ПЕРВЫЙ ТОМ БУДУЩЕЙ МОНОГРАФИИ
(СУДЬБЫ РУССКОЙ ДУХОВНОЙ ТРАДИЦИИ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ И ИСКУССТВЕ. Том 1 1917-1934 СПб 2016)

Монография еще только будет, но первый том ее уже есть. И в нем достаточно поводов для дискуссии, которая, на мой взгляд, очень полезна нам. Это разговор о судьбе духовной культуры в России в ХХ – начале ХХΙ веков.
Правда, по замыслу, речь должна идти о судьбах духовной традиции в литературе и искусстве. А духовная традиция авторами сводится к религии. И речь в будущей монографии идет о том, как соотносятся русское каноническое православие и опыт искусства слова, музыки, живописи, театра и кино. В первом томе это соотношение рассмотрено в период с начала ХХ века до середины тридцатых годов. Рассмотрены серебряный век и первые десятилетия советской эпохи, а также русское зарубежье. Материал сгруппирован хронологически и по проблемам. В начале тома – постановочная вводная статья редактора и составителя – проф. А. Л. Казина.
Со многим в этом первом томе хочется согласиться и очень многое оспорить. Но если учесть, что подобный труд предпринимается впервые, а также если перечитать ярко талантливые страницы книги, нужно признать: молчание по этой важнейшей проблеме прервано. Подступ к будущей монографии состоялся.
Думаю, потребуется второе издание. Разумеется, в дополненном, доработанном виде. Хотя многочисленные даровитые авторы, надеюсь, еще будут отстаивать свои позиции. Но в глаза бросаются явные несогласованности и недосмотры. Заранее благодарим авторов за возможность полемики с ними.
Чтобы монография была цельной, необходима, прежде всего, обоснованность ее исходных методологических позиций. А также согласованность общих положений и конкретных глав. Да, конечно, книга авторская, и об этом сказано в предисловии. Но все же существует разница между монографией и сборником статей. Думается, для монографии авторами сделано немало. Но многие исходные противоречия не преодолены.
Уже на первых страницах и в аннотации сказано, что духовная традиция у нас не прерывалась на протяжении века, что она не была оборвана ни в 1917-м, ни в 1934 годах. Христианская, православная основа культуры в превращенном виде и в разных формах, явно или скрыто, осознанно или неосознанно продолжала жить в советской культуре. Тем более за рубежом. Этот интересный и чрезвычайно важный сегодня тезис не вполне подтвержден в конкретных главах – о Мандельштаме, о Горьком, о Есенине, о Вячеславе Иванове и в др. Иначе дело обстоит в разделе о зарубежной литературе. А в главе о театре тезис этот и вовсе забыт.
К сожалению, все это сразу бросается в глаза. Да, к сожалению, ибо тезис очень интересен. Ввиду его особой важности еще несколько слов о нем. Он почти парадоксален и может сегодня вызвать несогласия и ожесточенную полемику. Но в год столетия Октябрьской революции (именно революции, а не переворота) он особенно актуален. Выскажем нашу точку зрения. Она разойдется с той, которая от нашего имени (по неизвестным нам причинам) была объявлена в печати.
Дело в том, что расхождения между коммунистической идеологией и каноническим православием значительно глубже, чем может показаться. Прежде всего, потому, что есть в них нечто принципиально общее. И это очень важно осознать сегодня. Но осознать точно, без сдвигов и подмен.
Существует формула «царство божие на земле». Возможно оно или нет? Какие бы сомнения ни возникали, истребить веру в него нельзя. Но здесь не только вера. Есть опыт науки. Есть и социальный опыт. И не только отрицательный. Были проекты в прошлом. Будут они и в ХХΙ веке.
Коммунистическая идеология отвергла религию как пережиток прошлого, и тем самым допустила принципиальную методологическую ошибку, не исправленную и до сих пор. Поэтому коммунистическое учение – это не превращенное христианство, а принципиально совсем другая модель. И таким образом со всей очевидностью встает вопрос о религии как о непременном компоненте духовной культуры.
А. Л. Казин прав, утверждая, что атеизм – это тоже религия. Но так называемый атеизм не просто был верой в то, что бога нет. Он, в сущности, утверждал веру в другого бога. В Материю. Ей передавались все божьи атрибуты – вечность, бесконечность, движение, творческое начало, породившее в итоге человеческое сознание и т.д.. И вот получалось, что этот бог, Материя, функционально сближался с Богом-творцом в традиционной, в том числе и канонической версии христианства. А якобы атеистический человекобог мог быть соотнесен с богочеловеком.
Да, такая простая постановка вопроса не была осознана в системе коммунистической идеологии. Но объективно указанная закономерность существовала. И осознать ее и призваны были авторы первого тома будущей монографии.
Но этого не произошло. И недомыслие, ошибка коммунистических идеологов – разумеется, в превращенном виде – повторились в первом томе обсуждаемой книги. Отсюда, на наш взгляд, при всех верных наблюдениях, оценках и даже открытиях, проистекают все слабости и противоречия этой талантливой книги.
Сейчас настало время исправить ошибку коммунистов. И тогда восстановится историческая целостность и преемственность советской эпохи, ее связи с прошлым, настоящим и будущим, позволяющие действительно проследить судьбы духовной традиции в отечественной культуре ХХ века.
Перелистаем страницы книги, отмечая наши про и контра. Их очень много, поэтому задержимся лишь на некоторых, наиболее важных.
Два слова о духовной традиции и духовной культуре. Это взаимовосполняющие категории. Входит ли религия и каноническое православие в состав духовной культуры? И если да, то как она соотносится с другими компонентами – философией, этикой, эстетикой, наукой, искусством. Особый вопрос – о политике и об идеологии.
У А. Л. Казина своя версия. Вот почему он, в разрез с традицией, употребляет формулу – религия и культура. Получается, что религия в культуру не входит. Эту версию можно понять. Культура – то, что создано человеком. Как определяли раньше, духовное и материальное производство. Но религия и каноническое православие не создано людьми, а ниспослано Богом. Вместе с тем она есть важнейший аспект общественного сознания. Значит, она в культуру все-таки входит. Как быть?
Чрезвычайно важный вывод: православное (правоверное) религиозное сознание должно учитывать – многое, основное в признаваемой конфессии заповедано Богом, но есть в ней и то, что создано человеком, входит в сферу его духовного творчества. Поэтому в конфессиональной традиции есть свои домыслы, подмены и ошибки. Православие тоже не свободно от них. При этом истинно верующий верен конфессиональной догматике. Но, по указанной причине, возможно и неконфессиональное христианство.
И между ним и конфессиональным вероучением, на нынешнем этапе развития духовной традиции чрезвычайно желателен доверительный и по-христиански мирный диалог. Включая рассмотрение религии в системе духовной культуры. Необходимо и философское, и научное рассмотрение этой проблемы. И не только в сфере богословской науки.
Здесь наши версии с А. Л. Казиным расходятся. Тем не менее, они близки. Любой из компонентов духовной культуры может и должен быть сопоставлен с системой культуры в целом. И в каждом случае принципиальное значение имеет специфика этого компонента. Обратимся к тем схемам, которые автор приводит в предисловии к первому тому.
А. Л. Казин вводит три типологически и исторически противостоящие друг другу категории мироотношения: классика, модерн и постмодерн. Классикой оказывается средневековье, модерн – Возрождение и Просвещение, постмодерн – конец ХХ и начало ХХΙ века. В соответствии с этой классификацией, в нашей русской духовной и культурной истории ХУШ, ХΙХ и большая часть ХХ веков представляют собой модерн. Постмодерн – нынешнее состояние русской культуры. И вот, утверждает А. Л. Казин, в этих условиях русская классическая (средневековая) традиция выживала и не прерывалась.
Таким образом, все рассмотрено с точки зрения христианской, конфессиональной, православной модели. Несовпадение с ней, отклонение от нее вполне логично объявлено либо нехристианским, либо еретическим. Таковы в русской истории три модернистских века отечественной культуры – от петровской эпохи до нашего времени. Стык веков на грани тысячелетий – наш постмодерн.
Такая постановка вопроса логична и имеет право на существование. Но совершенно очевидна ее недостаточность, коль скоро мы рассматриваем религию не как единственную основу духовной традиции (в этом есть своя высокая правда), но и как компонент духовной культуры, включающей в себя, кроме религии, помимо других компонентов, науку и искусство, т.е., как раз то, чему посвящена обсуждаемая сейчас будущая монография.
И так мы неизбежно приходим к идее паритетного соотношения в системе духовной культуры трех главных компонентов – религии, науки и искусства (разумеется, включая литературу). Без признания такого паритета мы обречены на неполное, больше того, сокрушительное для отечественной культуры непонимание трех веков нашего культурного развития и особенное непонимание и неприятие нашего ХХ века.
Но парадокс заключается в том, что такая односторонность, на определенном этапе исследования, чрезвычайно полезна. Нужно только помнить о ней и не выдавать часть правды за всю правду. Если мы этого не сделаем, то получим во многом искаженную и даже парадоксально подмененную панораму отечественной культурной истории, что очень заметно в некоторых главах и на отдельных страницах обсуждаемой будущей монографии.
Больше того, указанная и специально не оговоренная недостаточность оказывается причиной того, что, повторяем, главный тезис о непрерывности духовной традиции на протяжении ХХ века часто не находит подтверждения в монографических главах книги.
Но если учесть то, что сказано выше, книгу надо признать шагом к современному научному рассмотрению проблемы.
Приведенные на страницах 11, 12 и 14 схемы (строение классической цивилизации, Русское средневековье; строение модернистской цивилизации, Возрождение, Просвещение, романтизм; строение постмодернистской цивилизации), повторим, могут и должны быть оспорены.
Пожалуй, лишь третья модель (постмодерн) верна действительности. Но разве она может выдержать сопоставление с первыми двумя? А она, по мысли автора, является логическим завершением отпадения от Русского средневековья. Ведь оно, Средневековье, одно верно Православию и служит опорой для сокрушительной критики Возрождения, Просвещения, романтизма (куда пропал реализм?), вообще всего того, что мы называем русской классикой ХΙХ и ХХ веков. Следовательно, уже в первой схеме есть принципиальный изъян. И третья схема тоже неверна как часть целого.
Вся система этих схем не выдерживает критики по нескольким причинам. Во-первых, потому что она недостаточна, ибо являет один, религиозный компонент духовной культуры, догматически подчиняя ему науку и искусство. Во-вторых, если восполнить эти схемы паритетным соотношением с наукой и искусством, станет ясным, что в духовной культуре, на разных этапах ее развития человек в целом предстает совершенно иначе, нежели в приводимых автором таблицах. Он всегда в центре творимой им культуры и всегда сын божий (как бы он ни понимал божество – как персонифицированное творческое начало или как безликую, но созидающую сознание материю).
С этой точки зрения Средневековье (в истолковании авторов книги) далеко не в полной мере раскрывает русскую духовную культуру и не вполне выявляет потенциал русской духовной традиции. Ибо она была в значительной мере восполнена и в ХУШ и в ХΙХ, и в ХХ веках. Она не сводится к одной религии. И вот в этом восполненном составе ее и предстоит по-новому изучить.
В свое время Н. Н. Скатов справедливо сопоставлял русскую художественную культуру «золотого века» с эпохами Античности и Возрождения. Но художественная культура неотрывна от духовной традиции. А в ней (и в этом нужно согласиться с авторами рецензируемой книги) исключительную, особую роль осуществило русское Православие.
Нам уже много раз приходилось говорить и писать о том, что в духовной культуре религия, наука и искусство паритетны. Религия дает полное нравственно ориентирующее знание. Но оно не может быть ни доказано, ни опровергнуто. Оно требует веры. Наука вырабатывает точное, проверенное и доказанное знание. Но это знание по многим вечным проблемам обречено на неполноту и потому никогда не сможет исключить религиозный ориентир. Искусство воссоздает человеческий опыт, иными словами испытывает опытом жизни сознание, создаваемое наукой и религией
Вот что нужно отразить в новых схемах, которых пока нет. Лишь заново обдумав методологию, можно будет говорить об осознанно научных подходах к теме. И тогда возможны корректировка и совершенствование монографических глав.
Теперь конкретные примеры, выявляющие достижения и недостатки книги.
Более подробно в будущей монографии представлена литература. Здесь пять разделов: «Наследники серебряного века» (А. Блок, А. Белый, Н. Гумилев, Осип Мандельштам, Максимилиан Волошин); «Антропоцентризм как миропонимание» (Горький, Есенин, Маяковский, Евгений Замятин); «Религиозное сознание классиков русского Зарубежья» (Д. Мережковский, Вячеслав Иванов, И. Бунин, Куприн); «Духовный реализм в советской литературе» (Вячеслав Шишков, М. Пришвин, Сергей Дурылин); «Дар веры» (И.Шмелев, Б. Зайцев, Л. Зуров, В. Никифоров-Волгин, А. Гессен, С. Бехтеев, И. Савин, Н. Городецкая, казачья проза и поэзия, «Семья» Нины Федоровой).
Перечень замечательный. Рубрикация тоже. В соответствии с терминологией авторов в классики попали только писатели из русского зарубежья. И Н. Гумилев. Только с зарубежьем и Гумилевым связывается вопрос: возможна или нет в ХХ веке русская православная литература. «Дар веры» именно об этом. Однако лучшие главы раскрывают сложность восприятия, исповедания и воплощения православного начала в творчестве названных писателей. Исключение – Б. Зайцев. Но к анализу привлечено далеко не все его творчество. Опущены произведения, свидетельствующие об интересе писателя к западной литературе и культуре (перевод первой части «Божественной комедии», сборник «Рафаэль», книга статей «Италия» и др.).
Тем не менее, в разделах о зарубежье, особенно в главах о Шмелеве и Зайцеве с большой глубиной поставлен вопрос о христианском религиозном чувстве, которого, как полагают авторы книги, так не хватает русской литературе ХХ века. Справедливо это или нет?
И здесь мы подходим к самому интересному и важному. Если каноническое православие претерпело в русской литературе ХХ века серьезные метаморфозы, то восходящая к истоку духовная традиция христианства по-новому оживала в русском искусстве слова. Внешне это выглядит порой как богоборчество. А на самом деле? По существу речь шла о возможности царства божьего на земле. О справедливом, достойном свободного человека будущем. И о том, как его приблизить и сделать настоящим. И здесь интересен не воинствующий атеизм (хотя его нужно выявлять и соответствующим образом оценивать), и важно здесь не отступление от православного канона, а те особые формы неосознанного религиозного мироотношения, в которых порой оживала изначальная подлинность христианства и русской духовной традиции.
К сожалению, именно этот аспект, прямо заявленный в «Предисловии» и «Введении», часто ускользал от внимания авторов книги. И вот наша гипотеза. Видимо, теория модерна, заявленная на первых страницах, мешала выявить сполна этот сугубо русский литературный феномен. И получилось так, что, несмотря на все изначальные оговорки, богословский крен в книге явно дает о себе знать. А ведь автор вступительной статьи и составитель такой задачи перед собой не ставили (стр. 8).
Но вопреки всему в книге есть прорывы к подлинно литературоведческому исследованию. Особенно порадовала в этом отношении статья Ольги Борисовны Сокуровой о поэме А. Блока «Двенадцать». Она прекрасно открывает раздел «Наследники серебряного века». В ней есть главное: показан сложный, мучительный путь Блока от Христа и ко Христу. И это, как сказано в заглавии статьи, – «путь России». Не догматическое следование букве христианства, а обретение Христа. И никакого модерна. Путь Блока индивидуален (а он и не мог быть иным), но обретение выстрадано и пророчески заповедано нам. При этом в главе не все точно. Я думаю, например, что такой шедевр, как стихотворение «Девушка пела в церковном хоре», заслуживает более глубокой и верной интерпретации, чем та, которая мельком дана на стр. 46. Но главное в статье убедительно, доминанта верна. Поэма «Двенадцать» «знаменует явление Логоса-Христа. в двенадцатый час мировой истории» (стр. 64).
Много прекрасных страниц в статьях А. Л. Казина (о космическом христианстве Адрея Белого), Ю. В. Зобнина («Николай Гумилев – поэт Право-славия», «Христианство Осипа Мандельштама», «Апологет России. Духовный и творческий путь Максимилиана Волошина», «Дмитрий Мережковский»), А. В. Маторина («Богостроитель Горький» и особенно «Беспочвенность и запредельность Вячеслава Иванова», отчасти и в главе «Боги Бунина»), Е. Ш. Галимовой («Немыслимая любовь» Маяковского»), Р. Г. Круглова («Художественная философия Евгения Замятина», «Социалистический» реализм Вячеслава Шишкова», «Философия человека в творчестве Пришвина»), Т. Н. Резвых («Детское богословие» в прозе и поэзии Сергея Дурылина»), А. М. Любомудрова (главы о И. С. Шмелеве и Б. К. Зайцеве), М. А. Дмитриевой («Кроткий Куприн». «Казачья проза и поэзия»).
Каждый из этих разделов, как и статья О. Б. Сокуровой, заслуживает особого разговора. Везде есть верные наблюдения, позволяющие по-новому увидеть и оценить казалось бы знакомых и изученных уже русских писателей. Мастерское сочетание тонкого и точного анализа и великолепных цитат вызывает порой особый эффект: информативность переходит в художественность, сопереживание с теми, о ком идет речь, волнует читателя, новизна и свежесть материала покоряет и завораживает. Это назревшая новизна подхода, отвечающего теме будущей монографии. Перечисление удач и находок заняло бы много места и времени.
Поэтому вернемся к тому, что может быть оспорено. Ибо это лишь подчеркнет достоинства книги и поможет понять сложности создания труда такого типа. Здесь будет разговор и об отдельных главах и о некоторых присущих книге тенденциях. Кроме того, через конкретное постигаешь общее.
Яркой и талантливой неудачей книги явилась, на наш взгляд, глава «Сергей Есенин: «паденье роковое». Уже сама формулировка заглавия объясняет читателю: «паденье роковое» – это и есть весь Сергей Есенин. Вот где «богословский подход» к творчеству великого национального поэта обнаружил свою несостоятельность.
Вроде бы автор открывает нового, неизвестного нам Есенина. На самом деле, все «открытое» уже известно: это взрывные революционные стихи поэта («Октоих», «Преображение», «Инония», «Иорданская голубица», «Пантократор» и др.) и его образность, вырастающая из языческих мотивов, вообще-то присущих русскому христианству. Сочетанием мифотворного богоборчества и язычества объясняется отпадение Есенина от Православия и его «роковое падение». (Кстати, падению есть совершенно другие объяснения, даже не упомянутые в главе). А дальше идет грубое вторжение в образную ткань есенинских шедевров.
Автор взял за основу самое не устоявшееся, взорванное изнутри, во многом ситуативное (1917 год!) в органичном и художественном по природе творчестве поэта и свел это вздыбленное творчество с христианской догмой. Ничего, кроме неправедного суда над Есениным из этого не получилось. Поэт образно уравнивает язычество и христианство. При этом библейская и христианская образность обретают особую, небывалую силу. Это есенинский (и недолгий по времени) вариант рядом с Блоком и Маяковским. Его надо изучать, а не судить по-богословски. Такой суд правомерен, но ущербен. Специфика искусства не понята и попрана.
А вместе с нею и (трудно выговорить!) есенинская тема Родины. Повторим, в чувстве Родины для русского человека очень сложно и противоречиво изначально сочетается языческое и христианское. В этом тоже важнейшая черта русской духовной традиции. Есенин как никто воплотил ее. И вот, отвергая с порога национальный гений поэта-художника, автор приходит к парадоксальному противопоставлению Родины и Истины. Как земного и небесного. А сущность художественных исканий ХХ века как раз в попытках соотнести небесное и земное Божье царство. Этот опыт нужно понять. Ведь нам еще предстоит его продолжить, не повторяя ошибок и трагедий отечественной истории. Есенин их чувствовал и громко сказал об этом как великий поэт. И он изживал крайности образного новаторства и находил свой путь преодоления в «Персидских мотивах» и поздней лирике. А именно она в ряду других шедевров и подверглась в статье ортодоксальному осуждению.
Язычеству как источнику образности и выражению любви к земному досталось и в главах о Вячеславе Иванове и И. Бунине. Но там преобладает спокойный и объективный (и потому интересный!) анализ, без разоблачительных выводов и оценок. Но все равно получалось, что любовь к земле и земному и порождаемая ею художественность – греховны и антиправославны. Тогда и отец «поэзии действительности» Г. Р. Державин антиправославен. Взаимопроникновение язычесттва и христианства есть у него. И в этом, скажем еще раз, тоже русская духовная традиция.
Кстати, по замыслу весь раздел «Антропоцентризм как миропонимание» несет на себе печать той же ущербности. Вот почему многое не понято и в творчестве Горького, и в поэзии В. Маяковского. А основа их богостроительства тоже связана с религиозным началом в русской духовной культуре. Это и требует историко-литературного изучения, а не только богословского приговора. Именно этого хотел составитель. Но его теоретические классификации и схемы отчасти помешали вполне осуществить эту работу – даже в лучших главах книги.
Вот одно из свидетельств тому. И не только по этому разделу. Удивительным образом из исследования выпали ключевые произведения писателей, имеющие прямое отношение к стержневой тема. В главе о Блоке есть все, что нужно. А вот другим писателям не повезло. Перечислим то, что выпало. «Человек» Горького (там очень важен момент размежевания с Л. Толстым и Ф. Ницше), «Про это» Маяковского (там голгофа – кульминационный момент!), «Толстой и Достоевский» Мережковского (ясновидение плоти и духа, Третий завет), «Персидские мотивы» Есенина (паритетный разговор двух миров поэзии), «Глаза земли» Пришвина (они лишь бегло упомянуты, а их соотношение с дневниками – важнейший вопрос). Лев Толстой вообще изгнан. А он творил до 10 года. Что же? Лев недостоин этой книги? Его разрыв с православной церковью требует, по-моему, с ее стороны христианского отношения. Он великий неконфессиональный христианский мыслитель. И без Л. Толстого о судьбах русской духовной традиции трудно говорить. Но тенденциозность и догматические установки берут свое, и вот, вполне логично, возникают натяжки в истолкования рассказа А. И. Куприна «Анафема»…
Примеры можно множить и множить. В итоге – резкое и совершенно напрасное противостояние Православия и русской литературы – вообще настоящей литературы. Вопреки верному и своевременному замыслу составителя и отчасти по его вине. Но я хотел бы закончить совсем на другой ноте.
У нас сейчас презентация первого тома будущей монографии. Презентация, а не ее аналитический разбор. И было бы несправедливо преуменьшать значение этого труда. Больше того. В нем реализована попытка впервые проделать принципиально важное и давно назревшее в нашей науке исследование. Высказанные здесь замечания тоже могут быть оспорены. Но самые слабости книги (слабости – с нашей точки зрения) интересны. Они мобилизуют читателя и исследователя. Кроме того, помимо чисто информационных главок все осуществлено в 1 томе поистине талантливо. Все пробуждает исследовательскую мысль. Авторы готовят второй том. А я все же надеюсь на второе издание первого тома. И на продолжение плодотворной полемики.

Комментарии запрещены.