку, становится небывалым Повелителем Всего, империей глобальной неограниченной власти. Он соподчиняет себе людские судьбы, народы, государства.   Но, соподчиненные ему, они конкурентно враждебны друг другу. Сколько людей, сознавая все это, покорно ждут катастрофы. И невольно способствуют ее приближению. Сколько людей и сколько поколений! Повелитель Всего кажется непобедимым. Он та сила, которая пытается подменить и покорить дух человека. Лицемерно, для видимости, совершая христианский ритуал, глумясь над всем, что «превыше повседневных нужд», он внушает нам: забудьте о том, что Дух может быть крылатым. Нет двуединого Пастэра. Нет шестиногого  лося. Нет Оси Земли. Пастэр-Мирсуснэхум похоронен. Грехопадение – норма «цивилизованного» миропорядка. Преодолейте брезгливость и обживите эту «норму». Прошло время шаманов и откровений!

Вместе с лучшими поэтами земли катастрофе по-новому противостоит новый Шесталов.

Нет. Человечество – Фауст. Перефразируем Гете: в самом темном порыве (и грехопадении) оно, человечество, хорошо знает верный путь («Ein guter Mensch, in seinem dunklen Drange, Ist sich des rechten Weges wohl bewust»). Ногастый Пастэр бежит по земле вслед за крылатым. Мирсуснэхум – потенциально! – ипостась каждого из нас. Шесталов нашел  верное, свое  решение, восстанавливая всемирную формулу победительной жизни, природно осознающей себя.