Т  Р  О  Е

 

             

НОВЫЙ ЗВОНОК.

 

 

Бывает, никак не вспомнишь о том, что снилось. Но у меня, в мои восемьдесят лет, не просто память. Переселение вспять. Это я вспоминаю сейчас. И не только забытые сны. Тут надо, наконец, разобраться.

Раньше не замечал. Но вот, кажется, нашел разгадку. Чем проще, тем глубже. Так и есть. И я объясняю. Себе самому. Тождество. Противостояние. Ипостась. Объяснил. Поутру. Вместо молитвы.

Хорошо. Обдумаю. Потом. Соберу силы. И так всегда. Приходит верная мысль. И я ее отгоняю. Конечно. Как-нибудь. Найдет меня снова. Сама.

Но порой, кажется, надо отгонять. Вот сегодня. Читал «Паломничество в страну Востока». И вдруг узнаю. Это ведь я. Писал когда-то. И если сосредоточиться. И мысли мои собрать. Бровями. К переносице. Могу вспомнить, когда и как это было. Точно. Когда и как. И что было вокруг.

Почему-то кажется мне страшным. Такое занятие. Оно такое.  Память. Приходит непроизвольно. И можно ей отдаться. И уйти вслед за нею и вместе с ней. И еще раз уйти. И тогда прервется. Моя спасительная молитва. Мои. Тождество. Противостояние. Ипостась.

Опять звонок телефона. Вот мобильный. Голос оттуда. И только я собираюсь ответить. Гудки. Гудки. И так уже давно – бессчетное количество  раз. И я привык. Но сегодня. Жду повторенья. И пока стою у окна. И жду.  Приходит память. И прежде я бы ее отогнал. Но сегодня. Останавливаю себя. И ее принимаю. Вместо неожиданного звонка.

И тут. Кое-что со мной происходит. И прежде всего. Исчезает книга. Это не страшно. Я в ней оставил закладку. Так. На всякий случай.  И я не ошибся. Она пригодилась. Когда все прошло. И я вернулся. Но об этом целый рассказ.

Вообще-то, может быть, со мной и случалось такое. Но я забывал. А тут невозможно забыть. И сейчас попытаюсь. Пока ЭТО со мной. Попытаюсь. Кое-что записать. От слова до слова. Потому что в памяти. Все. От начала и до конца. И опять. Моими словами.

Ну, скорей.  Пока не прозвонил. Новый звонок.

__________________

На этот раз. Я успел. И услышал. Оттуда. Узнаваемый голос. Нет, я не верю ни в каких двойников. И до сих пор мне еще не случалось. Так, напрямую. Говорить с собой молодым.

Не беспокойтесь. Я в полном здравии. А тот голос еще не сломавшийся. Мой прежний альт. Узнаю. И вот. Снова гудки. Гудки. А я не успеваю ответить. Да, я услышал. А он… И ведь мой голос. Ему все равно не узнать. Поэтому так выходит. И пока.  Только мне одному и досадно. И ОНО, ЭТО ОНО в порядке вещей. Так и будет.  Господи. Ну, хотя бы еще раз. Он позвонил.

Записываю. И понемногу. Ясно.  Эти строки. Вот он – мой ответ. Ладно.

А у меня уйма дел. Студенты. Школьники из Дворца. И кроме них. Те, кто хочет вступить в Союз писателей. Прогулки с собакой. Телевизор. Все нормально. Все – как всегда.  Но вижу. И убеждаюсь. Не произошло. Утром. И я  не могу забыть. Мой собственный детский. Незабываемый голос.

Оказывается, я не помню его давно.  И это утро затем и было, чтобы он долетел оттуда. Напомнил. И сначала просто новым звонком. А потом и словом из трубки. И это, кажется, – от меня зависит. Надо что-то сделать. Чтобы он услышал ответ. Успеть. Поверить. Или что-то еще. Я не знаю. Но суметь. Успевая. Пока еще. Коротко.  Не прозвучали гудки.

Вот я проверяю комнату. И точно.  Все есть. И старый дореволюционный письменный стол. И кресло к нему. И рядом горка. Павловских времен. И книжные полки. И в три ряда нужные фолианты. Все, все как есть. А главное – мысль о том. Что после меня сознание мое не уйдет совсем.  И я буду еще  как-то помнить себя. И предвестье тому. Этот новый звонок. Утром. И  он еще только начало. Он подарок мне. От меня самого.

Да, получается. Все по-старому. Все, как было. А жизнь моя. Уже изменилась.

А за окном вечер. Светло от снега. Сказка. На крышах и ветках. В палисаднике. Белое. И по нему как будто рисунок. Черным пером.  Ну вот. Я дождался. И теперь только нужно все делать правильно. Пока прозвучит. Мобильный.

А что правильно? Как будто мне.  Приоткрыто. И подарено. В промежутке. Да. В промежутке времени. Между звонками. Догадывайся. Или закрой глаза. И на ощупь  Верно и точно. Ошибешься. И все пропадет.

Бронзовый Гете. На книжной полке. Ну, этот еще подождет. И раскрытая книга. Моя. Германа Гессе. На зеленом сукне. Письменного стола. Опять появилась. Это все без времени. Будет ждать. И при мне. И после меня.

И что-то в моей комнате. Дрогнуло. Двинулось. Живое. Как мой альт в телефонной трубке. Вот он как будто опять прозвучал.  Как будто. И произнес. Ясно.

– Паломничество к Востоку.

Ну, Господи.  Не торопитесь. Да. Я в здравом уме. И я услышал слова. И не только эти. Что-то еще.

Боюсь прикоснуться к раскрытой книге. Боюсь подвинуть. Настольный бронзовый бюст. Гете. Красивая красная медь. Но почему я боюсь?  Неверный жест. Ошибка. И уж тогда. Можешь не сомневаться. Оно пропадет.

Пока все по-прежнему. Все, как этот настольный маленький бюст.

И я ловлю себя на том, что произношу какую-то фразу. Одну и ту же. И уже несколько раз. В полный голос, и шепотом. Снова произношу. Фраза верная. Да.  Ничего не пропало. Я не ошибся. И не нарушил. Ответил точно. То, что надо. И странно.  Все это произошло. Как будто помимо меня.

По крайней мере. Как будто. Я не  ничего не запомнил. И даже не понял. Что отвечал.

А теперь. Как только заметил. Чувствую. Кто-то в комнате. Начал отсчет.  Времени. И вот. Все меньше и меньше. Вот. Все оборвется. И часы остановятся. И уже тогда. Не  будет звонка.

Фраза была.  Но от нее.  Осталось. Только одна. Хорошая память. И она исчезнет. Если я не успею. Что-то сказать. Пока еще не иссякло. Непонятно кем отмеренное мне. Последнее время.

Что-то сделать. И я опять говорю вслух. И опять не слышу. И не понимаю. Но признаю верность. И спасительную правду. Этих неуловимых слов. Как мелодию. Которую только что пропел. И нельзя повторить. Не могу. То же самое. Очень похоже.

Собачка моя. Вбегает. Вижу ее глаза.  Выражение то же. Лает. И я не слышу звука.  И как будто. Все больше и больше не слышу.

И  неожиданно для себя повторяю громко:

– Паломничество к Востоку.

Еще и еще раз. Повторяю. И жду ответа. Но уже нет ощущения. Что я писал эту книгу. Собачка моя. Мне помогла. И ничего не нарушила. Этим неслышным лаем своим.

Вот звонок. А я уже и не ждал. Что услышу его. Он звонит упорно. А я только сейчас обратил внимание и заметил. Долго звонит. Как будто кто-то знает, что я рядом. И сейчас услышу и подойду. К письменному столу. Где на зеленом сукне лежит. Мой телефон.

А это значит. Он еще долго будет звонить. И что-то мешает мне подойти. И  вдруг я понимаю.  Собачка услышала в коридоре. И вбежала ко мне. И  она просто хочет сказать, что кто-то звонит.

Спасибо. Ну, все. Я услышал.  Теперь тишина. И я буду разговаривать с ней. И тут почему-то. Я  нажимаю на кнопку. И даю тому, кто звонит. Услышать и послушать. Мою тишину. А сам стою и не двигаюсь. Он ее слышит. И сейчас. Очень важно. Выдержать время.

И единственное, что можно. Это вновь произнести. То, что уже говорил. Много раз. И произносил. Без надежды услышать звонок. И сейчас я мог бы повторить слова. Если бы помнил их.

Собака глядит мне в глаза. И ждет. Как он. Тот, кто в телефоне. И время как будто бы остановилось. И за окном исчезает зима.

– Ну. Стой. Не двигайся. Все не то, будет лишним. Понял меня?

Господи. Это ведь я вслух. Самому себе. И довольно громко. И слава богу. Чувствую – двинулось время. И вновь замедляет секунды. И пока они останавливаются, я могу тихо и точно взять мой мобильный. И послушать отсюда его.  Кто бы он ни был. И я протягиваю руку. И беру телефон.

В трубке молчание. Так и должно быть. Вот, слава богу. Можно дышать.

Наконец. Я вспоминаю слова. И громко и четко. Произношу их вслух. И собака, услышав. Отзывается лаем. И я понимаю. Что он, тот, кто звонит. Услышал. И сейчас. Уже оттуда. Ответный голос. Нарушит мою тишину.

И нужно только точно выждать. И делать усилия. Не знаю, какие. Переставляю бюст. Медный  Гете. С книжной полки – на стол.

– Ну вот, наконец, Неужели так трудно. И у тебя собака. Я так и знал. Но я не понял. Что ты сказал. Повтори.

Молодой. Мой. Несломавшийся голос. И сейчас одно. Только одно. Возможно. Тебе. В эти секунды. Уже дано. Точно. Ну-ка, ну-ка. Повтори мне. Еще раз.

——————————

Повторилось.  Наконец. Тот же звук. Те же слова.

Договорились о встрече. Можете себе представить.  Место. Время. Все я выспросил. Но все ли запомнил. По крайней мере там. В Румянцевском сквере. У самого обелиска. Там. Или я придумал. Нет. Надо верить в то, что сегодня мне все удается. Верю. Иду. Потому что это прямо сейчас. Вечером. Сразу.

Ну, почему ты медлишь?  А если он уже теперь. И заранее.  Ждет. Подумай. По  каким признакам. Как? Можно узнать меня. Что за вопросы. Я бы узнал. Еще бы. Назначено время. Точь-в-точь. И вот он тот, кому назначено. Прибежит, запыхавшись. Ну. Скорее, скорей. Что медлишь? Бегу. Как в молодости.

Вот лестница. И никаких. Препятствий. Можно было на лифте. Но я так. Потому что в прежнем доме лифта не было. Нет и сейчас. И вот. Со всех ног. Получается медленно. И все равно. Удача.  Правильно. Верны. Каждый шаг и движение.

И только у самой двери. Парадной. Вдруг. Мысль. Вот уж действительно – мысль. Стою в темноте. Не прикасаясь. И слава богу, никто не входит. И не спешит выйти. Могу задержаться. И чувствую – надолго. Но почему-то не хочу возвращаться домой. И не могу выйти. И это. Хуже всего.

Темнота. Мысленно вижу его лицо. Мое. Да, есть фотография тех лет. Но и без нее запомнить легко. Сейчас ничего не осталось. Кроме улыбки. Она сохранится до конца моих дней. На голове тюбетейка. Волосы падают прямо на лоб. На правый глаз.  Этого нет и не будет. Видны хорошие зубы. Которых сейчас тоже нет.

И главное, вдруг я чувствую – не хочу возвращаться в этот мой возраст и в те годы мои. И не хочу назначенной встречи. Потому что не знаю, чем она кончится. Могу не выдержать и остаться там. Как? Непонятно. И все же догадываюсь – эти  звонки не к добру.

Долго стою в темноте. Так ничего не решится. Что-то произойдет со мною именно там. В саду. Там. У обелиска Румянцову. И ясно – он меня ждет. И еще будет  ждать. Но недолго. Окончится время. Надо спешить и бежать.

Кто-то снаружи пытается открыть парадную дверь. Этот кто-то не знает цифр, путается, на что нажимать, чтобы дверь открылась. И я почему-то подсказываю – сначала шепотом, а потом громко и, наконец, прямо кричу. Наверно, все-таки он не слышит. Просто нажми дверь изнутри. В голову не приходит. Как такое возможно?

Вот, наконец, он услыхал. Дверь открывается плавно и сильно. Я –зажмуриваюсь. И какое-то время стою на пороге. Закрывая проход. И никто не просит меня посторониться или выйти на улицу. Так мы стоим, и я уже не могу выжидать. И решаюсь. И открываю глаза.

Передо мной вроде бы совсем чужой человек. В коричневом вельветовом костюме. В тюбетейке.  Волосы падают на лоб, Закрывают правый глаз. Улыбка похожа на мою в эти годы. Подростку лет двенадцать. И я очень уверен в себе. Уверен в том, что это действительно он. И в том, что он не ошибся, обращаясь ко мне.

Что такое? Ну, скажите, как это может быть?

Если я сразу его узнаю, то как же он узнает меня. И почему такая уверенная улыбка. Возможная, если он уже меня видел не раз… Но как? Откуда? И надо прямо его об этом спросить. Но точно. Вроде того, что он хочет пройти в парадную. А я мешаю ему. Так ли это?

Отступаю и жду, когда он пройдет. И ничуть не бывало. Стоит на пороге. И сам чего-то ждет от меня. Видимо, ждет, когда же я, наконец, выйду на улицу.

Вот я выхожу. И вот мы стоим рядом, и не знаем, что делать. Надо знакомиться.

– Ты что? – говорю, как в детстве.

– А ты? – отвечает,  как отвечали тогда.

И тут же, не меняя выражения, –  вдруг:

– У тебя все в порядке? Пойдем…

Такое впечатление, что он видит во мне ровесника. И я перестаю быть взрослым. И становлюсь, как он. И чуть ли не одинакового роста.  И я даже не спрашиваю, куда надо идти. И зачем. Позвали тебя. И ты идешь. Да или нет.

– Ну, так идем?

И вот я уже иду. Он знает, куда. А я согласен. И зачем? – тоже согласен.

Да, вот он дом, где прошло мое детство. Молча останавливаемся перед знакомой парадной…  Справа у ступеньки – металлическая пластинка – для очистки сапог. Она была еще до войны и в блокаду, и после блокады, когда мы вернулись. И после войны. А потом ее сняли. И вот она вновь. Пробую очистить от грязи подошву штиблета.  На месте. Как была много лет назад.

– Я ни разу не очищал ногу об эту пластинку.

– И я, –  отвечает он.

Пока я не знаю, что делать, он шарит по кнопкам и пытается угадать код, чтобы открыть парадную дверь. Шарит и прислушивается, не подскажет ли ему кто изнутри парадной, с той стороны.

Молчание. И тут уже я улыбаюсь. Он догадывается, что я не хочу входить в эту дверь. Вернее, знаю, что в нее нам не удастся войти. Новые хозяева не пустят, по домофону. И на  знакомую лестницу. И в прежнюю нашу квартиру.

Он огорчен. Теперь уже на лице никакой улыбки. Одно сожаление о том, что я никак не в силах помочь.

– Постой. Дождемся. Может быть, кто-то войдет или выйдет.

Чувствую – он не согласен ждать. И не понимает, как я могу соглашаться.

– Пойдем. Я не хочу туда, понимаешь?

Он не двигается. И никак не хочет понять. Протягивает руку – пошарить дверные кнопки – и вновь опускает. И вот, наконец, наш код разгадан.

Дверь открыта.  Несколько ступенек. Площадочка. Потом еще две ступени и поворот на большую, главную лестницу. Там темно.

Так и хочется подняться наверх по ту сторону перил, держась за них и осторожно боком ступая на выступы каменных плит. Сначала ничего, а потом – до третьего этажа над просторным провалом вниз. Темно и страшно. И точно так же спуститься вниз. Иначе нельзя: перила высокие, ногу не перекинуть.

Так и хочется. Но я сдерживаю себя – мне  тридцать или шестьдесят или  – не помню! – а ему двенадцать, и я его в темноте не вижу. И вдруг понимаю, что он уже поднялся таким способом выше первого этажа. По краям ступенек, по ту сторону перил. Вот я его догоняю. Но между нами перила. Слышу его дыхание, чувствую руки. Я на спокойной лестнице. Он – над бездной. Но все равно я, кажется, рядом.

Спускаться вниз таким же способом – как-то неловко. Вот мы уже на третьем этаже. Площадка, дверь нашей старой квартиры. Я помогаю ему перебраться через перила. Обхватываю. Перетягиваю. И руками узнаю мое прежнее тело. Очень тяжелый. Подымаю его подмышки, пока он перекидывает через перила сначала одну, а потом и другую ногу. Так я впервые прикоснулся к нему.

Он стоит рядом и дышит прежним, знакомым дыханием. А у меня оно уже совсем другое. И я задыхаюсь. А он ничего.

– Ты как? – задаю вопрос.

– Как видишь! –  смеется в ответ.

И в самом деле – уже можно что-то увидеть. Чем выше этаж, тем светлее – от клеток стеклянного фонаря в потолке, сквозь грязные стекла которого на лестницу еле-еле проникает вечерний, меркнущий свет.

– Ну что, попробовал?  Почти поднял себя самого? Хорошо – для знакомства. А я твои руки тоже узнал. Так интересно. Что ж, ладно. Обнимемся что ли – для встречи.

Слышу его голос. И уже не удивляюсь. Мы на твердой площадке. Все безопасно. И я твердо вспоминаю – мне шестьдесят. Или восемьдесят. Я выше его на целую голову.

Он опять повторяет

– Обнимемся?

И я, с непонятным особым чувством, обнимаю себя самого. Крепко. Ощупывая руками и узнавая. И чувствую – он точно так же меня узнает.

– Ну вот, все хорошо. А теперь уже будет совсем другая жизнь.

– Какая?

– Посмотрим. Ну, давай решать – куда пойдем. Сюда, в эту дверь нашей старой квартиры? Или на улицу, а потом к тебе?

– Сюда нельзя. Тут новый чужой хозяин. Он не откроет нам дверь.

– Брось! Мы пройдем. Он пустит. Я ему объясню. Столько лет рядом. И   ни разу не заглянул сюда. Пойми. Я тут бывал. Без тебя. Один. Много раз.

Можно верить ему? Сомневаюсь. Он водит рукой по двери. Ищет старый велосипедный звонок. А его давно уже нет. Вот слева электрический. Помогаю найти. Он смеется. И быстро находит сам.

Слышу – продавливает кнопку. Изнутри – чужой новый звонок. Никто не подходит оттуда. Ну, конечно. Хозяина нет.

Мы стоим и все равно ожидаем. Упрямый. Звонит еще и еще раз. Наконец я не выдерживаю. Нахожу в полутьме его руку и сам решаю звонить. Кнопка. Звук тот же самый. И вот  слышу с той стороны – глухие шаги.

Сняты засовы. Дверь открывается. Там, в прихожей, еще темней, чем на лестнице. Даже силуэта не вижу. Но хозяин стоит на пороге. Молча. Долго стоит. Я представляю себе, как он видит обе фигуры. То, что мы разного роста, примиряет его – гости пришли.  Он вежливо нас пропускает.

Мы вступаем, как в бездну. Чудится – под нами черный провал. Догадываюсь – пол совсем другой. Не надо бояться. Все будет как надо. Вот хозяин включил электрический свет.

Лучше бы он не включал. Мой спутник острым углом подымает  руку и  локтем закрывает глаза. А я настолько поражен, что не разглядываю хозяина. Пытаюсь хоть что-то узнать.

Узенького коридорчика нет.  Просторный холл. Умывальная раковина, водопровод на месте. Влево. У самой стены. Там новая ванная. Дверца приоткрыта. И оттуда непогашенный свет. Ну, конечно. Пожилой хозяин в халате. Мокрые волосы. И из ванной комнаты – пар, теплый пахучий воздух перебивает оставшийся где-то знакомый запах от стен.

Мы помешали. Но хозяин добрый. Ни слова. Приглашает в гостиную. Она вполовину меньше комнаты, которая здесь была.  Мебели нет почти. Ну, понятно. Кончен ремонт. Еще не успели.

Раздвижная кровать. Временный письменный столик. Люстра уже настоящая. Совсем не такая. Больше нет ничего. Узнаю наши громадные окна. Еще не сменили. Прежние рамы. Родные чугунные ручки. За окнами что-то знакомое. Что? Не хочу видеть, боюсь.

Моя малая комната вправо – за капитальный стеной.

Туда хозяин уже не хочет нас пригласить.

– Так я живу. А вы на Большом, напротив меня? Что ж? Прощайтесь пока с этой гостиной. Завтра начнется. И вы ничего не узнаете.

Оглядев нас, хозяин все понимает. Я отец. А двенадцатилетний спутник – мой сын  Похожи. Все в порядке вещей.

Не знаю, что отвечать. Первый раз я оказываюсь отцом себя самого. Спасибо. Подсказка поможет. Видимо, так и надо. Спутник, спутник. Скажи сразу, как мне обращаться к тебе. Слава богу – пока обращаться не надо.

Хозяин внимательно изучает наше сходство. И, по-моему, начинает кое о чем догадываться. Но, естественно, он этому никак не может поверить. Еще немного и опытный человек задаст главный вопрос.

Жду, потому что сам еще не решился об этом спросить. И спутник. Надо сюда войти, чтобы дожить  до такого вопроса. А хозяин уже  знает ответ.

–Неужели реально? Можете не отвечать. При таком сходстве. Неуловимо. А все-таки только оно. Вы не волнуйтесь. Я художник. Мне положено знать. Сюжет хороший. Триптих. Мы все: я, вы, один за другим. Ну, точно.

– Да, это вопрос. Ко мне.  Спросите его. Молодого. А иначе придется объяснять. Замысел и сюжет. Композиции. И три картины отдельно – будет неправильно. Такой ипостасный мотив нужно в одной.

– Это уже дело мое. Такое сходство понятно сразу. И не надо ничего объяснять.

Художник прищуривается. Изучает. Мой спутник молчит, впервые обдумывая  непонятный и безответный вопрос.

Мы почти одновременно, как тени друг друга, ходим по комнате. Художник поспевает за нами. Пригибается, заглядывает в лицо одному, другому. Он ловит момент, какой войдет в ту и другую картину.  Хорошо, если мы забудем о нем.  Вполне естественно.

Мы забываем. И комната вновь обрастает у нас на глазах деталями прошлого. Узнаем одновременно. Вернее, спутник раньше чуть-чуть. Опережает меня. Уступаю. Он ближе к тому, что было тогда. Но каждый раз он проверяет свое впечатление. Оборачивается ко мне. И мы встречаемся взглядами. Киваем друг другу и продолжаем смотреть.

Предметы исчезли. Но для нас они возвращаются на мгновение. И все очень резко. Будто новый хрусталик вставляют каждый раз, когда что-то узнаешь. Секунда – и все пропадает.

Наконец я ловлю себя на том, что больше смотрю на спутника, чем на то, что мы вспомнили оба. Он для меня главная память. А спутник наоборот – старается не видеть меня. Ему вспоминать надо меньше. Потому что все  было вчера. Для него.

Нет, не все. Только то, что и я хочу вспомнить. А если сознание перескакивает, мы теряем друг друга. Мне важно увидеть себя в этой комнате. Себя – молодого, двенадцати лет. А ему – не видеть меня вообще.

Художник опять забегает вперед, снова заглядывает нам в лица, но даже ему становится страшно. Как будто он открывает самую утаенную от нас, несказанную тайну. А она сугубо наша. И  никому ее не положено видеть и знать.

За окнами все потемнело до черноты. И я не вижу огней в окнах домов. На той стороне Большого проспекта. Мы переглядываемся. Мой спутник заметил то же самое. Покачал головой и, словно успокаивая меня, поднял повыше руку и обнял меня за плечо.

– Ну, ладно. Смотри и не отвлекайся. Так бывало.  Так было несколько раз. Ну, конечно. Ты запамятовал. То, что еще во время войны. Мы отодвигали в этом окне затемнение. Холщовую штору. И смотрели на черный город.

– Постой, как ты сказал? «Мы»? А не «ты»? Что это? Оговорка? Или уже приоткрытая нам тайна?

Мой спутник молчит и отводит глаза. Художник доволен. Он кое-что подсмотрел и отходит в другой угол нашей комнаты воспоминаний. Быть может,  уже пора. Он потирает руки и смотрит на нас устало и отчужденно.

А я дрожу. Нужно вырвать себя отсюда и увести за собой.

Ничего не выходит.  Комната мигает предметами, всеми, что здесь были когда-то. Предмет на полсекунды мигнет и исчезнет. Попробуй, запомни. Попробуй, проверь и разгляди.

А еще  мгновения. Вспыхивают на лице у него. Я пропускаю многое. Он все ловит и догоняет. И еще успевает сверить свои впечатления и мои. Мгновенно. Вдогон за предметом, и сразу ко мне.

Мелькают стол, этажерка. Мольберт отца. Картины, картины. Этюды на фоне синих обоев. Буфет. Резной книжный шкаф. Мелькают, мелькают. А мне все равно уже не успеть. Отстаю. Ничего. Он успеет.

Кое-что из вещей, что сейчас у меня. Там на другой квартире. Пропускаю. Но вместе с ними  столько других вещей.

Забавно. Схватил. Один предмет. И удержал его. Лампа. Зеленый абажур на проводе.  Фарфоровые ролики, все уравновешено тяжелым белым яйцом. И  так можно спустить до пола или поднять до потолка. Дотуда, где крепится шнур.  Чувствую этот вес. Фарфорового яйца.

– Отпусти!

– Улетит…

– А почему ты не взял с собой, когда уезжал отсюда?

Отпускаю. Все исчезает. И шнур, и ролики, И яйцо. И круглый. Металлический абажур. Но когда я держал его, как будто время остановилось.  Отпустил –  рванулось. Новым потоком вещей.

Поток небольшой. Повторяется. Так, что можно запомнить. И разглядеть.

Удивительная игра. У спутника – детский азарт в глазах. Он все успевает заметить. Ловит взглядом. И ему смешно, что все повторяется. Наконец – надоело. И он неподвижно глядит на меня. Большими глазами. И я могу разглядеть и запомнить. Эти глаза.

– Ну, что? Разглядел? Хватит. Придешь – посмотри. У себя на квартире. Думаю, совпадет. А сейчас. Видишь? Надо попасть. В ту, малую комнату. Скорей. Пока еще остается. В проеме. Прежняя дверь. На полдвери прежние  довоенные стекла. За ними темно. Как во время блокады. Помнишь?  Я очень боялся туда смотреть. И дверь не открывали. Берегли тепло. Там заперто время.

– Ну, конечно, помню. И сейчас очень похоже.  И как будто всерьез возвратилось и стало.

– Подожди, подожди. Не говори лишних слов. А то скажешь – вернется. Отпустишь – уйдет. Улетит. Как лампа на фарфоровых роликах. Ну, понимаешь? Не говори.

– А я уже  сказал. И уже вернулось. Ты понял? Вот мы держали в руках. Туда-сюда. Вверх и вниз.

– Да. Занятная штука. И все равно. Давай попросим открыть нам деревянную дверцу. В малую комнату.

Художник издалека все уловил и услышал. Сразу подходит и становится рядом. Смотрит в глаза. Обоим нам. Сравнивает. Изучает. Понял все. И у него какое-то странное выражение. Он закрывает собой проход. Нащупывает за спиной никелерованную ручку двери.

– Туда нельзя. Там свалка моих, вам не понятных вещей. Там нет ничего.

Мы стоим. Он чувствует – мы не уйдем, пока не увидим.

– Ну что ж? Вы сами хотели.

Он открывает за никелерованную ручку дребезжащую стеклами дверь. Он стоит лицом к нам – спиной к двери. Шаг назад. Включает белый электрический свет. Прямо под потолком. Большая лампа отца. Без абажура. Чтобы работать по вечерам. Свет абсолютно дневной. Откуда она здесь?  Он ее не хотел показывать?

Нет. Здесь его мастерская. В этом все дело.  Он занял чужое место и знает об этом. Он занял место отца.

И какой у него порядок. Любая работа в особой и толстой рамке.  Резной, тонированной. В золотой пыли. Два мольберта.  На одном из них – громадный, готовый и еще не тронутый холст. Вот сюда он и поместит нас.

Ну, теперь все понятно. Да, он испугался. И не захотел в этой комнате узнавать обоих живых. При ослепительном, дневном электрическом свете.

И я вспоминаю… Да,  здесь было все по-другому. Совсем другие вещи. Картины. И как после смерти отца мне было здесь тяжело, потому что все для работы готово, а я вместо него. Справа стояла кровать. Я падал на нее, не раздеваясь. И не мог уснуть. Да что – я? Вот он, мой спутник.

И вдруг он оборачивается ко мне и говорит:

– Да, все было не так. Я не мог видеть наш кабинет. Потому что отец  был еще жив. И ты сейчас мне вроде него. Ну. Не ошибайся.

Он сказал и закрыл руками лицо. Он стоит и не хочет видеть. И руки его не отвести от лица. Именно так. Вижу его глазами. Все черно. И только сквозь черноту можно кое-что разглядеть, то, что было в этом пространстве. Черное  на черном. И опять, как будто заштриховано или закрашено и  совсем пропадает.

Вот я вижу все это и перестаю вспоминать. И оно восстанавливается. И не дрожит, не мигает. И не исчезнет опять.

Прикоснуться к  себе самому. Отвести от лица прижатые руки. Отнимаю с трудом. И такого чувства не было прежде. Я ощущаю мое прикосновение к нему. И тут же понимаю – это я сам. И ничего не поделаешь. Вдруг – абсолютно и до конца. Реальность. Какой не было прежде.

Именно этого люди боятся. Надо изведать и испытать.

В малой комнате – самое главное. То, ради чего мы сюда поднялись.

– Ну, довольно.  Пора уходить. Больше мы не выдержим оба.

Младший прижался ко мне. И продолжает видеть. Черное в черном. Господи, как хорошо. Если прорвешься, преодолеешь. То, что страшнее всего. Предметы четко и ярко. Внутри очертаний – цвет. Предметы. Письменный стол. И эти холсты без рамок. Другие.

– Ну, проснись. Пора. Если можешь. Время позднее. Мы, кажется, уже все посмотрели. Ты ведь еще не знаешь. А я объясню тебе, когда надо прервать.

– Постой, братишка. Тебе уже легко в кабинете. А я не могу уйти.

Как он меня назвал?.. Братишка. Занятно. И все потому, что он не знает, как ко мне обращаться. И я не знаю. А хозяин продолжает считать, что мы сын и отец. Он осмелел. Подходит к нам. И как будто просит взглядом, чтобы мы еще постояли в его мастерской.

Примеривается. Рисует мысленно. Все готово. Только что было мгновение. Вот оно еще есть. Только бы не упустить и зарисовать. В натуральную величину. Прямо сейчас. На белом холсте.

А я тащу моего братишку. Шаг за шагом. К порогу деревянной стеклянной двери… К ее никелированной ручке. И дальше – за этот порог. Тащу и сопротивляюсь. Попробуй увести себя самого. Приходится припомнить, каким я был сильным в сопротивлении себе самому.

– Давай скорей. Ты понимаешь – время кончается. Что-то случилось.

– Нет, я знаю. Ничего произойти не могло.  Просто мне показалось. Ладно, я не буду. А ты сам связан больше, чем я. Ну, выводи меня поскорее. Ничего не вижу. Мы здесь последний раз.

Художник опережает нас, открывает нам двери. И вот мы уже на площадке. Над нами горит желтая лампочка. И другая – на втором этаже.  Все равно желтый и тусклый свет меркнет и теряется в полусумраке бездны за деревянным перекрытием чугунных перил.

И мне страшно подумать, что я когда-то в детстве реально и даже сегодня  мысленно подымался до третьего этажа по ту сторону перил над этим просторным темным провалом.

Дверь нашей квартиры закрыта за нами. А мы еще долго стоим на площадке. Наши тени упали в темный простор. Каменные плиты освещены хорошо. Надо что-то придумать, чтобы выйти отсюда.  А придумывать нечего. Отсюда путь наш такой же, как и сюда.

Вдруг прямо за нами открывается дверь. Выглядывает художник. Мы не видим его. И не воображаем, стоит он за нами  или уже ушел и прикрыл дверь на засов. Было – не было. Звука мы не слышали никакого. Оглядываемся – нет никого.

– Что же? можно решиться? – спрашиваю вполголоса, так, чтоб не слышать отзвука издалека.

Братишка смотрит со страхом. Но нельзя выдать себя. Усмешка, знакомая по фотографии. Обеими руками вцепляется в руку мою. Вельветовая курточка. За ней ворот белой рубашки. Волосы падают ему прямо на  лоб и спадающей русой волной почти покрывают ему правый глаз. Все черно-белое. Наконец он говорит:

– Решиться? Ну, ты слышишь, не надо. Поздно уже. Легко разбиться. А я тебя сдержать не смогу.

Понятно. Согласен. Я киваю ему головой и закидываю через перила правую ногу. И у меня получается. Все-таки ноги длиннее. И я нащупываю за перилами каменный выступ.  И теперь самое трудное и, кажется, невозможное – опираясь на этот узенький выступ, перетащить и поставить левую ногу.

Братишка без пользы сжимает мое плечо. Конечно, если что, он меня удержать не сумеет. И все-таки именно из-за него, благодаря ему я понимаю, что иначе нельзя. И вот мы передвигаемся, шаг за шагом. Но еще далеко до первого этажа.

Братишка рядом. И разделяют нас. Только перила. Нет, не только. Еще тепло его правой руки. На моем левом плече. Пока я осторожно переставляю ногу, есть время подумать о том, что значит живое дыханье его. Рядом со мной.

Дыханье и страх. Он почувствовал, как мои пальцы вцепились в деревянное перекрытье перил. И он ощущает вживую, как тяжело мое взрослое тело. И как оно  отрывается и готово лететь в черный провал.

Пальцы почти бессильны. Хорошо то, что я могу обеими руками схватиться за чугунные столбики. С той стороны. Пробую. Но мне мешает братишка. Его бок, прижатый к перилам.

Вот если бы он отстал. Хотя бы на шаг. Было бы лучше. Но он идет с той стороны вплотную ко мне. И это единственное, чем он удерживает меня. И вот я уже не чувствую пальцев. И я только помню, что они изо всех сил обхватили деревянный поручень. Но еще немного,  и он выскользнет из моих рук.

Самое трудное – передвигать ладони, когда не чувствуешь пальцев. И при этом судорожно, инстинктивно, без выдоха и без слов осознаешь – нельзя  ничего сказать. И нельзя ни о чем попросить братишку, потому что он, мешая тебе, держит ладошкой тебя за мое плечо.

Нет, не так. Ты знаешь. Он прикосновением помогает. И это единственная  связь между мной и жизнью. Она прервется, и ты упадешь. Вот что ты знаешь. И  шаг за шагом, почти не чувствуя рук и ног, движешься до конца нашей площадки. Там угол перил. И самое страшное. Потому что в самом углу ты свое грузное тело. Повернуть не сумеешь.

А мы еще ни на шаг не спустились от площадки до первого этажа.

Передвигаю правую ногу. Она повисает над бездной и в темноте ищет опоры. Здесь каменный выступ. Но почему его нет? А ведь на повороте  ногу боком поставить нельзя. Нащупай и уцепись носком в скользком штиблете.

Нужно хотя бы еще секунду, чтобы перехватить и сжать ладонью столбик перил. Это на тот случай, когда моя нога оборвется над пустотой. И только руки, одна и другая, могут спасти.

Наконец, братишка все понял. Он отступает на шаг и дает мне перевеситься через перила. И тут я чувствую – в руках у меня иссякает последняя сила. А пояс ниже поручня и всего-то на какие-то десять или пять сантиметров.

Нога соскальзывает. И я уже ничего не могу. И остается – отбросить в стороны обе руки и еще какую-то пару секунд свободно лететь. Что? Неужели готово? Так? Или не так? Мысль. Опережает любое время.

До первого этажа – немного. Два пролета. И ради этого забыть обо всем?.. И как только я подумал такое – сразу  рывок изнутри. И я полетел. И схватился руками. И повис над провалом.

Братишка. С той стороны. Ломает перила. Да, он хорошо помнит. Рядом со мной чугунные столбики. Еле стоят. И ты всегда, проходя, поворачивал их. Боже мой. Что получается? Перила трясутся и как будто сами отбрасывают меня. И все же. В мои шестьдесят или восемьдесят. Руки еще сильны.

Вот, оказывается, я могу подтянуться. И правой ногой. Нащупать каменный выступ. Там кончается наша площадка, и там их только три. Помнишь, ты в детстве боялся этих ступенек.  И старался вторую перешагнуть. И закрывал при этом глаза.

Милое суеверие. Помню. И мой братишка помнит его. Наконец он выломил столбик. Один и другой. И сам, просунув обе руки, хватает меня.

Давай, давай. Тут ступенька. Я держу. Закидывай ногу.

Легко сказать. Но я, как во сне, выполняю это его повеление. И вот я уже как будто лежу, прижатый к выступам  каменных плит. Обхватив, братишка держит меня. А я помню его силу. Теперь ее больше вдвое. Он держит. И я дотягиваюсь до разрыва, там, где он выломал оба столбика. Набок. Набок.

Вот моя голова уже там, по ту сторону чугунных перил. Плечи никак не просунуть. Но братишка тянет меня. И я уже там зацепился руками. Теперь их не оторвать. И уже все как во сне.

Откуда силы в мои шестьдесят? Вот он рядом и помогают мне, цепляя за шею, за плечи. Надо правой ногой, согнув ее,  оттолкнуться и подвинуться так, чтобы я, повернувшись вверх правым плечом, умудрился втянуть в разрыв мое тело до пояса.

Да, силы мои на исходе, но их почему-то становится больше и больше. Ну, понятно. Это его знакомая способность вдруг быть сильнее себя самого. А теперь он таким и останется. После того, что случилось. И после того, как он выломал эти перила и удержал меня с той стороны.

Кончено. Я  уже на ногах. Но стоять почти не могу и сажусь на ступеньку. На третью ступеньку, падаю торсом и головой себе на колени. Братишка   сначала стоит. А потом на каменную ступеньку садится рядом. И будет молчать, пока я не скажу первое слово.

И я повторяю:

– Давай, давай.

И готов опять, кряхтя, подняться и закинуть через перила. Мою правую ногу. И на этот раз братишка не отговаривает меня. И в ответ – ни слова. И только слышен звук чугунных столбиков. Под его рукой. Он укладывает их друг на друга. И опять их кладет поперек ступеньки.

А они падают на каменную поверхность. Они тяжелые и большие. И я не могу скрыть от себя этот звук.

Ну что же, пора. И вот я опять по ту сторону чугунных перил. И теперь уже ничего не страшно. Все испытано. И все уже было. Братишка пролез в разрыв и так же, как я, осторожно, вслед за мною, шаг за шагом, выступ за выступом, обходим этаж. И мы оба смеемся.

Он одной рукой держит поручень, а другую свободно протягивает и прогибается над провалом. И так мы совсем незаметно, как будто играя,                                                        спускаемся. А на площадке, глядя нам вслед, наблюдает за нами   художник.

 

 

БЕЛАЯ НОЧЬ

 

1.

Я не думал, что доживу. Но вот все по-старому. Видимо, я перешел, перевалил какой-то рубеж. И кое-что мне еще предстоит. Подождите. Я кому рассказываю? Самому себе? Нет, именно вам. Или просто одной тебе.

Ты рядом. И ты, я думаю, запросто, и без слов и рассказов… Но, может быть, это в последний раз… И потому попробую. Слово в слово… Тем более, я уже столько раз начинал. Сегодня, точно, снова начну. И в ближайшие два-три дня доведу до конца.

Рубеж. Рубеж. Дело в том, что я потерял всех, кто не дошел до этого рубежа. И теперь каждое слово тяжело по-особому. Да, слова тяжелеют с годами. Но почему само собой дается то, что раньше никак не давалось. И это особое, небывалое чувство.

Ты как будто пришла. Как будто вернулась. Как будто. А все происходит на самом деле. Как будто. Потому что все вещи на месте. За годы моего отсутствия никто их не тронул.

Чудо? Но только, пожалуйста, ни слова не говори. Не поверю любым словам. Только моим. И всему, что вернулось ко мне. И неизвестно откуда. И не понимаю, за что. А между прочим, я все это время оставался на месте… И не было перерыва. И вдруг.

Жена мне что-то сказала. Я не  расслышал. Потому что заметил в окно с чердака, что в саду раньше срока расцвела моя вишня. Вот на яблонях даже листья еще не раскрылись, а она уже вся в белом цвету. Надо проверить. А то я уже не очень верю глазам.

Ну, повтори. Что сказано. Вроде бы я запомнил слова, но мысль твоя пропала. И вот вместо нее – белая вишня. Какой она еще ни разу не зацветала… А ведь ей много, боже мой! – уже очень много лет.

А мы с тобой молодые. Потому что вернулись оттуда. И вот не спешим туда. А об этой вишне я могу рассказывать очень долго. И, по-моему, ты ее тоже заметила. И о ней говоришь. Точно. Моими словами. А их сразу трудно узнать. Я привык перечитывать. И самому себе пересказывать. Шепотом. Тут. На моем чердаке.

Закрываю глаза. Привычка последнего быстро мелькнувшего времени испытаний. После всех операций привыкаю к неминуемой слепоте. Да, закрываю глаза. И первые секунды наблюдаю отблески того, что мог бы увидеть.  Жду, когда они исчезнут и настанет полная тьма. И никак не могу дождаться. Все какие-то ветви. Еще немного, и они зацветут.

Жена повторяет мне то, что я не расслышал.

– Что? Ну, еще повтори. Ты видела вишню? Взгляни отсюда… А! Ты как раз о ней мне хочешь сказать. Ну, я так и думал. А что еще? Только это?

– Ну, конечно. Только это я и могу понять. А остальное. После придет. Когда мы с тобой отпразднуем. День цветения вишни. Согласна? Прямо сейчас. Вот я напишу несколько слов.

– Да, они для тебя. И получается – не нужны. А все равно – я напишу. Потому что вдруг, ну, кто-нибудь и когда-нибудь их прочитает. А вишня останется. После нас.

– Именно так. Но тут несколько лишних слов. Не обращай внимания. Сказанное – это не значит записанное. И вот видишь, не записал. Прочитала? Что? Удивительно, что я повторяю твои слова. А откуда они? Попробуй мне объяснить. Еще раз. А то я слышу и не понимаю.

– Что? История этой вишни? Конечно, помню. А было это. Полвека назад. И ты не пугайся того, что я закрываю глаза. Это моя тайна. И пока тебе, моя хорошая, незачем знать. А потом ты сама увидишь. Нет, совсем не то, чем ты уже насытила взгляд.

– Я долго слушал тебя. И ничего не понял. Прости. Кое-что записал. Читай сколько хочешь. Самое важное. Уже не для тебя. Для других. Для тех, кто прочтет.

– А мы вернемся. Как? Не знаю. Ну, как вернулись теперь. Понимаешь? Нет, пока не надо об этом. Вот, я закрыл глаза. И все равно вижу – вишня в цвету. И на черном фоне. Там, где исчезли блики всего, что вокруг.

Нет. Не могу согласиться. Пока жена ушла, скажу себе самому. Вот если бы сейчас мне осталось жить всего несколько лет. И мне бы сказали, что в эти годы я создам что-нибудь вроде моей «Илиады» и чтобы я при этом ослеп, как Гомер, я, не дослушав, сразу бы отказался.

А ведь все это и без Гомера мне предстоит. Все, разумеется, кроме «Илиады». И я согласен. Радостно и даже весело. Потому что знаю – предстоит вернуться оттуда. Для меня это уже не религия, а доказанная реальность. Ну, что делать? Я научился.

А для жены. Вовсе не посвященной в то, что возможно такое. Да, с ней произошло. Но она не заметила. И так часто бывает со всеми. И никто ничего. Ну, ладно. Разница небольшая. И какой смысл в том, что ты открыл этот закон? Вот все равно ты не хочешь Гомеровой слепоты.

А у слепого певца такое острое зрение. Он просто нашел способ видеть, разглядывать. И, может быть, сам не замечал, что ослеп. Даже если он и слепым родился… Точно. Хотя это все мои предположения. И что? Интуиция очень точна. А миф остается. И вот я не хочу для себя этого мифа.

Перечитываю. Господи, откуда?.. Надо проверить. Ну-ка, напряги свое зрение. Да, читаю правильно. И все же попробую вслух. Громким голосом.

Долетает с чердака. Но Аня привыкла. Еще и еще раз. Нет, надо не читать, а декламировать  Петь. Гекзаметры. Как будто бы неплохой перевод. Нет, нет, знаю. Скромное. И мое. Точно. Мое. Вот уже, смешно сказать. Мне дается то, что не давалось раньше.

Новая проблема. То, что пока я вижу неплохо. Даже когда закрываю глаза. Разницы нет. Вижу так и иначе. Одинаково четко. И все. Контуры. Цвет. И никаких изменений. И там и тут. И во тьме и при свете.

Стоп. Надо остановиться. Я к открытиям привык. Но их очень много. Рассказать кому, и никто не признает. Получается – нет открытия. А если признать? Прежде всего – мне самому.

Вот и проходит жизнь. И никто не виноват. Кроме тебя. А вернее сказать – виновата природа твоя. Нет, не придумывай. Ты один. Делай то, что можешь. Вот я сделал. И сам не знаю как.

А теперь надо понять, что случилось. И не терять. Когда-то я называл это – жить полной жизнью. Было такое. И вот я, по молодости, не замечал. Как хорошо видны все детали. Говори вслух. Пой. Декламируй. Все, что видишь.

Все, что само. Открыто. И никаких усилий. Открывай, закрывай глаза. Картины разные. Но все одинаково четко. Стоп. Надо остановиться. Может быть, все дело в том, что прежде. Ты. Остановиться не мог.

Надо, пожалуй, еще немного. Только один шаг. Одно движение. В ту область, где видишь. То, что видеть нельзя. То, что привык не видеть. Раньше мне бы такое не пришло  в голову никогда. А сейчас я могу. Ну,  одно только слово.

Очень странно. Одно, а вот его тут же сменяет иное. То, что видишь привычно. И что увидел сейчас. А тебе надо видеть что-то одно. А почему надо. Уж если ты можешь видеть. И одно, и другое. Одновременно? Да, получается. Вполне уловимо. И скрытый голос мне говорит. Не прерывай.

Если бы кто-то мог все это  запомнить. Пересказать. Вот  самое трудное. А тут еще небывалое кое-что… Подожди, подожди.

Господи, я сейчас не очень хочу, чтобы во мне заговорили ушедшие, отзвучавшие голоса.  Тех, кого уже нет. И кто не знает, что может вернуться. Голоса такие дают о себе знать  особым звуком. Таким, какой пока еще и нельзя описать… Вот я сдерживаю себя. И никуда и никогда не надо спешить. Всему свое время. Доживу и до этого. Но сейчас не хочу. Не тот момент. Потому что вишня цветет.

Замираю.  В одну точку. И вот обнаруживаю. То, что, наверно, другие знают всегда. На двух моих вишенках ни одного листика. Но все они в белых, чуть розоватых цветах. Нет, цветы белые, как у сливы. Но у той хотя бы листочки уже появились. А вишенки две  – голые ветки, и все они в белых цветах.

Такого не может быть. Это уже какое-то сверхгомерово зрение. Или, очень боюсь, это голос Гомера. Как всегда, описать невозможно. А я его до сих пор не слышал ни разу. Голос произносит.  И я начинаю видеть. Закрываю глаза – то же самое.

Оглядываюсь. Аня стоит рядом и слушает мой гекзаметр. А я уже перепутал. И не знаю – вижу или произношу. Ну, конечно, Аня услышала, перепугалась и поднялась ко мне на чердак.

– Ну, кончай на сегодня. Кончай. Так нельзя.

 

2.

 

– А что? – говорю. – Ты не заметила? Это же точно твои слова. Я записывал. И без изменений. И ты читала сама.

– Нет, не то. Происходит, чего я не могу допустить. И я знаю, как это сделать. Можно? Дай-ка сюда. Я снова прочту. Своим голосом. Узнаешь? И  не так напевно.  А ты послушай. Как будто чужое. Нельзя. Опасно. А у меня все нормально. И ведь я знаю, в чем дело.

Жена читает свои слова. А я уже давно догадался. Нет. Не догадался. Потому что я непрерывно думаю об одном. И все остальное – попытки уйти от себя самого. От сознания того, что есть вещи сильнее тебя. Жена прочитала. И вот начинает снова. Уже напевно. Произносит все те же слова.

– Господи. Скоро будет младенец. Еще день и ночь, когда он непременно родится. Ты понимаешь? Нельзя думать об этом. Забудь. Как будто бы нет ничего. До сих пор тебе удавалось. И вот эта вишня. И слепота.  Напоминание? Ожидание? Ну, немедленно прекрати. Гекзаметры. Гомер. Непонятные голоса. И тот, его особенный голос. Только он  может сейчас меня уберечь.  От меня самого.

Кабала. Это не Гомер. Борхес неправ. Гомер – совершенство. По сравнению с Торой. И зачем эти попытки. Учрезмерить Ветхий Завет. Кроме «Бытия» и начала «Исхода». И, быть может, самых последних строк. В Торе нет ничего, что сохранило бы для меня значение надвременного закона. А вот «Илиада». Простите. Ладно. Все так. Но тут уже настоящий и даже не очень ветхий завет. И довольно об этом.

Младенец родится. А мы вернемся.  И все понятно. А что? Объясни.  Мы не должны возвращаться? Как быть?  Наперекор закону природы? Десять или триста шестьдесят пять эманаций. Ну что я – все об одном? Как раз когда, и в самом деле, надо молчать.

Не получается. Очень уж страшно. Еще бы. Это противоречит всему, что я уже проверил и доказал. Противоречит Гомеру. И очень скорой моей слепоте. Кстати, Борхес тоже был слеп. Или обречен. Так же, как я.  Один  глаз еще видит. А другой – понемногу. Меньше и меньше. Он, философ, говорит о каком-то своем излечении. А я знаю  –  для меня одно. Вернуться опять. Никто не пробовал?

Молчу о главном.  А оно против моей воли. Понимаешь? Мысль. Пока не дойдет и не доведет меня до конца. Вот она – вне времени и пространства.  Раньше всех времен. Та самая  – эта моя страшная мысль. И я гоню ее от себя и не могу прогнать. Вишня цветет без листьев. И остается видимой, когда я надолго закрываю глаза. Вот она. Моя Тора. Моя Кабала.

Ну что ж? Приходите ко мне. Прямо сюда на чердак. Обступайте меня. Вы. Все мои прежние возвраты и появления. Хорошо или плохо быть в самом начале преодоления? Если возможен возврат  – а это уже доказано  –  то все, пожалуй, неплохо. Триста шестьдесят пять – это не десять. И все равно – год. Ибо столько же дней в году. Немного. И я уже пережил. Целый год. А десять.  Вот они – мои десять пальцев.

Воздух на чердаке сгущается, оставаясь прозрачным. Я вижу, как дрожат рейки неподвижного потолка. Такое бывает, когда что-то со мною неминуемо произойдет. Вот потолок дрогнул. Уже не вагонка отдельных реек, а весь потолок. И будет хуже, если я не перестану смотреть. И я не знаю, насколько это опасно. Всматриваюсь. Вопрошаю. И уже как будто слышу ответ. Кто отвечает мне?

Кто? Кому вот все равно? Ответ получен. И я, по-моему, сумел на этот раз его удержать. Страшный ответ. Не из бури, как в книге Иова, а от вагонки чердачного потолка. Его никто не услышит. Запретно.  И я сам уже не уверен, что могу описать этот сверхъестественный голос. И неважно даже, прозвучал он сейчас или нет. Еще раз говорю – ответ получен. И, даже если я не смогу его повторить, мне теперь остается узнавать и слышать его.

И, конечно, так уже бывало со мной. Здесь. На чердаке. И я  понимал, что нужно скрывать от всех этот самый голос и то, что он произнес.  И я скрывал доверенное мне знание. И не записывал ничего. А сейчас даже не замечаю, как на этой машинке. Выбил уже несколько слов. И не дай бог, Аня почувствует что-то, станет у меня за спиной и прочтет. Надо скорей уничтожить. Но я сам еще не успел прочитать.

И вот я вынимаю листок из машинки. Буквы. Буквы. Те, что были созданы раньше речи. Хочется их переставить. Не получается. Новые смыслы. Недостижимы. А пока. Один и тот же смысл и значение. Вот он. В моих руках.  Порви. Уничтожь. Но почему-то. Я не могу. И на этот раз. Непонятное мне значение слов. Остается. И я понимаю. Угроза. И страшное знание отныне уже пребывает со мной.

Бумажка безвредна. Ее никто не прочтет и не разгадает. А я  вроде бы избран стать столь же безвредным хранителем тайны.

Гляжу в окно. Вишня еще роскошнее осыпана белым цветом. Но теперь, как и положено, появились листочки. Ну, слава богу. Все приходит в норму. Но то, как это происходит, страшнее всего. Чувствую. Сгущение воздуха такое же сильное. И, как сквозь прозрачную воду, вот он – дрожит мой стол и машинка. Прямо передо мной. А листок в руках неподвижен. И пальцы мои твердо, очень твердо сжимают его.

Но это не все. И теперь они, даже листочки вишни кажутся мне очень странными. Необъяснимо. Точно ли я вижу их. Ведь только что на ветках не                                                                                                                                                                                                                                                                                                         было ничего. Кроме цветов. И вдруг – все в норме. Но такая норма теперь уже не может существовать. А она существует. Вот она. И это  нарушение? Да?  Или как?

А если долго смотреть. Даже на расстоянии. Дерево чувствует.  Нужно особое сосредоточение. Оно бывает, когда  хочешь и не можешь сказать. И если долго удерживаешь в себе такое сознание и не отводишь глаза. Раньше были яблони. А теперь вишня. И то, что она чувствует, нужно понять. Раньше мне такое не удавалось. И я понимал потом. А теперь у меня в руках. Этот листок…

Вот. Кабала – проклятие. Попытка знанием букв заслонить живое чувство. Заслонить ветхий вечный завет Гомера – единственное спасение. Доверчиво, доверительно знать – да, они, все ответы в тебе. А не в этих разгаданных тобой эманациях и значениях.

Теперь остается перенести на листок то, что я вижу и понимаю. С помощью нескольких слов отодвинь страшное знание. Возникнет образ. И ты назначен с ним жить какое-то время. Вспоминать. Собирать вокруг него целый мир.

Ты расскажи теперь этой вишне, ее двум стволам и цветам всю свою жизнь. И ты спасен. И твое возвращение на этот раз не будет бесплодным. И вот я рассказываю. И мне удается. И самое непонятно счастливое  – из машинки выпадает листок неплохих гекзаметров. Вот они – прямо передо мной.

Теперь только нужно поступить очень правильно. Ни в коем случае не перечитывать их самому. Позови Аню и отдай сразу ей этот листок. А сам продолжай смотреть на вишню и разговаривать с ней.

Аня и так всегда рядом. Но она еще раз подымается на чердак. Усталая. Хочет посмотреть мне в глаза. Но я протягиваю ей листок. А сам неотрывно смотрю в окно. И продолжаю рассказывать всю мою жизнь. Пока удается. И пока машинка моя отдыхает.

Аня садится напротив. Читает. И, я чувствую, плачет. Она уже давно прочла и хочет что-то сказать. Но видит – я не могу оторваться. От этого долгого взгляда в окно.

И так нельзя. Надо прервать. И тем более – я догадываюсь: между нами что-то произошло. Еще немного, и я ее потеряю. И тогда  вновь попытка вернуться оттуда. И на этот раз возвращаться уже одному. Прерви. Но я не могу прервать мой рассказ. И просто не знаю, что делать.

Гекзаметры. Один за другим. И как жаль. Аня держит листок и не слышит ни слова. А в них, в этих словах – спасение целой жизни. Потому что впервые она, жизнь моя, у меня в душе во всех деталях и положениях. Так, что я вижу ее всю, жизнь мою,  от начала и до конца.

И все-таки надо прервать. И я прерываю. И очень боюсь, что мне придется перечитать  завет мой, тот, который Аня мне возвращает. А я не должен его перечитывать. И  с мучительной болью в груди  я отвожу свой взгляд от окна.

Беру слова моей Торы. И, помимо воли, взглядываю. И она выпадает у меня из рук. Там ни одного гекзаметра нет. Но там, на нем, на этом листке –   два или три слова проклятой моей Кабалы. И они понятно опять передают оттуда мне то мое страшное знание. И теперь, конечно,  оно открыто уже не только мне одному.

3.

 

Вообще кое-что надо объяснить. Но я не знаю, как. Потому что вроде бы это и вовсе необъяснимо. Впрочем, я ведь в прежнем моем существовании – философ, даже доктор философских наук, заведующий кафедрой. И я знаю с тех пор – необъяснимо все. Небытие, движение, рождение. Смерть, возвращение. Но люди привыкли. И даже не требуют объяснений.

Подобное – и со мной. Как это? Я ушел из жизни. И вот вернулся. И даже не один. И вернулся в прежнюю должность профессора. И люди это признали и не удивляются даже. Как будто не было ничего. Не было ухода, значит, и возвращения тоже не было. Никто этот случай не замечал и не изучал. Удивились. Быстро поняли, что объяснить нельзя,  и забыли.

Год учебный кончился. И вот я у себя на даче. Как обычно. Как три года назад. Разумеется, конечно, дача пустовала. Но никто и не поинтересовался, что с ней делать без меня. Все предметы остались на месте. Сад живет своей жизнью. Только вот вишня расцвела по-особому. Как не было раньше. Но и здесь все пришло в прежнюю норму.

– Аня, прости. Я вот удивляюсь всему. И забыл на мгновение. Ты плачешь. О чем? Неужели тебе понятны эти три слова?  Да, ты поняла. И могла бы мне рассказать. А я даже не спрашиваю. Так много загадок. И так ясно, что их вовсе не нужно решать. И тогда вернешься вполне. Таков секрет радости жизни.

– Ты плачешь. А я философствую. Но это пройдет. Я научусь переживать. Дай-ка я подниму этот листок. Надо все-таки прочитать. И всего три слова. Я знаю их тяжесть и силу. Но до сих пор, прости, не прочитал.

Долгая пауза. Как будто я ушел. И не могу вернуться. А на самом деле. Все по-прежнему. И все требует нормы.  И тогда событие незаметно. И останутся в тайне мои слова-иероглифы.

– Ты плачешь об этом. Я знаю. И, пожалуйста, не говори. Все понятно. Сейчас, сейчас я закончу. Это мое сумасшедшее утро. Ты не чувствуешь сгущения воздуха? А, вот мы уже и привыкли. Но. Честно говоря, я сам хотел бы расплакаться. Нет, видимо, я чего-то не понимаю. Ты ведь совсем не слышишь меня.

– Родится мальчик. Об этом – ни слова. Знаю. И философия тут уже не причем. Пока молчание. Он родится. А мы вернулись. Как это может быть? Одно с другим несовместно. И это все ты вычитала. Из моей Кабалы. Что? Какие гекзаметры? Да, они были. Но их ведь нет на этом листке.

– А ты что? Их видела? Или они прямо пропали у тебя на глазах? И неужели об этом – слезы твои. Ну вот – они были. И появятся вновь. Как-нибудь. И я не знаю, когда. Но появятся. Те, которые ты читала нараспев. Или те новые? А, ты плачешь, потому что вместо них –  три слова?

И вновь долгая пауза. Нет, жена не ответит. Потому что дело не в этих бумажках. И не в моих словах. Нет. Что-то совсем другое. Мы не привыкнем.

Света  родит. Они развелись. И с тех пор я ее называю внучкой. Скоро. И не потому ли мы вернулись. Уж теперь-то мы хорошо знаем: предчувствия усиливаются там. В том особом переживании. Которое вне человеческой жизни. Немного похоже на сон, когда ничего не видишь во сне. Там вдруг стало ясно, что моя внучка родит.

– Там вообще ясно то, что нельзя объяснить. Аня, ты сообразила? Да, это оно. Предчувствие твое и мое. И так родилось наше время. Потому что одновременно. Такое произошло. Остальное  уже легко.

– Сейчас все идет правильно. Я знаю. Но почему, скажи, мы вернулись именно сюда. Как будто не было паузы. И по мобильным звонкам я понял, что никто не заметил. Именно сюда. Почему?

– Да, разумеется. Надо немедленно выезжать. Хотя и у тебя, и у меня с предчувствием все в порядке… Но это уже предчувствие здесь, а не там. И все равно – так же ясно.

– Что ж, соберемся. У нас даже деньги наши никто не тронул. Вот он, мой тайник. Ты знаешь. Электричка. На всякий случай. Хотя что-то мне говорит, надо остаться здесь. И не звони. Понимаешь? Не надо никого волновать.

Все устроится. Это я самому себе. Аня перечитывает листок. Внимательно всматривается. А потом по-женски, так мягко, – откидывает голову назад.  Как она хороша сейчас.

Мой кабинет на чердаке погружается в прозрачную тень. Солнце ушло. И я по-прежнему ощущаю, как оно понемногу нагревает крышу. Будет невыносимо жарко на чердаке. Надо еще кое-что написать. А я не могу и  не знаю, что делать.

Аня опять пропала. И я вновь не заметил, вот она оставила меня одного.  Умеет она и точно чувствует, когда это нужно. И, по-моему, так не было прежде. До того дня, когда мы вдвоем отлучились на три года. А ведь происходило это именно здесь.  И такая же тень. И так же надо было уехать.

И произошло это вдруг. Вспоминать нельзя. Но я вспоминаю. И все тогдашнее, в деталях, прямо передо мной. Вспоминать опасно. Потому что не знаешь, чем кончится. И главное – предчувствий нет никаких. А это очень плохо. И не к добру.

У меня тогда что-то произошло на кафедре. Надо было заняться. Как раз летом хорошо все такое обдумать и сделать. Да, я задумал тогда уйти и оставить работу. А было как раз все хорошо и удачно. Прекрасный выпуск. И, кроме того, мой аспирант.

И главное – друг прислал мне книгу. С моим предисловием. И ее привезла мне внучка моя. Еще до свадьбы. А тут и в самом деле – все складывалось отлично.

И, помнится, я очень хорошо поработал. Не то, что сегодня. Подожди. Где-то здесь, в этом шкапчике за спиной, должна сохранится та страница, отдельно, та, которую тогда я еще успел написать.

Протяни руку. Боже мой, вот она. как раз в том месте, куда я положил книгу с моим предисловием… Да, это она. И теперь надо вспомнить и сравнить. И положить на стол две эти страницы. Вот они. Вот. Рядом лежат.

А как же тот кафедральный случай? Он что? Как-нибудь сам собой разрешился? Уже без меня? Никаких звонков. Целый день вчера. И сегодня. Целое утро. А мне кажется – происходит нечто уже не со мной. А в самом бытии.

Смещения. Разрывы. Паузы. Привыкания. Потому что нельзя объяснить. Вот интересно. Что же? Получается – все бытие прерывалось. И готово прерваться любую минуту? Доказательства – прямо тут, у меня на столе.

Странички до моего ухода. И те, что сейчас. Как будто не было перерыва. Та же машинка. Тот же шрифт. Но и дух тот же. Как будто писал вчера. И не было этих трех лет. А  сегодня. Бытие скакнуло и решило проблемы.

Но ведь за мои три года. Исчезла кафедральная история. И вот – прежде всего – внучка должна родить. А тогда. Три года назад. Развод. Ну-ка остановись. И попробуй хоть немного сам разобраться. Не вмешивая жену. И без этой вишни. Ты же философ. Ну, так вот разберись.

Ничего не выходит. Гекзаметры. Кабала. Три слова. А кроме того еще эта моя возможная слепота. Еще одно доказательство. Был, все-таки был перерыв. И еще за эти три года. Украина. Распаденье России.

Все свидетельствует о том, что целые три года. Бытие было без нас. Без меня и Ани. И, пожалуйста, не забывай. Ты можешь, ты научился регулировать свой и Ани уход и твое с нею возвращенье  назад.

Фантастика. Для какого-то очень дешевого романа. С точки зрения философа это все очень дешево. А тем не менее,  прости меня, все это абсолютная реальность. Вот как обстоят наши дела. Ничего себе – разобрался. Вот уж воистину – доктор философии. Стыдно сказать.

Постепенно. Мир обрастает у меня на глазах все новой и новой гомеровской плотью. И уже, понимаешь, гекзаметры не нужны. Подробности. Подробности.

И сама плоть существования вдруг становится одним и неразрывным стихом. А три слова кабалы – это моя философия. И это мой способ уйти и вернуться. Вот разгадка. И слава богу. Жена пока не знает, что я именно так разобрался.

Да, именно так. Ты сейчас в состоянии вывести вокруг себя целый мир.  После того как побыл в целом и полном, и окончательном царстве небытия. Да, после такого пребывания приходится  здесь, на чердаке, заново мир собирать.

И, вероятно, очень многое можешь не просто возобновлять, но создавать по своей воле. И без всяких абсурдов. А так, словно это все – один, единственный стих. Ты начал его и никак не можешь закончить. Он длится, длится и оживает в новых и новых словах…

Все это прекрасно. Допустим, даже открытие. И вот я уже пишу на машинке новую главку… Там, я чувствую, собирается вся открытая мною правда. Слова-иероглифы оживают. И становятся плотью. Единым стихом.

Но в итоге получается та реальность. В которую мы – я и Аня – вернулись. И которая от нас не зависит. И где наша внучка  должна родить.

 

4.

 

Правнук еще не осознал себя. Он пока еще не родился. Все так.  Но у меня есть возможность проникнуть в его предбытийное состояние.  Это естественно. Уж коли я вернулся оттуда.  Аня тоже могла бы. Но я ей не сообщаю об этой моей догадке.

Да, не сообщаю. Вернее, сама догадка возникла у меня только сейчас. А ведь я до сих пор не умею ничего утаить. Что же? Буду скрывать? Не получится. В общем, я не знаю, что будет, если она догадается тоже.

Итак, мой правнук еще не родился. Но он уже есть. И в то, что он чувствует и переживает, я уже сейчас могу вглядеться отсюда. И только, пожалуйста, не думай, что это какое-то предсознание. Такое бывает еще до зачатия. А тут совсем другой случай. Сознание. Полное.

Вот видишь, как ошибочны  все наши мысли – все то, что идет от Кабалы,  а не от Гомера. Вишня – свидетель. Еще нет листочков, а уже  есть цветы. Гляжу в окно. Так точно. И все же листочки вроде уже появились. Но сначала было все вовсе не так.

Полное сознание. Которое мы, рождаясь, мгновенно забываем. Но тот, кто вернулся оттуда, может вспомнить его. И унести эту память с собой. И может сравнить с тем, что чувствует и знает мой пока еще не рожденный правнук.

Вот они встретились. Понимаешь? Встретились. И пытаются вспомнить, что было с ними еще до зачатия. Боже мой.  Это никак нельзя передать словами. Хотя бы один гекзаметр. Нет. В таком случае и Кабала не поможет. Остается одно ощущение, что это было с нами обоими.

Мальчик до зачатия пока еще не был мальчиком. Так или нет? Трудный у меня разговор с самим собою. А с ним, еще не рожденным, все ясно и все легко. Он может ответить на любой мой самый общий и самый глубокий интимный вопрос. Аня этого не поймет. И не надо.

Что-то за окном прошумело совсем некстати. А, это прошел небывало длинный товарный состав. Земля задрожала. Мы ведь почти рядом с железной дорогой. И я привык. Не замечаю. Но этот очень уж длинный. И все одни цистерны белого цвета. Вижу сквозь ветки без листьев.

И вот все пропало. Все мое знание. А на чердаке Аня уже давно рядом со мной. Внимательно изучает выражение моего лица. Пытается что-то понять. Видит, что я нечто скрываю и не хочу говорить. А она уже собрала вещи. Пора возвращаться в город. Кто-то звонил. Но она скажет потом.  Пора. Пора. Аня торопит. Кроме того, за мной приехал. Мой аспирант. Ну как же?  Был договор. И у него машина. Он в помощь. Кафедра.

И вот мы в машине втроем. И это какое-то странное путешествие. Страшный ветер навстречу. Дождь и почти что град. Впечатление, что сейчас он пробьет лобовое стекло. Шум. И нельзя говорить. И я пытаюсь вспомнить. И совсем позабыл обо всех кафедральных делах. Вот сейчас  он что-то спросит. А я никак не смогу ответить.

И в самом деле – стихает град. В разрыв двух туч хлынуло солнце. Автоматическая палочка ходит и туда и сюда. Прочищает стекло. Мягкий шум машины, порывистый звук  от встреченных иномарок. Еще почти не одетый лес. Редкие сосны. И все это в какой-то неземной тишине. Все нарушено.

Сергей. Прости. Так получилось. Надо уехать.

А он ведет машину и в ответ ни слова. И в самом деле. Мы путешествуем очень странно. И я теряю ощущение реальности. Почему такое молчание.

Сережа, скажи. Что-то произошло?

И опять в ответ ни слова. Аня как будто знает и участвует в этом отчужденном и непонятном заговоре против меня. И против того, что я понял и о чем догадался. Еще одна попытка заговорить. И я умолкаю надолго. Надо вернуть в сознание то, что было нарушено. Машины. Сосны. И опять градины оглушительно стучат по лобовому стеклу.

Сережа родом из провинции. Из какой-то деревни. До сих пор я не уточнил. Когда узнаю – обрадуюсь. Предвижу. Что-то приятное и родное. А я ведь тоже. По рождению – вполне деревенский. Но тут есть еще кое-что. Я чувствую тождество этого аспиранта и своего не рожденного правнука.  Именно тождество, пока тот не родился.

Так интересно видеть два разных возраста. Одного и того же. Моего существа. А я сам – тот, кому предназначено это видеть. Третий. Хорошо, что об этом пока не может никто догадаться. Но сейчас, в машине,  Аня и Сергей – каждый молчит по-своему. Как будто поняли.

Сергей как аспирант занят очень сложной проблемой. Термины пока еще нельзя упростить. Но это в общем три слова моей Кабалы. Еще одна тайна от аспиранта. Историзм ипостасных решений. То, что я сам не успел обдумать. А надо еще доказать. Доказательства – у меня. А задача в том, чтобы Сергей сам их нашел. Вот он ищет и ни о чем не спрашивает. А сейчас даже не отвечает. В самом деле – что-то случилось?

Я уже давно мечтаю о правнуке. Так было до ухода  и в годы отсутствия…  И мой сын это знал и знает сейчас. Там, откуда я возвратился. Аня первая поняла, что происходит со мной. Сразу после того, как сын мой ушел. Понять нетрудно. Особенно там. Миша не смог, не захотел бы вернуться. Внук от нас очень далек. И вот правнук. И мой аспирант.

Федор Федорович. Простите, я задумался. Нет у меня для вас никаких новостей. Но все тревожно. И не могу понять, почему. Вы знаете, но самому себе до сих пор объяснить не смогли. А хотите, чтобы я объяснял. Однако я за рулем. И это очень опасно.

Веселый крупный град бьет в лобовое стекло. Сережа останавливает машину и мерный движок – очиститель стекла. Я знаю эту его особенность. Чуть что – он тормозит. Успокаивается. И пока не пройдет опасность, очень долго и многословно рассуждает о чем-то вслух. Я никогда не слушаю. Дремлю.  И только удивляюсь тому, как он, бедный аспирант, все-таки умудрился иметь машину. По его словам – чтобы возить меня. И я уже начинаю думать, что это вовсе не шутка.

Сергей – философ. У него даже до сих пор девушки нет. Как впрочем и прописки – я его прописал у себя. И вот сейчас он говорит, говорит. И легко догадаться, что Аня слушает его очень внимательно. А я задремал бы, но совсем неожиданное, нездешнее беспокойство не дает мне забыться. А машина стоит. Град кончился. Мелкий дождь. И сквозь мутные забрызганные стекла видно, как ветер гнет верхушки высоких сосен. Справа и слева. А иномарки – мимо, но больше – навстречу. Как будто ветер их подгоняет, а нам не дает стронуться с места.

– Федор Федорович, вы пропустили самое главное. Можно, я повторю.

– Да, конечно.

И я опять пропускаю. И мысленно возвращаюсь туда. Но там почему-то совершается небывалое действо. И его легко рассказать. И я жду, когда кончит Сережа. А он все никак не кончает. И я очень боюсь его потерять. Что? Что он сказал? Повтори, если можешь. Но это я произношу самому себе. И вдруг понимаю, что он говорит о том, что происходит во мне. Но слова у него совсем другие.

– Сережа, пожалуйста, повтори все, что я пропустил.

И теперь это действо легко происходит во мне. Правнук. Ну, конечно, это он сам. И уже сейчас, еще до рождения, с ним то же самое. Аня уже давно поняла. Оглядываюсь. Губы ее шевелятся. Она повторяет. Но так, чтобы я не слышал. Да, совершается переход. И мы трое – свидетели. И вновь заработал движок. И опять затуманил стекло. И прежнюю душу по-прежнему сжимает невыносимая боль. И я как будто слышу – сын мой хочет прорваться ко мне. Но тогда я должен вернуться за ним.

Аня трогает меня за плечо. Тихо-тихо. А Сергей замолкает надолго. И я замечаю – мы незаметно тронулись в путь. И так же надо возвращаться и уходить. И я тревожусь о том, что это возможно.

Машина плывет в особом, неожиданном ритме.

И вот мы дома. Я прошу Сергея остаться. Он как будто ждал моего приглашения. Вечер. За окном буря. Обещанный ураган. Самое время спокойно и вдумчиво, как у нас обычно происходит, обсудить все проблемы. Среди книг и картин. За круглым столом. В уютном уголке моего кабинета.

Пытаюсь вникнуть в то, что аспирант говорит. Он теперь аспирант. А не просто Сергей. Вникаю с трудом. Все как воспоминание. Аня приносит нам чай – с тем, что мы взяли на даче. Вот чай помогает кое-что вспомнить. Но Сережа чувствует, что мне опять нужно вернуться.

– Федор Федорович. Вы, по-моему, еще не проснулись после нашей поездки. Буря вас погружает в сон. А  она даже здесь не дает успокоиться. Вы бы мне рассказали то, что думали без меня. Это как раз будет на тему.

– Сережа, на тему – совсем другое. Но это нельзя внести в диссертацию. Понимаешь? Ты мне объясни, как для тебя совершались три года отсутствия моего? Надеюсь, ты заметил?

– Отсутствия? Какие три года? Я поступил к вам в прошлом году. И с тех пор не было перерыва. Спокойно и тихо я перешел на второй курс. И теперь уже разговор о первой главе. Может быть, не сегодня. Вы устали. А то я ведь уже все рассказал по дороге.

Ну вот. Я так и знал. И все они так. Ничего не заметили. Но там время течет по-другому. А на самом деле, как я уже понял, время скакнуло. Ну как это объяснить аспиранту?  А я еще больше, всматриваясь в его лицо, угадываю в нем правнука моего. Каким он станет, когда уже не будет меня. Или я буду где-то совсем далеко.

– Федор Федорович, вам не кажется, что вообще философия ныне становится практикой, если удается открыть законы и приемы наших ипостасных решений? Вы простите, но такого вопроса я вам еще не задавал. Думаю, вам это уже знакомо. А я живу, пишу и ничего не знаю об этом. Нужен эксперимент. Он займет вторую главу. Ядро всей нашей работы. Вы пропали на три года. А мы не заметили. Это эксперимент. Или практика.  Но как на письме оформить его?

– Что же, ты хочешь меня изучить? Кабала. Гомер. Вишня. Попробуй. Догадайся, как я. Тем более интуиция. У тебя она в полном порядке.

Сергей смотрит на меня удивленно. Я изучаю каждую черточку его молодого лица. Я люблю в нем того, кто обречен родиться. Он чувствует это и не может понять. А я очень хочу ему объяснить. И не могу. Не умею. И только боюсь, что он оборвет разговор и уйдет.

Буря за окном, пожалуй, достигла опасной черты. Встаю. Проверяю, закрыты ли форточки. Опускаю вечернюю штору. Провожу ладонью по книгам и возвращаюсь назад.

Сергей ничего не ждет. Он знает – на вопрос его не будет ответа. Он сам должен все одному себе объяснить. Это и станет, наверно, тем, что на языке диссертаций называют экспериментом. Если он изъяснит и все испробует, его тезис будет вполне доказан. А я, как Вотан в опере Вагнера, не должен ему помогать. И даже напротив. Надо препятствовать. А то иначе он, такой молодой, уйдет и еще, пожалуй, не возвратится. Это ясно. И, по-моему, он заранее знает – я не отвечу. И не должен ему отвечать.

И тут я вдруг на мгновение сам становлюсь нерожденным. Да, я уже есть, но еще не вышел на свет. Я отделяюсь от иного сознания и вроде бы не хочу отделяться. Я знаю, что мне предстоит. И вдруг вижу того, кто сидит передо мною за круглым столом. Сидит, опустив голову. И его русая челка падает ему прямо на лоб и закрывает глаза. В нем есть что-то детское. Даже сейчас. А я, Федор Федорович, стою перед ним и изо всех сил сдерживаю себя и сжимаю в себе готовое слово.

Да, философия становится живым действием и чудом. Как рождество. В мои годы, когда я был таким же юным, как он, математика, физика. Но теперь…

Буря вдруг распахивает окно. И сразу же закрывает, захлопывает раму, так что стекла едва остаются. Штора откинута. Подхожу. Закрепляю.

 

5.

 

Внук мой… Даже не хочу говорить, писать и думать. Потому что он мой несостоявшийся правнук. И, к сожалению. Боль моя до сих пор никак не утихнет. Все неожиданно. А эти преждевременные радости и ожидания только вредят. Сколько их было. И кто их мне возместит.

И сейчас. Когда он вот-вот станет отцом, он далеко от меня. Но тут одно обстоятельство. Недавний звонок  по мобильному. Это именно он сообщил мне, да сообщил, что родится мальчик. Сказал об этом и прервал разговор. А впрочем – что разговаривать? Я и так ведал об этом. У меня особые способы. Но я догадываюсь, почему он звонил. Каково же было мое удивление, когда вдруг открывается дверь кабинета и появляется он. Как раз в ту минуту, когда Сергей уже собирался уйти.

Аспирант ему незнаком. Но он догадывается. Как и всегда – обо всем на свете. У внука невероятная способность всегда и обо всем догадываться. Когда они рядом, сразу бросается в глаза непонятное внешнее сходство. А дальше – лучше не вглядываться. Внук чуть-чуть выше ростом. Я не хочу, чтобы они были похожи.

Он глубокий технарь. И больше всего на свете не любит моей философии. Волосы русые – потемнели, мокрые от дождя. Свитер до самого подбородка. Что-то недоброе в его быстром, уклончивом взгляде. Он о чем-то пришел со мной говорить.

Сережа хочет уйти. Но я знаком прошу его, чтобы он оставался. Никаких разговоров. Пусть они посидят безмолвно друг перед другом за моим круглым столом. Герман садится и как будто впервые оглядывает весь кабинет. Прищурившись, всматривается  в корешки недавно купленных книг. Вот интересно. Раньше он был ко всему безразличен.

Мне очень хочется узнать, зачем он пришел. Но я отдаляю начало нашего разговора. И почему-то втягиваюсь в собственные рассуждения об историзме ипостасных решений. Сергей испуганно посматривает на меня, а сам все время вбок, вбок – избегая встретить взгляд моего ему незнакомого внука. Бледное лицо его краснеет, и он почему-то  вытягивает руки прямо на середину стола. Герман переключает свое внимание на эти руки  и потом, опять прищурившись, подымает глаза. Странный аспирант. Как понять его состояние?

– Федор Федорович, теперь я попросил бы вас все повторить. Да, люди в разные времена по-разному видят свою ипостась. Потому что нужно видеть ее везде. В каждом лице и в каждом предмете. Это предельная степень открытости и незащищенности. И до такого нужно еще дожить. И кое-кто уже доживет. И даже кто-то из тех, кто присутствует здесь

Герман, к моему удивлению, слегка усмехнувшись, резко протягивает ладошки навстречу рукам аспиранта, не дотягивается и кладет их на стол.

Я, наблюдая такую небывалую сцену, прерываю невольно мои размышления вслух

– Ну вот, вы почти дожили. И все-таки не дотянулись. А между тем Сергей Иванович прав. Да, вы доживете. А я сумею увидеть вас издалека. Во всяком случае, это несовременно и странно. А было бы так просто.

Герман кладет голову на свои вытянутые руки и что-то бормочет в ответ. Но мы не слышим. Сергей и я – продолжаем наш разговор, но чувствуем, как искусственна философия. И нужно еще дожить до того, чтобы она ожила. Герман подымает голову. И я по его лицу вижу, как тает его желание что-то сказать. Конечно, он согласен с неведомым аспирантом и внимательно вслушивается в каждое слово его. И вот уже все уловил, все понял и обо всем догадался. Ну, конечно, мы говорим не о том.

– Дедушка, успокойся. Все будет у нас хорошо. Истинный правнук.

Тишина. Буря за окном утихает. Чай давно остыл. Но мы еще долго не разойдемся. Внук встает и гасит верхний свет в кабинете. Справа торшер. Лица каждого из нас освещены, как в кинематографе. Мы сами на себя не похожи.  Я разглядываю каждого, в том числе и себя самого – по отражению в стекле приоткрытой дверцы книжного шкафа.

Помнится, я мечтал уставить шкафами весь мой большой кабинет. Вот мечта состоялась. В промежутках между шкафами яркие пейзажи отца. Я тоже их подбирал, так чтобы можно было на них смотреть в любую минуту. И сейчас такая минута. По-моему, я, как никто из них, на себя не похож.

Тишина невозможна. И я вдруг вспоминаю, что мы с Германом не виделись как раз эти три года, когда я отсутствовал. И ни одного звонка, ни одной эсэмески. А внучка… Но это совсем другой, нефилософский сюжет. Я сам тут очень многого понять не могу.

Аня приносит еще две чашки и садится к столу. Теперь я вижу только ее одну. Только. Но хорошо представляю себе, как они оба на нее посмотрели. Еще бы. Она живой свидетель отсутствия моего. И если бы они знали об этом – было бы кого расспросить.

– Бабушка, вы с дедом. Побудьте здесь. Не уезжайте отсюда. Ну, я знаю, что вы никуда не уедете. Но я на всякий случай хотел бы вас попросить.

Мы опять молчим. И меня первый раз осеняет мысль о том, что, может быть, лучше заново исчезнуть года на три. И так, чтобы вновь никто не заметил. Но мне почему-то кажется, что на этот раз такое заметит именно внук. И вот он попросил при свидетелях. Особенно при этом неизвестном ему аспиранте. Сергее Ивановиче. Потому что он так близок деду в эти дни и минуты.

Герман за три года не изменился. И вообще он не изменится никогда. Исчезай, сколько хочешь. А он останется тем же. Сергей, как будто машина остановилась, говорит очень много. И я благодарен ему, потому что можно его не слушать. И он как будто затем и начинает свои рассуждения. Что-то о Льве Гумилеве. Полемика. Поправки. Факты и даты. Технарь глядит на руки Сергея и вроде бы знает все, что он скажет. Но слушать приятно. Аня словно впервые рассматривает внука. Мне, с моей философией, трудно понять, что изменилось. Для меня все едино. Только бы Сергей не кончил и не вздумал уйти. Вот, пожалуй, одно изменение я все-таки уловил.

Усмешка стала иной. В ней затаенная и явная недоброта. Он молчит и подыскивает слова, чтобы ответить нам всем. Но у него недостаток слов, а у Сергея избыток. А Герману, видимо, есть что сказать. Ну как же я не понял и не догадался. Он знал все это время, что я ушел и еще не вернулся. А моя Аня – вместе со мной.

И вот я боюсь – он единственный, кто заметил. И ему важно узнать, как я сотворил такое. И Сергей Иванович ему объясняет подробно. И его многословие очень точно передает невозможность выразить словом то, что уже случилось и может случиться опять.

– Ну ладно, Герман. Ты лучше спроси меня одну или деда. Или, еще лучше, вспомни себя. Я хорошо помню… Я вспомнила.

– Сережа, постой. Ты сейчас сумел сотворить небывалое для тебя. Ты прикоснулся теперь словом к тому, что с нами произошло. И, быть может, мне уже теперь не придется многое объяснять и доказывать.

– Дед, но ведь ты и в самом деле туда уходил. Ты не бойся. Я злюсь на себя. Быть может, я во всем виноват. Потому что, слышишь, тебе нельзя туда уходить. Бабушка, а ты что, в самом деле. Ты должна знать одно. Деду туда нельзя. Ну, я не умею сказать.

Сергей переводит глаза от одного лица на другое. Он давно ждал, когда это сегодня произойдет. Он, видимо, осознал, что если нельзя мне, то можно и нужно ему. А мы, трое, никто об этом и подумать не можем. А Федор Федорович меньше других способен понять, потому что он уже испытал. И сейчас думает вновь испытать. Но такое нельзя позволить. И остается только одно. Дать согласие на этот страшный уход. После которого, может быть, и возвращенья не будет.

И вот в комнате вновь – тишина.

Недоброта к себе самому. Это уже кое-что. Внуку за тридцать. Возраст вполне подходящий. Но я ожидал от него совсем другого. И уже давно перестал ожидать. Все-таки его звонок и приход, я думаю, остаются загадкой. Разумеется, только для меня. А для него и для Ани все и всегда – в других измерениях. Так и сейчас. Между ними свое понимание. А я, как обычно, могу остаться один.

– Не беспокойся, Герман. Уж если что произойдет, уж поверь, оно произойдет незаметно. Бабушка тоже останется. А уйду, если что, я один. Ты говоришь, нельзя. Потому что правнук. Тот, о ком я мечтал. Но ведь он оттуда. И там, быть может. Я буду ближе к нему, чем здесь. По крайней мере, он еще не отойдет от меня.

– Как я отошел. Знаю. Наперечет знаю все, что ты скажешь. Сергей Иванович, вы простите. Да, терминология наша вам непонятна. Все, кто готовы уйти – все они люди особенной крови. Я не знаю, каким будет мой сын. Он будет, и уже то хорошо. Ближе, дальше – мне все равно. А сейчас нам нужно решить, как мы его назовем. Сергей Иванович, не уходите. Так получается, но уже теперь я вас прошу.

Для Германа это слишком долгая речь. Но уж если он пытается что-то сказать, значит, я думаю, для него это имеет значение. Честно говоря, и я ему вполне безразличен. Но он думает о сыне. И это волнует меня. Потому что, если я уйду, рано ли, поздно, без меня или со мной, правнук тоже уйдет. А вот имя, я согласен, поможет его здесь удержать. Имя привязывает к тем, кто его дал.

Я перевожу разговор на другую тему. С именем спешить, я думаю, тоже не стоит. Еще впереди рождество. Еще две недели. А может быть, одна и еще несколько дней. Но мой кабинет сам по себе создает некую настороженную напряженность. И то, что дверца шкафа, в стекле которой вижу мое отражение, приоткрыта, особенно тревожит меня. Кто ее приоткрыл? Мы оба на даче. Здесь не было никого. Нужно взглянуть и догадаться, кто это был. И какую книгу он тронул. Это легко. Я сразу узнаю по тому, как поставлена книга на место. Но мне почему-то неудобно вставать и прерывать наш разговор. До того, как мы еще не решили. А ведь и в самом деле. Имя – одно из ипостасных решений. Сережа помог бы, если бы теперь  традиции и предрассудки для нас хоть что-нибудь значили. Философия – действо. Не забывай. Но есть еще один, без кого мы не можем решать. А он не здесь. И спрашивать его нужно там.

Аня вновь повернулась к внуку.

– Ты вспомни себя. И его. Все было здесь, в этой квартире. Помнишь? Кроватка твоя стояла в другой. Тут много книг. Сюда отец уходил. Они здесь работали вместе с дедом. А мама твоя…

– Не надо. Мама приедет к тебе сама, без меня. Но она ничего не решает и будет согласна со мной. Ну, так. Сергей Иванович – ваше слово. А что? Вы самый близкий. И потом. Все эти решения. Как ни странно – влияют.

Сережа встает. И уже серьезно хочет уйти. Но его почему-то в полутемном кабинете тоже привлекла приоткрытая дверца книжного шкафа. И туда же смотрит мой внук.

А, ну конечно. Это единственный раз, когда внук мой открыл дверцу  книжного шкафа. У меня в библиотеке. Я не заметил. А он это сделал, как только вошел. Новая книга. И я приобрел ее накануне ухода. И не открывал… Да, новое издание Новалиса. А рядом с ним – Лукиан. Какая из двух?

– Дедушка, точно. Я без имени от тебя никуда не уйду. А уже поздно. Сергей Иванович, помогите.

– Надо спросить вам того, кто ушел. А для этого нужно туда заглянуть. Если для вас это важно, скажите. Я попытаюсь. Мне можно и не опасно. Лазурный цветок имени или разговоры богов. Или вот еще. Федор Федорович. Ваша книга еще и еще раз пока не готова. И ее нет в этом шкафу. Такие вещи нужно спрашивать у нового деда. А старый – вот он. И все же скажу – имя ни к чему не обязывает. Но решение, если только оно так важно и неизбежно, поможет уже сейчас.

 

6

 

Получается, я моим безумием заразил кое-кого. Аня человек своего мира. Но она со мной, и никогда – без меня. А вот Сергей и Герман. А теперь, пожалуй, Герман и Сергей – это уже совсем другое. Во всяком случае, они, кончив наш разговор, ушли вместе и, я думаю, будут встречаться. По этому поводу. И теперь уже Сергей серьезно меня беспокоит.

Лазурный цветок имени. О нем надо спросить нового деда. А я, старый, уже ничего не решаю. Господи, что он задумал. И как он сможет отправиться без меня. Герман, конечно, от него не отстанет. Но чтобы туда заглянуть, потребуется – чего не знает никто. Или пока не знает. Но вот они ушли. И я внезапно почувствовал, что не только рождение правнука, не только его рождество, но и сговор внука и аспиранта в равной степени  рождают во мне непонятную боль. И, уж по крайней мере, не дадут мне уснуть в эту первую мою петербургскую ночь.

Аня убирает чашки на кухню, возвращается и тоже готова не спать. Круглый стол очищен для книг, наших ночных разговоров, наших молчаний. Моего молчания. Потому что вообще-то пришло время открыть моей Ане секреты уходов и возвращений. Теперь в самом деле пора. Уж если внук подключился, и уж если Сергей Иванович – в помощь ему, –  никаких тайн, все мои секреты нарушены.

Остальное – недели две, до правнучатого рождества.

У Ани измученное лицо. Нечего даже сравнивать ее страдания и мои. Она ждет, как будто сама родит, вспоминая, как это было. Годы уже не те, но вся женская сила собирается в ней. И такого мучительного ожидания вообразить невозможно. О чем говорить? Лучше молчать. И мы молчим. Но с каждой минутой приближается тот немыслимый срок.

Полночь. И вот уже заполночь – два часа. И в нас ничего не сдвигается от невыносимого  ожидания. И только с нами незримо еще две женщины. Та, кто должна родить. И та, кто уже родила. Милого внука. Они тоже за круглым столом. Но мы не глядим друг на друга.

Аня встает, зажигает свет. А потом подходит к шкафу и прикрывает его слегка отведенную дверцу. И вот исчезает мое отражение. И теперь я не вижу себя. Мы уравнялись. Одна только Аня. Она по-прежнему хороша. Никаких следов прожитых лет. Вот она проходит от шкафа к шкафу. Трогает стекла, дверцы, ключи. И как будто одна с ними прощается. Она уходит, а мы остаемся. И я пытаюсь позвать ее и не могу нарушить какую-то горькую и зловещую тишину.

Кабинет большой. И она в отдалении, у моего письменного стола. В глубине. Там все равно полутьма. И только белеет голова античной богини на высоком четырехногом станке для скульптуры. Голова большая. Они очень похожи. Но я никогда не видел их рядом и не мог разглядеть. И вот теперь эта белая голова – тоже еще одна жизнь и еще одно ожидание. И она ждет чего-то особенного, своего. И напоминает о том, что она всегда будет ждать.

Аня стоит рядом, вровень с ней, там, далеко. И я не могу ее позвать. Как будто наложен белый запрет на каждое произнесенное слово. Ну, что ж? Так и есть. И те, кто рядом со мной и кого я не вижу, согласны с этим белым запретом гипсовой головы.

Я молча встаю. Оглядываюсь. Опять никого не вижу и молча иду в глубь кабинета. Что это значит? Боже. Там, где стояла Аня, там ее нет. Я не верю своим глазам. Ну, конечно. Плохо вижу. Гомер приходит на помощь. Но я чувствую всем телом. Нет. Верить нельзя. Протягиваю обе руки. Одна из них трогает скульптурный станок, а другая движется в воздухе и не может найти. И, наконец, я понимаю. Аня ушла, и я не заметил. Хотя неотрывно смотрел. Может быть, я и в самом деле ослеп. Ну, скорей опусти свои руки. Я ушел или ты? Всматриваюсь. И становится все равно – вижу я или нет. Аня, как всегда – рядом со мной.

Нет, все-таки я, наверно, ушел.

Со мной такое бывало уже несколько раз. На минуту, на час, на день, на лето, на целых три года. И я всегда упускал возможность возмещения одного сознания другим. И что для этого нужно сделать мне, а что происходит само по себе. Сегодня совсем небывалый случай. Я должен вполне осознанно проверить себя самого.

Возмещение очень простое. Куда проще, нежели обычная смерть. И главное свойство его – незаметность. Вот первое, что нужно понять. Я первый ничего не могу заметить в себе в момент перехода, вернее – в момент ухода и возвращения. Как же быть? И в чем каждый раз предстоит совершить усилие?

Это как в пении (а мне приходилось петь). Какой-то образ приходит на помощь. Он придет, и ты делаешь верный внутренний жест. А потом усилие на пределе. И прорывается то, что нужно. А когда смерть, наверно, ты не успеваешь включить это усилие. Воли, сил уже нет, или ты согласен все предоставить природе.

Я философ. А философия – действие. Я всегда успевал и тут же, одновременно. Радовался, что природное, когда его точно повернешь и направишь, еще сильнее тебя. И ты можешь ему отдаться. И это счастье. Так было всегда. Но теперь нужно совсем другое. Образ. Какой он, и как его вызвать. И как научить Сергея, чтобы он сумел вызвать свое и отдаться ему. А потом найти в себе опору. Для такого же точно возврата. Ну, хорошо. Я все это продумывал множество раз. Но теперь нужно сделать рывок всего моего сознания. И запомнить изменения образов, все переходы и усилия воли.

Итак, что, что сейчас еще происходит со мной?

Прежде всего, обостряется мое запредельное зрение. А  оно есть у каждого человека. Такие детали раньше бы я не замечал. А я вижу все поры и все щербинки белой гипсовой головы. То, что вообще вовсе не нужно видеть. А рядом одновременно – кожаные переплеты моих раритетных книг. Сгибы, разрывы, трещинки – то, что никогда не интересовало меня. А тут, оказывается, все интересно.

Это мне дано. А теперь нужно мгновенно сделать усилие и сосредоточиться на одном человеческом. На том, что во мне. И на том, что во мне, кроме всего моего существа. И прежде всего Аня. Почему я не вижу, что она была именно здесь. Там, где я сейчас. И так же трогала черный крашеный угол станка для скульптуры. Я должен это увидеть, ощутить и ни в коем случае не вообразить. Да, вот она. И все-таки с ней что-то случилось.

Она уже там. Или это я делаю тот самый невообразимый и неописуемый жест, после которого можно уже не совершать никакого усилия. Да, слава богу. Я один. Аня осталась. И, кажется, я могу теперь кое-что запомнить и объяснить. А это значит – могу вернуться, когда захочу.

И вот удивительно. Мне уже теперь никуда не нужно спешить. Могу вобрать в себя весь мой кабинет и каждую книгу. И то, где и когда мне удавалось ее читать. И что в ней заметил я или еще не успел разглядеть на любой странице. И это легко охватить.  И я удивляюсь, почему раньше я не умел так собирать и помнить, чтобы сразу двигаться дальше. Спокойно, медленно. Потому что сейчас произойдет самое важное. Ради чего я осознал такую способность.

Книги. Предметы. Аня осталась. Но ее нет в кабинете. Я не знаю, что мешает мне вызвать ее. Но здесь, я чувствую, в воздухе живая преграда. Вот, оказывается, обманчивы мои образы и ожидания. Все обманчивы, если нет ее рядом со мной. Нет, она рядом. Но я почему-то не вижу ее. И, значит, я не увижу сына. Аня осталась. А он тут. Но почему его нет в моем кабинете?

И вот я понимаю, что это он видит меня и все предметы своим особенным зрением. Какого никогда не было у меня. И притом никакой мистики. Это я могу подтвердить и объяснить любому, кто захочет узнать. Мистика точно – выдумана. Какая тут мистика, если все происходит во мне и со мной. И не нужно протягивать руки. И не нужно смотреть. Кое-что сделано. И его уже делать не надо. Конечно. То, что я разглядел, могу не увидеть. А то, что предназначено мне, сумею один разглядеть.

Кабинет пропал. И с ним вместе белая гипсовая голова. Аня ушла еще раньше. И теперь не надо искать ее там, где ты оказался. Но где это? И неужели вновь нужно разглядывать? Как вывести его, отделить от меня. Как зрение сына отлучить от моего. Да, я готов ослепнуть, а он – увидеть по-своему. Он готов, но ведь он только во мне. Как быть? Невыносимо. Роды. Надо спросить у Ани. Разница в том, что там, в той стороне можно еще умереть. А здесь. Не получается. Он отделяется вместе со мной. А ведь я должен где-то остаться.

– Ты прости. Но я так. Без имени. Потому что здесь ты не хочешь, чтобы я по-прежнему тебя называл. Но ты скажи – имя что-нибудь значит?

– Больше, нежели вы могли бы сообразить. Отделяй от себя, отталкивай эти слова. И постарайся не присваивать себе откровения. А оно возможно только сейчас. Тем более – все очень просто. Изначальное слово «Бог» — это имя. И его с тех пор, как оно появилось вначале, и поныне еще никому не дают. Михаил – божий воитель. Имя далекое от меня. Отвлечение от настоящего имени. И теперь ты спрашиваешь меня, чтобы я разрешил.

– Миша, мои слова понемногу пропадают совсем. Как мне сотворить их,  без помощи слов, так, чтобы они стали твоими словами?

– Нет, не волнуйся, отец. Говорю – не волнуйся, потому что здесь все, как у вас. Но здесь есть еще кое-что. И ты это знаешь. И все вы знаете, но не хотите узнать. Посмотри на меня очень быстро. Мгновенно. И запомни то, что увидишь. Белые цветы на ветках, прежде листьев. Помнишь? Почему ты не взял на память хотя бы один белый цветок? Это я возвращался к тебе ранней прозрачной весною. Вы не поняли. А теперь вы меня ищете здесь.

– Вот это уж точно мои слова. Не твои. Но я почему-то спокоен. А тот, кто должен родиться.

– Не обгоняй себя. И не задавай лишних вопросов. После того как я весной появился, тебе уже незачем уходить от себя и от меня. И ты не обгоняй мое рождество. А имя… Пусть оно сохранится. Как всегда. Прежде меня.

Я успеваю мгновенно увидеть. И прикасаюсь к нему. И он, как тогда, кладет на плечо мне свой подбородок. И я чувствую то же тепло. И оно входит в меня помимо воли моей. И это все, что я хотел и чего сделать не мог за целые три года пребывания здесь.

Бог, Михаил, воитель, вишня. Теперь я убедился в том, что Аня отпустила меня. И, может быть, я теперь уже не смогу возвратиться. Да. Не смогу или не захочу. И теперь новое ожидание того. Что уже невозможно. И удивительно то, что я помню все. И внука и правнука. И Сергея. И то, как он будет пытаться повторить мой уход. И не дай бог тут повстречаться. И вот мне кажется – он что-то уже понял там у себя.

Ну что ж? Мгновенье ушло. И теперь уже незаметный уход отсюда. Вслед за мгновением. За теплом подбородка. На плече у меня. За этим жестом и возможностью прикоснуться к нему. Мгновенье ушло. А возможность – вот  она, остается. Но там, куда уже возвратиться нельзя.

Бог, Михаил, воитель, правнук, вишня, прикосновение. И вдруг на какой-то миг я вижу снова мой кабинет. Как будто зрение угасает и в последний раз, перед тем как погаснуть, оно вспыхивает резко и точно. И нельзя уследить за всем, что увидел.  И кое-что, при всем желании, уже нельзя разглядеть. Полное повторение. Того, что было там. Все детали. Резкость мгновенная. Потому что все равно не охватишь.

И вдруг неожиданное усилие воли. Так бывает перед тем, как уйти. И это самое горькое. И самое страшное, что еще остается. Но теперь я вижу отсюда. И уже своими глазами. То же движение сделал мой сын и ушел. Тает его тепло. И я тоже согласен уйти. Но чувствую – мы разминулись. И я ухожу неизвестно куда. Потому что я точно знаю. Ани уже нет в моем кабинете. Это я успел разглядеть. Может быть, это конец.

Или спасение?

 

7.

 

На этот раз я вернулся, оставаясь там, откуда пришел. Теперь ничего не страшно. Необходимое знание для всех, кто боится. Говори проще. Для всех. Вообще для всех. Ну что ж, придется обнародовать, сообщить. Кафедра. Но это потом, потом. Прежде всего – тем, кто уже посвящен. А ведь я не могу сделать ни шага. Связан по рукам и ногам. И еще – я не попытался ничего сказать, моим голосом и на моем языке.

Первое движение – страшная боль. Но я хочу этой боли. Первое слово – еще больнее. Как будто я отрываю что-то от мозга. А он понадобится. И потому – нельзя отрывать. Но губы шевелятся против воли. И незнакомый голос мой произносит первое слово. Аня.

Оглядываюсь. Ани в комнате нет. Штора просвечивает. За окном белая ночь. Трогаю предметы. И, одолевая боль,  иду от шкафа к шкафу. Как будто навстречу невидимой Ане. Боль мешает. И опять нужно сделать ее незаметной. Вообще пока не замечать ничего.

Выхожу в коридор. Дверь в комнату Ани полуоткрыта. Шаги мои очень слышны. И никакого ответа. В нашей общей комнате кто-то не выключил свет. Я, опасаясь прикоснуться к бронзовой ручке, осторожно толкаю приоткрытую дверь. Звук очень явный и мне совсем незнакомый. Заглядываю и вхожу наконец.

Аня сидит на кровати. Ко мне спиной. Торшер. И все равно она кажется четким силуэтом на фоне окна. Я вижу – она услышала мой голос, мои шаги, прикосновение к двери. То, как я вошел и вновь стою неподвижно. Она слышит и не оборачивается ко мне.

Дойти до нее почти невозможно. К такой боли не привыкают. С каждым шагом  сдерживаю мой незнакомый голос. И вот вплотную. Слышу ее дыхание.  Протягиваю ладонь. И не могу прикоснуться. Это ведь будет прикосновение – первое после того, которое было там. Надо об этом сказать. Предупредить. А я не могу.

– Аня. Ты ведь слышишь.

– Да, слышу.

– Я только что видел его.

– Я знаю.

– Но мы разминулись. И, слава богу, ты куда-то пропала. Перед тем, как это случилось.

– Да, случилось. И я пропала. И не заметила. Мы оба с тобой. Не заметили. Ты видел?

И я начинаю рассказывать ей. Совсем не о том. Аня все может понять. Но это… Аня слушает, не поворачиваясь ко мне от окна. Слушает и понемногу, слово за словом, узнает мой знакомый голос. Вот узнала совсем.

– Нет, прошу, не говори о том, как ты видел его. Я тоже видела, когда вы разминулись. Не знаю, как. И не спрашивай. И до меня долетел ваш разговор. Не надо. Я знаю. И я пока не могу на тебя посмотреть.

– Аня. Вот эта моя ладонь…

– Что? Ты все-таки прикоснулся.

И тут она резко поворачивается ко мне. И вновь силуэт. И я с трудом различаю. Черты ее молодого лица. Да, это она спасала меня и спасла этой белою ночью. Но теперь между нами все равно неуловимая разница. Она видит мою ладонь и, как я, боится к ней прикоснуться.

– Но ты ведь трогал предметы,  и трогал там у себя.

– Трогал, Аня моя, но не этой ладонью. И я теперь уже не совершу никакой ошибки.

– Не совершишь.

И она осторожно соединяет мою ладонь и свою маленькую ладошку.

И меня пронзает небывало острая боль. И она не стихает и остается во мне.

– Ты мне скажи. Ты чувствуешь – невозможно вынести. Не ослабевает. А я все равно выношу. Так сильно, что я не умею скрыть. И это не жалоба.  Нет надежды. И я понимаю тех, кто уходит. Но ты чувствуешь… Я хочу спросить. С тобою то же самое, что и со мной?

– Уже давно. А ты признался. И хорошо сделал. У меня такое раньше. Не помню когда. Еще раньше, чем это случилось.

– Что? Раньше чего? Того, как мы уходили. Да? Или того,  как он…

– Раньше всего. Ты бы сказал – изначально.

– И ты не призналась?

– Я уже давно поняла. И терплю. И буду терпеть. После такого уже ничего не заметишь.

Ее черты яснее. А я как будто вижу их там, откуда пришел. Думаю открыть и не признаваться.  Получается. А она. Боль все та же. Ничего. Жить – значит испытывать боль. Не всегда. У меня запоздало такое. Мы вообще намного чувствительней к боли.

Аня целует меня в лоб. И понемногу мне становится легче. Я вспоминаю тепло подбородка и то, как мы разминулись. А потом уже его слова о том, что везде одинаково. Там и здесь. Философ, умерь свою философию. Аня вновь целует меня, в лоб и в губы. Как будто хочет пробудить ото сна. И теперь опять наплывами. Та же самая боль.

С нами все ясно. Хотя я не спросил о том изначальном. О том, что Аня знала всегда. И в тот день, когда мы решили. И когда еще оба не знали, что будет сын. И что он там. И не согласен вернуться. И ушел оттуда неизвестно куда. И еще об имени я не спросил. Аня ведь слышала наш разговор. И что она теперь знает об этом сама? Я не спросил, потому что боль мне ответила. Наплывами отвечает. Как будто повторяет одно и то же. И станет всегда повторять.

С нами все ясно. И вот мы стоим у окна, как в те молодые годы. И я спрашиваю себя. Что было во мне такого, что я знал изначально. И что я знал, когда предчувствовал то, что случится. А ведь только это и есть сознание. То, что знаешь всегда.

Разминулись. Надо искать. Как такое могло там произойти. То, что здесь, понятно. А ведь он сказал, что везде только одно. И вот об этом я могу беседовать в особом моем состоянии – там и здесь. В том состоянии, в каком я вернулся. Но Аня знает об этом совсем другое. И я полагаю запрет разговаривать с ней. Тем более аспирант и внук. Да, только там и здесь. Только с ним. А мы разминулись. И его надо найти.

Белая ночь кончается. А вместе с ней тает наша первая петербургская ночь. Наша. А не только моя. Первая после того, как мы поспешили сюда. Все, ради чего мы спешили. Все состоялось. За окном забрезжил срез нашего соседнего дома. Окно выходит во двор, и этот срез почти рядом с нами. Он был холоден целую ночь. А теперь на нем теплое весеннее утро. И от него блики брошены в нашу комнату. Здесь Миша тоже любил стоять у окна. И здесь виден сейчас его прозрачный утренний силуэт. И я даже боюсь всмотреться в него.

Да, мы уже отошли от окна.

– Аня, видишь?

Да, Аня молча всматривается, узнает, отворачивается и шепотом произносит:

– Но только не всматривайся и не спрашивай ничего. Потому что если он двинется…

– Да, понимаю. Ты видишь лучше меня.

– Разминулись. Но ты не думай, что он к нам вернулся. Ты его видел там, а я вижу здесь. Но ведь и ты. Ради бога, только не спрашивай. Если кто-то еще увидит. Если он двинется.

Я закрываю Ане лицо руками. А сам смотрю неотрывно. И я точно знаю, что это плохо и страшно для нас. Блики утра пронизывают его силуэт. И вот он двинулся и оборачивается к нам.

Нет, не может быть. Но он все-таки обернулся. Почти незаметно.

Вот все пропало. Это воспоминание о давнем. Когда он вернулся ко мне в первый раз. Ко мне одному. И побыл со мною два дня. А потом. Но теперь совсем другое. Предупреждает – не надо искать. Потому и обернулся ко мне. И потому все пропало. Нет силуэта.

Аня повторяет мой внутренний шепот:

– Нет, не надо искать. Если хочешь с ним говорить, спроси у меня. И будет все как сейчас.

– А он что-то сказал тебе? Что-то ответил?

– Нет, он только тебе. Я не спрашиваю ни о чем. Никого. Даже тебя.

Боже мой. Вот отчего боль. Это боль расставания. Мы будем рядом. И мы останемся далеко друг от друга. На расстоянии моего ухода и возвращения.

Все по-иному. И мне тем более надо его найти. И он все-таки может назвать мне имя безымянного бога. Чтобы я когда-нибудь передал это имя правнуку моему. И уже сейчас я могу его знать. Пусть оно остается.

Самое время вернуться в мой кабинет и записать все, что я видел и принял. Но это значит проститься. И долго не приходить. Аня уже простилась, когда прикоснулась к приоткрытой дверце книжного шкафа. Там у меня. И мы теперь будем жить рядом и врозь. И я никогда не думал, что это может случиться… Но теперь – после того, как он стоял у окна.

Теперь я войду в эту комнату уже совсем другим человеком. И неужели Миша не может понять. Разминулись. Имя пусть остается. Мой силуэт. Еще немного. И все бы решилось. Аня стоит в двух шагах от меня. И боится что-то сказать. Наверно,  боится она своего тихого голоса.

Кажется, я могу немного задерживать время.   И без философии. Каким-то особым способом. Гомер. Он помогает. И сейчас вдруг пошли бы гекзаметры. Один за другим.  Оглядываюсь. Вот угол. Моя кровать. Над нею икона. А под ней – бетховенский бюст. Черный, тонированный. У меня в изголовье. А рядом с ним – первая книга. Моего аспиранта… Раскрыта. На той странице.  Еще до того, как мы вместе ушли. И три года пробыли там. Время растянуто. Я умею. Но теперь – только здесь.

– Мой голос чужой тебе. Я поняла. Как только ты закрыл мне лицо. А сам смотрел и смотрел. Но ты послушай пока еще. То, что я сама боюсь от себя услышать.

– Я слушаю.

Аня решается говорить. А я ничего не могу расслышать. Но почему-то мой голос в ответ становится громче и громче. И я напрасно усилием воли пытаюсь его сдержать. И получается, как будто говорю я один. Каждое слово. Громко, отчетливо. А тебе хочу объяснить, и все пропадает. Сколько можно длить это время? Но я не разрешаю себе. Ни взгляда, ни жеста, ни выдоха. Длится и продлевается. И я как будто ослеп. И потому хорошо вижу каждый предмет. И ту страницу раскрытой книги. И там вполне  могу прочитать первое слово. И там. Вот. Умная мысль. Но она никому не поможет. Особенно в эту минуту. Горечи, боли и расставания.

– Я слушаю, Аня. Ты очень много сказала. И, наверно, только так можно прощаться.

– Но ты не слушал. Или не захотел. Много сказано. И все же пока ничего не случилось. Ты уйдешь и будешь писать. Гекзаметры. Или одни слова. Одни имена. И я согласна. Откладывать больше нельзя. Приближается день и час. И мы опять будем вместе. Но только все. Понимаешь? И здесь, и там. А сейчас. Не уходи.

И она говорит. Что-то еще такое. И я опять не слышу ни слова. А может быть, не хочу. И вот остается мне. Оно. Мое знание и продление времени.

Да, конечно, день и час приближаются. И я могу. Замедлить или убыстрить. Пока умею. Уйти и остаться. Здесь и там. Аня падает мне головою на грудь. И не пускает. А я чувствую. Она уже отпустила. И потому шепчет и говорит. И все те же слова. И в них мой вопрос и никакого ответа.

И вот вижу. Там у окна вновь. Прежний прозрачный тот его силуэт. И теперь он уже совсем обернулся ко мне.

 

8.

 

Сын и правнук. И того и другого нет в мире, который у нас называют реальным. Один ушел и только порой возвращается. Другой уже есть, но еще не родился. И оказывается, между ними уже поединок, соревнование. Или, я не знаю, как выразить изначальными знаками Кабалы или хотя бы одним стихом слепого Гомера. Поединок или новое, и мгновенное, сотворение мира.

У сына я спрашивал. И теперь нужно спросить у другого. У  того, кто все-таки есть и лучше других знает, как все начинается.  И что такое начало. Там я уже побывал, а здесь нужно дождаться. Философия пока еще далека от этих обоих миров. Нужно действовать, а я не знаю, как остановить поединок.

Да. Кабала рождения и гекзаметр поединка и возвращения после него.

Аня моя меня отпустила. И теперь она догоняет меня. Она идет за мною в мой кабинет. Садится рядом. Заранее включает компьютер и готова сразу читать все, что появится на дисплее. Да, теперь я уже ни на минуту не останусь один.

А ведь она, Аня, там, в нашей общей комнате. И точно так же она рядом со мной. Это наше новое состояние, и к нему пора привыкать. И я привыкаю. Но только чувствую. Как больно и невыносимо ей там оставаться и в то же время ни на секунду не оставлять меня одного. И теперь я не знаю, с кем говорить и надо ли произносить слова шепотом или громко и все ли во мне соответствует ее словам и движениям. А представить, что испытывает она, вообще невозможно. Тем более – слышу я, что говорят сын мой и правнук. И каждый – на том своем особенном языке.

– Отец, позабудь о нас. Мы сами вдвоем разберемся. А ты, напротив, начинаешь нас понимать. Это я говорю. А младенец, тот, нерожденный, тот просто понимает, что от всего придется избавить себя и тогда будет новое и это, кажется, очень больно. Я переживаю суть поединка и возвращения. А он согласен вытерпеть все, что ему предстоит. И не хочет угадывать, как воюет и возвращается дед.

– Отец, не записывай. И не думай. Оно будет очень просто и больно. И у меня, и у него. Но ты хотя бы вообрази, что мы с ним вдвоем не любим друг друга. Со мной легко. А он ведь пока еще ничего не может сказать.

– Мама включила компьютер. Но ты не соглашайся, не подходи. Никому не может быть интересна первая тайна, раскрыть которую мы не хотим. Никому. И особенно ему. А он верит, что я отдам ему свое имя. И уже так себя называет. Заранее. Без моих и твоих мучительных слов.

– Отец, отец. Почему ты сел за компьютер. Мама прочтет, а я это хочу скрыть от нее. Вот она уже прочитала. Слава богу, не так прочитала, как мы с тобой. Но еще раньше – он прочитал. К тому же и читать не надо. И он опять впереди.

– Мама не может вынести. Ты подумай о ней. Прекрати. Останови свой компьютер. Ты ведь сам еще не успел перечитать, что написал. Да, у вас есть защита. А у нас, понимаешь, нет ничего. И вот я тебе объясню. Уж если я, против собственной воли, вижу мой силуэт. Вижу твоими глазами. Значит, спасение одно – то, что у меня под запретом, а у него неизбежно. День и час. И я знаю точно, когда. Спасение – то, что вы называете жизнью.

– Отец, вот это, пожалуй, записывай – так, чтобы мама прочла. Она верит в совсем иное спасение. В то, которого нет и не будет. Ну, ты записал. Но мама хорошо знает. Мои слова. А твои не хочет узнать. Ладно. Я передам. А она скажет их той, кто готова родить. У нее совсем не то на уме. И она уже все равно сама не услышит. И ей уже не до слов. Я вскрикиваю и соображаю. Да, спасение – жизнь. И правнука надо спасти незаметно. А ему пока не нужны никакие слова. И опять, опять – поединок.

Аня потому и осталась в нашей общей комнате. И потому одновременно возле меня. Да, потому что знает – нельзя меня отпускать. Но она уже поступила так. И пока еще не может поправить. И ей кажется – правнук все решит и поставит на место. Он приходит. И теперь он победитель. И кроме того, Аня умеет одновременно. Когда мы уходили вместе, она там научилась. А мне еще надо учиться. И я не уверен, что надо.

Победитель. Мне, философу, доступен голос того, кто еще не рожден. Вот скоро он придет, и все подтвердится. Мой недостаток. Я всегда уверен в том, что делаю как философ. А он, правнук, именно так и поступает сейчас. Никаких слов. Знание. Одно изначальное знание. Оно есть. И ты счастлив. А ведь оно постепенно будет переходить в то, что знает мой сын. Постепенно и одновременно. И вот победитель окажется побежденным.

Слова бегут. Одно за другим. И я уже ловлю себя на том, что читаю их вслух. И при этом слышу, как повторяет Аня каждое слово. А для нее нет границы между тем. Кто ушел, и тем, кто появится вдруг. Боль одинакова. А слова почему-то разные. Что мне делать? Я уже не могу оторваться от этих слов. И вот она кое-что поправляет. И я изменяю строку на дисплее. И все переходит в мою прадедовскую и отцовскую боль.

А та, что сидит в нашей общей комнате, сжимает виски ладонями и только шепчет, что ей уже не поможет никто. Она сама себе уже не поможет. Правнук ей говорит, отгоняя слова, что нельзя уходить и возвращаться. Он своим будущим криком гонит прямо туда, назад. А сын ей напоминает о том, как он выходил на свет, и уже не может остановить свое появление. Как я мой компьютер. И она ждет, что я сумею что-то остановить.

И вот я откидываюсь на своем кожаном кресле. И мне жалко всех и в итоге себя. Что сейчас происходит, вынесла Аня, и все это было со мной. И теперь нужно спросить у того, кто приходит впервые. У него можно учиться тому, чтобы слышать его. А он, я слышу, никак не может понять, почему сейчас мы вместе и врозь. Я спрашиваю, но правнук никак не умеет ответить. Сыну легко, но такого не может быть. А у правнука будет все это, если он так же решит возвратиться. Но уже сейчас он мне говорит на своем языке.

– Я не знаю, как тебя называть. Но ты есть и должен остаться. И остаешься. А он. Ты ведаешь, зачем он приходит. Очень трудно самому оттуда прийти. Пусть приходит, если ты хочешь. Мне все равно. А ты уже захотел. Имя его мне совсем не подходит. Еще нужно вытерпеть. И ты напрасно воображаешь, будто мама сможет вынести все то, что вытерплю я. Она отмучается и отдохнет, а у меня все только начнется. Но силы моей хватит на всех. И на меня самого.

– Это мои слова. Миша. Идут они слово за словом. Как я сказал? Миша. И без твоего согласия. Это воля того, кто уходит и возвращается. Да, сейчас ты против. А потом. Я предвижу твое «потом», и все будет не так. Но ты ведь и сам предвидишь, как я. И лучше меня. Видишь, как будто уже увидел. Слышишь, как будто оглушил себя самого.

– Нет, мой прадед, или как ты сам себя называешь. Названия, имена. Ничто не имеет значения. Слышишь? Воля. Только одна воля моя. И мне хорошо. Тепло. И потому я готов. А ты сейчас не видишь моей мамы. И это значит не видишь меня. А очень хорошо видишь того. Хотя он и не появляется вовсе. Только его силуэт, как ты записал. А она, кто его уже родила.

– Нет, малыш нерожденный. Он готов появиться опять. Как ты. Одновременно и вдобавок – изначально. Все будет у тебя, как у него. Но если ты перестанешь его не любить. Он придет. И ты почувствуешь. Происходит совсем невозможное. И оно произойдет все равно. Где ты? На каком расстоянии от меня?

Аня прочла. И она испуганно. С горечью. Сожалением глядит на меня, оставаясь там, в нашей комнате. И здесь, отойдя от компьютера и от стола моего. Отойдя к стене. К стеллажу моих раритетных книг. А он продолжает. На каком расстоянии? Да, на каком?

– Он отталкивает пустоту. А я изначально и одновременно. Толкаю то, что хочу и не могу оттолкнуть. То, что само уйдет от меня. И то, что я все равно верну. Ради себя.

Он продвинулся. Аня чувствует и решает, чтобы я записал. Она решает. А мы врозь. Но я делаю, как хочет она. Потом поправлю. Уже не плавает. Потягивается. Упирается. Но еще далеко. Продирается мысленно. А вот уже и по-настоящему. Ну, еще, и еще. Когда-нибудь встретимся. Помогите. А именно вам вдвоем  надо бы разминуться.

От меня зависит. Произойдет или нет эта встреча. И я знаю, зачем. Аня там, в нашей комнате. Впадает в отчаянье. А здесь она твердо решила. Как поступать.  Прочла на дисплее. И удивилась. Как все совпадает… В моем начале начал. И в ее надежде на встречу.

– Аня, что нам остается.  Ведь неизбежное происходит. И произойдет.

– Не торопись. Не обгоняй того, кто спешит. И ведь я уже тебе говорила. Ты не послушал. И неизбежно их первая встреча произошла. Пока еще там. А затем рождество. И здесь. Последняя встреча.

Я жду. Минута. Еще минута. Сами себя убыстряют секунды. И вот их уже нельзя отделить. Непрерывная. Смертельно опасная быстрота. Я вскрикивал. А теперь боюсь услышать оттуда. Из нашей комнаты. Крик Ани моей. И вот он – страшный. И непередаваемый крик. Дождался. А в моей комнате Аня спокойна. Слышит свой крик. И даже не дрогнет.

Ну что? Неужели уже началось?

– Нет, еще далеко. Не думай. И не вспоминай. Ты видишь? Я спокойна. Как никогда. А ты оставайся. И не ходи в нашу комнату. И прежде всего. Не вспоминай. Как это было.

Может быть, я один. По-настоящему виноват. Ну, конечно.  Я всегда заглядываю в то, откуда все происходит. Заглядываю. Опережая события. Вот и сейчас. Крик повторяется. Аня стоит у двери и не пускает меня. Я делаю все, чтобы не вспоминать. А они там рвутся друг к другу. С тем, чтобы потом встретиться здесь.

Круглый стол. В полутьме кабинета. У противоположной стены. В углу.  Почему так темно. Аня моя, точно, здесь. Прикрывает собою дверь. А сама все посматривает на этот пустой круглый стол. Никого за ним. И я до него не дойду. Компьютер вытягивает. Каждое слово. Само собой. А там, в углу, в полутьме. Спинки стульев. Диван. Круглый стол. И нет никого.

Вот. Мне кажется, отпустило. Крики утихли. Аня что-то ставит на стол. Отсюда не вижу. Ваза, цветы. И что-то еще.  Да, отпустило там. А во мне опять наплывами. Нестерпимая боль. Но и она так болит, как не было раньше.

И вот я вижу – в самом углу. Появилась она. Мама правнука. И я как будто прозрел. А ведь я не видел. Как она появилась. А вернее всего, она и не уходила отсюда. И мой круглый стол. Не был пустым. Ну, вот оно – мое утешение. Здесь она. И здесь он. Мой нерожденный. А я думал – он еще далеко.

– Света, я ничего не помню. Объясни, кто кричал. Или нет, не объясняй. Об этом я знаю. Но я спросил – знаешь ли ты.

– Я здесь была всю ночь и целое утро. Нет, никто не кричал. Я не кричала. А ты сидел у себя за компьютером. И ничего не случилось.

– А ты зачем не легла. Тут у нас, в Аниной комнате.

– Я заходила туда. Когда все уходили. Зашла и осталась. Герман приедет за мной. А то, может быть, я одна возвращусь. Здесь,  в этом углу, мне стало намного легче. Беззвучная белая ночь. Тихое утро. Так хорошо. Но ты не бойся. Герман приедет.

– Миша спокоен?

– Кто? А, понимаю. Вы добыли имя. Ну, что же? Да, он спокоен. А я все ждала и ждала. И, сидя тут, задремала немного.

Света совсем изменилась. И стала еще красивее. Левый глаз прищуривается. Как мой… Ни в коем случае. Не признавайся в том, что болит. Но крик я слышал. И Света, наверно, слышала тоже. А он меня упрекнул… Что я не вижу маму и, значит, не вижу его. Господи, ну разумеется, я во всем виноват. Он меня упрекнул. А мне было очень больно. Даже подумать. Мы всегда во всем виноваты. Подумаешь – больно.

А это рядом с тобой. Кричала она.

 

9.

 

Светлана одна. У себя там в отдельной квартире. И здесь. Целую ночь. В углу моего кабинета. Она уходила в комнату Ани. Помнишь полуоткрытую дверь? А потом незаметно вернулась ко мне.

Герман, конечно, бросил ее. Да, они разошлись. Но все-таки вспомнил. От кого он узнал? Что приближается день и час. Почувствовал или давно следил за собой. Не знаю. Но ко мне они вчера приехали вместе. И потом – его звонок. Я вообще ничего не могу понять. А мне кажется. Он почувствовал сам.

Светлана.  Света. И ты всегда была мне близка. Но тебя как будто бы нет. Близка. Но я почему-то забывал о тебе. И все же именно он, Герман, позвонил и вспомнил. Нет, разумеется, я не могу допустить, чтобы ты уезжала. Невозможно. Даже если Герман приедет. После всего, что было, я не могу. Правильно он упрекнул. И я даже думаю – слепота моя неслучайна. Та слепота. Вот что она значит. А теперь пора просыпаться.

Вообще Света одна их моих студенток. Вот уж точно. Судьба. Три года одна. И пока мы уходили, все совершилось. Вот сейчас попробуй уйди. Она молчалива. И будет молчать и соглашаться. Обязательно с тем, кто скажет последнее слово. Она всегда соглашалась. Но разрыв с Германом. Тут ее решение, как только она узнала. И вот сейчас такой же момент. Потому что приближается день. И она точно знает когда. И – боже мой. Правнук с ней. А не с нами. А сегодня она здесь. Целую ночь. Да, конечно. Я один во всем виноват.

Света не ждет никаких признаний. И всегда глядит исподлобья. И всегда – прижмурив свой правый глаз. Очень красива. Незаметною красотой. Исподлобья. И не выдает своих скрытых переживаний. И ничего никогда не хочет. И ни о чем не попросит. Аня читает ее возможные мысли. И она соглашается. И неважно. Думает она или нет. Вам кажется. Пусть будет, как хочется вам. А я не знаю сама. Я как он. И только чересчур толкается больно. Хорошая сладкая боль. Я согласна.

– Но ты понимаешь, Света. Пойди, отдохни.

– Вот наконец – вы на меня посмотрели. Дайте и мне, хоть немного, на вас поглядеть.

– Ты права, как всегда. А сейчас даже не знаешь, насколько права.

– Знаю. Да, я пока побуду у вас. А пока хорошо.  Вы лучше расскажите мне, что вас мучило этой ночью. Хотя я догадываюсь. Анна Васильевна мне уже все рассказала. И теперь она здесь или там?

– Света, что с тобой. Как ты спросила. Там и здесь. И неужели эти три года…

– Нет, сейчас не об этом. Герман, конечно, приедет. Но вы решаете. А мне было бы лучше у вас. Можно – я еще на вас погляжу. А потом уже уйду к себе. Если только он успокоится.

– Но ты говоришь – он спокоен.

– Как видите. А то мне уже какие-то сны. Прямо тут наяву.

– Какие? Скажи. Очень подробно. Как получится.

– Нет, не могу. И не хочу говорить. Но хорошие сны.

– Там и здесь. Что это значит?

– Нет, не так. Там или здесь. Там она уже мне объяснила. А тут мне с вами уже хорошо. Посидим. А то, если я уйду. Опять объяснения. И даже будущий крик. Но я ничего не слыхала. А, может быть, просто иногда не слышишь себя.

Я не выдерживаю. Встаю. И готов уйти в нашу комнату. Прислушиваюсь. Нет, не слышу ни крика, ни стона. Светлана и Аня друг на друга посматривают. Потому что я никак не могу понять. И дело не в том, что Света хочет на меня посмотреть. Она уже опустила глаза. И не смотрит. Аня подходит, стоит у нее за спиной. Обнимает. И они как будто готовы обе что-то ответить.

Аня очень внимательно вглядывается в меня. И я уже на пороге оборачиваюсь и шепотом спрашиваю то, что я хотел бы спросить у себя.

И в ответ:

– Успокойся. Не думай. Там нет никого.

И я все-таки выхожу в коридор. Шаг за шагом. Приоткрываю плотно закрытую дверь в нашу комнату. Осторожно. Тихо. Чтобы никого не спугнуть. Здесь их двое. Но я не вижу ни одного. Ни того, ни другого. Ни одного силуэта. Штора отброшена. Книга у изголовья. На той же странице. И та же способность помнить ее и читать от слова до слова. И та же икона черноликой тихвинской божьей матери. Опять оборачиваюсь к окну. И в самом деле. Нет никого.

Что мне делать? Нет силы стоять. И нет силы двинуться с места. Вообще нет сил оставаться в этой комнате одному. Она как будто чужая. А я ведь и в самом деле здесь не был целых три года. Заглядывал в полусне. И вновь уходил. Богоматерь. Черноликая. Тихвинская. Бабушкина икона. Да, я заходил сюда и не просыпался.

Еще немного, и стану сам для себя силуэтом. Очень реально. Тем более там, в кабинете, мать и правнук, и моя молодая жена. А что было здесь, останется тайной.  И в ней по-прежнему оживет наша бессонная белая ночь.

И вот я снова чувствую – кто-то сзади коснулся плеча моего. И сразу вернул мне жизнь и движение. Я прихожу в себя. И только еще боюсь оглянуться. Да, здесь опять меня отпускают. Прикосновение. И я впервые ничего не хочу постигать. А тем более спрашивать о будущей встрече. Но шепот неслышный мне все разрешает:

– Спроси. Ну, спроси. Я отвечу. Я пока еще все могу. Спрашивай осторожно. Все поединки на свете – ничто перед этим. И больше ты никогда не сумеешь его пережить. Мама со мной говорила. И даже раза два закричала от боли. Спроси. Пока не обернулся ко мне.

И я расспрашиваю обо всем. И не вслушиваюсь в ответы. Потому что запомню. И всем существом осознаю, что это из памяти не уйдет. Прикосновение исчезает и вновь ощутимо. И вот наконец реально вполне. Можно слегка повернуть голову и увидеть руку твою. Пальцы, которые так хорошо я знаю с тех пор. Как это было в последний раз, когда я там дотронулся до тебя.

– Спроси. Спроси,  –   шепот его затихает. И я уже чувствую, что могу обернуться и выйти из комнаты. Я пошевеливаю плечами и вполне осознанно, по воле моей, ожидаю, когда мгновение уйдет от меня до конца. И теперь я знаю, что будет. И зачем поединок. И почему все случится одновременно. И сколько еще продлится. Наше общее ожидание. И мне дано одному поручение все это знать.

И я ничего не боюсь. Оглядываюсь вполне свободно. И за моей спиной нет никаких примет мгновенного появления или отсутствия. И я обнаруживаю, что там, где он был, я могу свободно двигаться и ходить. По его следам. И могу повторить все незримые движения его. Повторить все движения за всю эту ночь. Вообще восполнить мое отсутствие здесь.

И я повторяю. Хожу туда и сюда.  Останавливаюсь. И меня он опять подводит к иконе и к бюсту Бетховена. А потом опять мимо пианино. Прямо к окну.  И даже по времени я могу точно убыстрить или замедлить мой шаг. А то и остановиться надолго. Там, где ночью шел разговор без меня. Могу, но я не делаю так. И только спрашиваю, спрашиваю. И сам отвечаю себе. Все тише и тише.

Вот откуда меня отпустили. И вот что открыто мне, чтобы я вернулся назад. И вот последний шаг. И дальше – отсутствие шага. И я останавливаюсь у порога плотно, очень плотно закрытой двери. И физически ощущаю, что здесь он долго медлил и потому я не могу задерживаться и стоять неподвижно. Скорее. Скорей. А то я не буду знать, как выйти. А это все впервые. Откуда мне знать?

И тут как во сне. Или в миг засыпания. Хочешь и не можешь заметить. Еженощная тайна. И лучше ее не трогать. И я не трогаю и выхожу в темный пустой коридор.

– Спроси, спроси,  –   запоздалое слово. Шепчу. А потом вполголоса. Трогаю. Бронзовую рукоятку, ту, которую когда-то ставил Миша… И наконец признаю, что одна благая весть приходит на смену другой.

Признаю. То, что уже давно в жизни моей надо было признать. Две комнаты рядом. Одна – куда Светлана уйдет, еще раз посмотрев на меня. А другая – общая наша. Где скоро начнется, и уже начался поединок сына и правнука. А если отбросить пустые слова, это больше, чем живой поединок. Это моя и твоя новая жизнь. А в ней поединки, примирения и то, что выше того и другого.

– С кем разговор? И для кого ожидание? Все уже состоялось. Первая встреча. Пока идешь к своему кабинету, приведи в порядок все свои мысли. Я тебя не оставлю. И ты не узнаешь, кто я.

Знакомый голос. Но я слышу его очень редко. И впервые – в детстве. Еще во время войны. Там, в Киргизии. Ранним счастливым утром. Таким, как сейчас. Мне было шесть лет. И там, под навесом. Рядом с погребом и сараем, когда я пробовал помолиться, еще не зная, как это делать, вдруг этот голос осчастливил меня. И потом. В самые лучшие дни и минуты. Еще раза два.

До сих пор. Одна только Аня слышала этот голос. Вместе со мной. А теперь. Там и здесь. Тайна моя откроется многим. И уже сейчас много отзвуков, пока я иду туда, где оставил Аню и Свету. И его. Правнука. Если только я способен услышать его.

И только я открываю дверь, Света глядит на меня тем особенным взглядом, который соединяет нас и которым кто-то впервые узнает меня. Аня понимает значение этого взгляда. И она готова заплакать. Или вновь закричать. Она стоит за спиною у Светы и не видит ее лица. Света, как до моего ухода, сидит за круглым столом, сложила руки и легла на них подбородком. Губы сжаты. И на всем лице мгновенное выражение счастья. И в нем – живое напоминание о том, что было со мной.

– Вы не слышали голос, который только что мне говорил о первой встрече и о том, что это великая и редкая радость. И о том ожидании. О котором надо  молчать.

– Голос? Да, слышала. Но мне показалось. Что это вы говорите.

– Нет, нет, нет. Ничего не было слышно. И мы не должны слышать. Особенно я.

Аня сжимает губы. Рука дрожит на плече у Светы. И это прикосновение и дрожь напоминают мне ту мою внезапную дрожь, которая охватывала меня там. Когда она добиралась до моей груди и я не мог двинуться с места. Я стою сейчас и даже боюсь положить руку на этот мой круглый обычный стол. Не дай бог, Аня почувствует и подымет на меня свои заплаканные глаза. И все, что было в эту особую ночь, придется вновь пережить.

– А я слышала. Вы спросили, для кого ожидание. И в самом деле – во мне что-то сейчас происходит. И это не только он. А еще кто-то другой. Кого я не знаю. И кого только что видели вы.

Света спокойна. Ее подбородок лежит на кисти руки. И она отводит взгляд от меня и прямо смотрит перед собой.

Редкое спокойствие. При таком ожидании. Видимо, да. Они встретились и впервые поговорили друг с другом. Света слышит их разговор. Аня как будто слышала прежде. Знает заранее. Чем кончится и как разрешится. Ну так и есть. Она уже все услышала и все поняла. И только словом пытается отогнать то, что случилось.

Домофон. Еще и еще раз. А я не могу выйти из комнаты. Теперь все происходит сейчас только здесь. Уже состоялось. И я силюсь вообразить и услышать опять мой спасительный голос. Все, что угодно. А на это одно – запрет. И я сейчас его нарушаю. И переживаю радость, эту детскую радость, для какой когда-то я появился на свет.

Домофон. Кто-то хочет еще войти в наше счастливое утро. Ну, конечно, Герман. Еще бы минуту назад, и приехал бы кстати. А теперь невозможно прервать и отложить первую встречу.

И вдруг вся ее светлая боль перебрасывается ко мне. Да, нужно им отдохнуть. А мне бы крикнуть. Но я не могу, не должен кричать. А мой стон еще больше усилит и без того запредельную и постоянную боль.

 

10

 

Они приехали. Герман с моим аспирантом. Вот очень кстати. Он. Как  он узнал. Как почувствовал. Неужели опять Герман. Подсказка? Неважно. Или это будет очень важно. Потом. А сейчас уже двенадцать часов дня. Все естественно. Тем более наш разговор с Сергеем. Но это опять потом. Если можно его отложить. Ну, что ты? Медлить нельзя. Или ты забыл? Тот решительный повод.

Сергей осунулся. Похудел и побелел. За эту нашу белую ночь. А ведь он причастен к тому, что случилось. Он был готов на любое. Он заметил, что уже три года не было нас. Может быть, он что-то сказал внуку. И вот они вместе. Но ведь и Герман ему что-то ответил. То, что не знает никто. Кроме него самого. Незачем уходить. Тайны эти здесь. Между нами.

Герман прячет лицо. И хотел бы спрятать себя самого. Если бы это было возможно. Тайна главная. Кто мой правнук. И как его разгадать. А что если только за этим Герман приехал. В самом деле, он отец или нет. Или он чего-то не знает. И неужели он о том сказал аспиранту? Нет, я думаю. Мы никто разобраться не можем. А Света ни слова не скажет. Никому. Даже богу. В которого истинно верит.

И вот мы опять. Поневоле. Все за круглым столом. Даже смешно. Как будто кто-то придумал. И молчим. Потому что все – под запретом. И запрет об одном – нельзя говорить. Да, об этом нельзя говорить.

Я повторяю про себя только одну эту фразу. И не скрываю, что готов нарушить запрет. Света с трудом встает и хочет уйти. Герман – за ней. Высокий, статный. Он поможет ей. Дойти до двери Мишиной комнаты. Но Света стоит и не торопится уходить.

Ничего себе. Хорошая трапеза. Молчание после того, что случилось. И что нельзя объяснить.

Я затеваю. Долгое рассуждение. Рассказываю какую-то притчу. А на самом деле – придумываю все. От начала и до конца. Сергей морщит лоб и слушает внимательно от слова до слова. Он умеет придавать смысл всему, что услышит. Притча о том, как встретились, повзрослев, прадед и правнук. Что-то очень торжественное. Но тихим голосом. Шепотом.

– Это случилось когда-то. Еще во времена Гомера. Или евангелия. Но только один раз. Было такое. Чтобы прадед и правнук. Так повзрослели. Прадед ослеп. А правнук вернулся откуда-то. Издалека. Они встречались и раньше. Но это случилось после очень долгой разлуки. После отсутствия. Того и другого. Их уже забыли давно. А они все равно повстречались. И вот им какой-то голос промолвил. Еще раз произойдет это необъяснимое чудо. И до этого чуда. Оба они доживут.

– А скажи мне, дед, зачем происходят подобные чудеса? Ты мне прости. Я технарь. И никогда не пойму твоих откровений. Встреча как встреча. Больше нет ничего. Но у тебя какая-то мысль. И она мне кажется очень здравой. За все эти годы. Первая мысль. Гомер. Евангелия. И вот еще один раз. Историческое решение. После того, как их позабыли.

– Да, в этом все дело. Забыли. И уже сейчас. Опять забывают. И потому происходит встреча. Тех, кто еще не пришел.

– Язык непонятен. А голос. Ну, скажи, Света. Слышала или нет?

– Мы не о том. Федор Федорович говорил в коридоре. Это все, что я  могу объяснить. Какой-то голос. Какая-то встреча.  Ну, подождите еще немного. Все мы ждем того, что будет. Через несколько дней. А то, что будет, мне одной выпадет переживать. Как никому. Понимаете? Нам вдвоем.

Герман оглядывается. Подымает руку. Ладошка. Растопырены пальцы. И снова собраны. И раскрыты опять. Он прислушивается. И ничего не слышит. А Сергею плохо. Он совсем побледнел. Обмороки сейчас. Редко бывают. Но вот. Может случиться. Он пытается встать. И не может. Первый раз. Он смотрит перед собой и не видит. Руки опираются в стол. Рывок. Еще рывок. Напрасно. Ах, аспирант, аспирант. Ах, Сережа. Аня прикасается сзади к его голове и затылку. Перегибается через его плечо. Заглядывает в лицо.

Герман хочет увести Свету. Но она не торопится. И спокойна, как никогда. Вот, вот оно перед нами. Завершение встречи.

Мы очень долго сидим. И ни единого слова. Герман оглядывается много раз. А Сережа наконец приходит в себя. Нет, помощь ему не нужна. И мне кажется, он лучше нас предвидит: что-то еще должно и не может произойти. Но почему? Если возможно и только что было, почему не случится как-нибудь совсем другой разговор. Сын и отец. Мы подошли вплотную к тому, чтобы это случилось. Но Герман чувствует. Нечто немыслимое нужно сделать с собой. А это сверх его отцовской природы. Вот он дождется. Никаких чудес не бывает. Особенно с ним. Особенно в это время. Сегодня. Когда каждая минута – шаг к разрешению.

И удивительно. Каждому теперь нужно побыть наедине с собою, закрыть глаза, отключиться, уйти. Но я знаю – уйти можно только туда, уйти, оставаясь тут. А мы друг без друга не можем. Как разорвать нам этот заколдованный круг?

Сказать слово – значит сделать неверный шаг. И разрушится ожидание того, что вот сейчас кто-то войдет. Я знаю теперь, что это возможно всегда, в любую минуту. Сумей всей душой, всей волей, всей возможной природой своей – понять, захотеть и вызвать оттуда. И вдруг для меня очевидно, что он уже здесь. Ведь только что была невозможная встреча. Вот она кончилась. Попробуй это всем объяснить. Аня отошла от Сергея. Бродит по кабинету. Дверцы шкафов, письменный стол, компьютер, скульптурный станок, на нем голова белой богини.

Нет, не то, не здесь. В окно бьет солнечный свет. Но там, за окном, купы деревьев, за ними другие купы на той стороне проспекта, за ними крыши, а над крышами далеко-далеко, отчетливо – купол Исаакиевского собора. И все это уводит отсюда и не дает вернуться назад. А между тем Аня всей душой ощущает, что происходит у нее за спиной.

Я мысленно прошу ее обернуться. И знаю, как трудно это. Как невозможно сейчас. А скоро солнце продвинется к нам и осветит голову белой богини. Царица ночи, той ночи, которая никак не хочет уйти. И все же, Аня, собери свои силы, обернись, вообрази цветы белой вишни, белые цветы, без листочков на ветках. Купы деревьев еще только слегка одеты прозрачной листвой. Вообрази наше белое чудо. И обернись.

Аня с трудом оборачивается. Как тот силуэт. И я сразу встаю ей навстречу. Теперь мне легче ее позвать в полный голос. И я повторяю то, что мысленно говорил самому себе. Слова тонут в тишине. И как будто никто их не слышит. А на самом деле я опознаю в воздухе просторный прозрачный ток. Этот особенный воздух, неразличимый никак, тянет меня за собой. И как будто открывает мне путь. И я, как тогда ночью, делаю шаг и другой шаг сначала к окну. Оборачиваюсь. Прохожу мимо стола и белой богини, беру Аню за руку. И вот мы вместе идем туда, где спиною к нам стоят Света и Герман, туда, где Сергей снова сидит с опущенной головой. Идем, и я хочу, чтобы они тоже к нам обернулись. И, если получится, то и произойдет совсем невозможное.

Нет, никто из них. Никак. Ничего. И я зову его:

– Герман.

А он стоит и как будто не слышит. Нужно, чтобы кто-то к нему прикоснулся. Я протягиваю руку. Но Аня опускает ее своею рукой. Я еще раз. И она повторяет. И даже теперь. Герман обернуться не может. Светлана садится. А Сергей уже все знает. И не вправе сказать.

Ну, все окончательно. После такого. Наша трапеза кончена. И вот наконец мой Герман оглядывается. Но уже успокоенно. И даже с улыбкой. И эту его улыбку я знаю прекрасно. Еще бы. Он только что много узнал и убедился. Все это правда. И все подождет. Ну, еще несколько дней. Ну, еще неделя-другая. И он согласен ждать и дождется.

– Федор Федорович. Так бывает. Приоткрывается то, что закрыто.

– Сережа. Приоткрывается – что?

Герман его прерывает и выспрашивает меня. Так подробно, что любому было бы интересно. Я отвечаю кратко.  Любой ответ – отдельное слово. И если бы меня спросили вновь, я не смог бы собрать эти слова.

– Федор Федорович, я узнаю притчу, которую вы не досказали. И я продолжаю слышать. Их разговор.

Мы тоже слышим. И с каждым словом они ближе и ближе друг к другу. Люди создали много мифов, религий. А это реальность. Как то, что правнук скоро, очень скоро придет. И сейчас еще нет листочков, но белые цветы уже появились. И прозрачные, и незримые, зеленые листья уже выходят следом за ними. Там и здесь. И теперь только одно. Кто-то явится, а кто-то останется там.

– Вот они, кажется, услыхали. Уже хорошо. Но ты повторяешь мне безмолвием и движением, что я напрасно появляюсь раньше тебя. Я преждевременно. А ты помнишь – нужно одновременно. Помнишь, я тебе говорил. И ты мне в ответ потягивался и толкался и отталкивал что-то и был согласен со мной.

– Помню. А ты забыл. Да, я отталкиваюсь и гоню от себя эту скорую боль, скорую, и такую, какой пока я не знаю, гоню, ловлю и хватаю. А ты это  испытал, но ты забыл обо всем. И тебе легко появляться. Раньше меня. И ты бросаешь меня и являешься раньше. И ничего не выходит. Пойми. Помедли. Сумеешь. И все получится. А не сумеешь – будет все, как обычно бывает. И я это помню. А ты забыл.

– Мы без конца повторяем. Одно и то же. И никак не можем понять и забыть. А о том, изначальном, даже мы не скажем друг другу ни слова. Ты больше меня знаешь об этом. И не согласен мне ответить на своем языке.

– Отвечу. И, если запомню, потом признаюсь тебе. А сейчас это может нас отвести друг от друга. И ничего не получится. Я появлюсь. А ты останешься там.

Господи. Мы ничего не можем выведать и поведать. А им все понятно. Вернее другое. То, что важно для нас, им почти безразлично. И они каким-то чудом о том догадываются и как будто хотят заранее нас успокоить. И вот один поневоле торопит себя. И что-то ему удается. А другой рвется навстречу и согласен вынести невозможную боль.

Герман садится. И уже не прячет лицо. Света опять стоит как прежде и смотрит поверх наших голов. Она чувствует – сейчас кто-то скажет о том, счастливом, тайном. Да, о том. Она предчувствует и все равно уже ни за что не объявит свой готовый ответ. Никому. Ни за что. И все-таки она почему-то ждет, когда ее спросят. И спросят ли наконец. Может быть, и не спросят.

Губы Германа движутся. Но без шепота. И без никому не нужного звука. Движутся. И по ним легко прочитать, о чем он хочет спросить. И меня поражает, почему он раньше молчал. Еще до того, как мне позвонить и приехать ко мне. И уж если он спрашивает, значит, все-таки он пока не знает ответа.

Сергей поднимает голову. Он еще бледнее, чем был. Но держит себя крепко. И впился пальцами в окружность стола. Я вижу, пальцы побелели до косточек. Аня моя опять прикоснулась к его плечу и затылку. Сережа не замечает прикосновений. Губы свои он сжал деснами и зубами.

Я продолжаю рассказывать притчу, зная, что никто не слушает и не слышит меня. Подробно. И буквы моей Кабалы ровным звучанием голоса плавно и неприметно переходят в гекзаметры. И я отвлекаюсь ими, чтобы хоть как-то отстранить от себя то, из чего я должен выйти. Неизвестно куда. А в этой притче. Придумано все. От слова до слова. Но она такая, что мне хотелось бы записать. И мне стыдно моего желания. И, слава богу, его никто не заметил.

Три года отсутствия. Как было сейчас. Нет, никуда не уйдешь. Вернешься. И от тебя зависит воспоминанье об этом. Тайна – то, что известно кому-то. И может быть открыто. Всем остальным. Но проходит минута, секунда. И опять все исчезает. Вы понимаете, что именно вам предстоит. Встреча с тем, кто родится. И встреча после очень долгой разлуки.

И вы доживете. Я говорю. Единственное. Что еще не ушло от меня. После обморока. Или того состояния. И вот оно уходит. И вот ушло наконец.

Мы садимся,  медлим, встаем и расходимся. А поток воздуха, который вел нас от окна к разговору, тихо веет назад. К окну. Он оставляет нас. Тех, кто встал. И дает нам уйти. А сам у окна сгущается. И становится вновь силуэтом.

 

 

 

ТРОЕ

И опять. Новый звонок. Беру трубку – жду, хочу услышать мой прежний отроческий голос. Но слышу другой, тоже родственный мне и совсем иной, и такого я еще не слыхал. И что-то подсказывает мне: это мой правнук, тот, который пока еще не родился. Ну, конечно, это он. Откуда? Из какой эпохи? Из будущего. Но из каких времен и пространств?

– Не думай об этом. Лишнее. И хорошо то, что без удивления. К чудесам пора привыкать. Бытие – чудо. И я привыкаю. И ты мне поможешь.

– Спасибо. А мы что? Увидимся?

– Да. Если ты захочешь. И не волнуйся. Узнаю и позвоню.

Забегая вперед, скажу. Этот голос меня обрадовал и не удивил. Потому что я давно ожидал. Такого звонка. Даже кое-что видел во сне. Только это было уже очень давно. В детстве моем. Сны глупые. А теперь – вот она, явь. И как это ему стало известно именно то, что я сегодня подумал.

– Как? Откуда известно мне?.. Спрашивай. Может быть, я отвечу. А может быть, нет. Бесполезно. Ты сам понимаешь.

И я, действительно, понимаю. И забываю вопросы. Давай, спрашивай у себя. А теперь клади трубку и занимайся делами. Не жди. Все равно – бесполезно.

 

Мои дела. Ежедневно. И очень уж много. Иное делаешь, не замечая. Посмотришь – вот оно уже сделано. Когда? Как? Пропустил, не заметил. А еще недавно было совсем по-иному. И малейшая мелочь – с трудом. И как будто впервые. А ныне… Прежний вопрос. Что со мной происходит?

Кафедральные дела идут хорошо. И как будто сами. А что любопытно – записи. Целые страницы появляются неизвестно как и откуда. И не могу сказать, что это какие-то пустяки. Нет, многое из того, что прежде казалось мне вообще не под силу. А теперь – легко. Незаметно. И не только страницы, а идеи, замыслы. Даже религиозные озарения. Хорошо? Едва ли. Прежде бы обрадовался. А теперь. Удивляюсь и только. И никаких эмоций. Свободен.

А кроме того – книги на полках. Появляются неожиданно. Те, которые я бы очень хотел иметь. И не знаю как – вот они под рукою. И не надо искать. А прежде я терялся в библиотеке моей. Как в лабиринте.

Не знаю, в чем дело. Но это что-нибудь значит.

Самое непонятное. Строфы стихов. Появляются тоже сами собой. Это уж совсем из области. Непонятных фантазий. И горько то, что они даются мне вдруг. Без моих усилий. Много всего… но это самое горькое.

Привык. И не скажу, что жизнь моя сделалась оттого легче и лучше. Нет, горькое чувство никак не изжить. И теперь труднее всего то, что раньше давалось легко. И я трачу напрасное время. На прежние мелочи. И как будто не успеваю. И, главное, боюсь не успеть.

Да, да. Именно так. Я не жду никакого звонка. И не хочу разгадывать таинственный голос. И почему он совсем небывалый и такой родственный мне.

 

Вот новая особенная идея. Не могу ее пересказывать. Вроде вечного возвращения, которого Ницше боялся. Но в ней – радостная благая весть. И только я подумал о ней, вот он вдруг, неожиданный новый звонок.

– Что? Не ждал и не думал? Правильно. Сегодня буду в гостях у тебя.

Ожидание, голос, идея – соединились. Время как будто исчезло. Все, что запредельно сегодня, быстро и, я думаю, точно сделано. Появилась нужная рифма. Дописал очередную статью. День воскресный. Кафедра завтра. Там проблемы. Но я заранее знаю – они решатся на месте. А теперь воскресный день, и о них можно забыть. Куда важнее спасительная идея и то, что она подтвердится его появлением.

Кто он? И как он выглядит? Интересно. Повторяй себе то, что уже записал. И старайся видеть каждый предмет. И чтобы ни один из них не исчез неизвестно куда. И все потому, что ты перестал его замечать. Оказалось, что это задача самая трудная. Гильгамеш не мог победить сон. А я сплю наяву. И как будто вообще перестаю видеть предметы.

Компьютер. Принтер. Новые книги. И, помимо статьи, распечатаны еще две страницы. И как раз на них попытка передать словом это мое последнее приоткровение. Две страницы. Не перелистывай. Не читай. Жди. Он придет сегодня. И ты все увидишь. Понял? Но я почему-то перелистываю и вчитываюсь. И никак не могу понять ни одного предложения и ни единой фразы моего запредельного текста. Потому что он и возник неизвестно откуда. И не было никакого труда. Готов, распечатан.

Тихое утро. И я вдруг замечаю. Прямо на глазах исчезает мой стол. Вижу отсутствие. И руками на ощупь. Кресло. Пианино. Стеллаж. Корешок непрочитанной книги. Окно. Форточка. Опускай осторожно. Алоэ на подоконнике. Рядом – забыл, как называется. Колется очень больно. Разрослось. Думал полить. Но целлофановая бутылка пуста. Полито. Как я успел? Скоро исчезнет все. И только звонок домофона вернет мне способность видеть то из предметов, что понадобится мне в момент его появления.

И вот наконец – домофон. Тот же голос. Нажимаю кнопку. Подымается лифт. И мгновенно звонок в мою дверь. Я иду открывать. И в этот момент все предметы вновь появляются в полутьме коридора. Да, это он. И сейчас я его увижу.

Новая мелодия звонка. Почему-то смотрю в дверной глазок. На лестничной площадке фигура, неизвестная прежде. Или, всего вернее, глазок искажает. И лучше не всматриваться. Но я почему-то смотрю и не могу оторваться. Новый звонок. И я, как будто не своей рукой, открываю входную, хорошо видную и ощутимую дверь.

Вот он. И я вглядываюсь и очень долго стою на пороге. Хочу и не могу его пригласить. И думаю – вот он сейчас постоит и уйдет. А он не уходит. Ждет приглашения. И я с трудом в полутьме разглядываю лицо его и не могу разглядеть. Видел уже или не видел? Молчит. И с невероятным усилием я отступаю назад. И он перешагивает через порог.

– Ну что? Узнаешь? Или невозможно узнать? Не беспокойся. Дверь я закрою сам. Без тебя. Ну, двигайся наконец. Дай мне пройти. Вот хорошо. Я тут  у тебя знаю все. Ну – в комнату. К окну. Подоконник. Что? Опусти руку. Серьезно. Он колется. Вспомнил? Кактус. Да, это кактус. Дай руку. Смело ее опускай на эти колючки. Больно? Вот я у окна. Разглядывай. Узнавай.

Никогда не испытывал таких впечатлений. Четко. Ясно. И мне видна каждая черточка. Правнук. Теперь уже несомненно. И не надо расспрашивать. Именно так. Предвидел. Предполагал. И только одно загадочно и непонятно. Сколько ему лет – не могу определить. Но ведь это неважно сейчас. Потом расспрошу. Но от того, сколько ему лет, зависит, как с ним разговаривать. А во всяком случае тот же знакомый прищур внимательных глаз. Губы, как у сына, слегка приоткрыты. Неровно. И справа морщинка. До самого подбородка.

– Ну, я вижу, ты меня узнал хорошо. И не выдумывай. И не воображай. Все реально. И все достоверно. Слушай. Настал момент. И как раз именно тот, какому Гете мог позавидовать. Явь. Полная, доступная. И без гениальных озарений вечной женственности. Понимаешь?

– Да, понимаю. Доступная. Полная.

Правнук замолкает надолго. Бродит по кабинету. И все, к чему он прикасается, прорезывается четкими линиями, формами, цветом. Все это вновь подарено мне. Смотри, разбирайся, разглядывай как будто впервые. И как только возникает предмет, рождается верное, точное слово. Само по себе. И правнук произносит его шепотом. Вроде бы для себя самого. Но я отчетливо различаю каждый звук и даже дыхание. Как будто все это вдунуто мне прямо в ухо.

– Понимаешь, у вас эпидемия. Вы решили – будущего нет и не будет. А на деле вы в самом начале. И все, что вокруг,  –  движение к итоговой  ипостаси. Понимаешь? В самом начале. Но если время – единая растянутая ипостась, вам дается надежда на то, что сбудется все. Я тоже в самом начале. И тоже надеюсь.

– Надежда?

– Вам надежда. А нам полное точное знание. И надежда у нас другая, особая. Она как способ разглядеть воплощение того, на что ты надеялся. И все это очень просто. Но вы блуждаете. И никак не можете посмотреть правде в глаза. А она изначально открыта вам.

– Ты говоришь – изначально. Но для тебя ведь это не так?

– Именно так. И еще больше. Посмотри на меня. Ты видишь. Я еще до начала. И еще раньше вас. А нет никаких отличий. Между тем, что есть. И тем, чего нет.

В самом начале. А мы полагаем – в самом конце. И, видимо, потому ничего не можем понять. А там, оказывается, в будущем все воплотилось. И все по-иному вновь началось.

– И что же? Ты один из тех, кто приоткрывает итоговую, вполне доступную ипостась? Один из тех? Пока не родился?

– Да. Но потом. Этот момент уйдет. И ты вновь ничего не увидишь.

 

Трудно понять, как получилось. Правнук ушел. И я не помню разговор наш. И последние слова расставания. Но как только он переступил через тот порог, возобновилась моя взрослая жизнь. Акмэ. И я как будто помолодел. И перестал быть ребенком.

Оказывается, в день его появления родился мой правнук. Это и был день его рождества. И теперь я знаю – звонков больше не будет. Но я уже обо всем успел расспросить. И получил от него окончательное точное знание. И это равноценно тому, что нам дано от природы. Выздоровление дается нам, как все остальное. Истина от нас ускользает. А на самом деле. Нужно вернуться к ней и ее возвратить.

Книги у меня пошли. Одна за другой. Внук по-прежнему от меня далеко. Аспирант завершает последний раздел диссертации. Ежедневно заходит ко мне. И ни разу не вспомнил о тех событиях белой ночи. И вроде бы никаких ипостасных решений. И, как ни странно, я ему ничего не рассказывал о новом звонке. Одном и другом.  Но он почему-то знает, что мне открылось какое-то изначальное  понимание. Оно есть, и слава богу.  А у меня три книги подряд. И в них я вроде бы все рассказал. Он в своем труде выписывает цитаты из этих книг. Но о том, что правнук в момент своего рождения был у меня. Об этом ни слова.

Аня выспрашивает. Очень подробно. А я ничего не могу ей ответить. Потому что все уже сказано. Она читает мои благостные труды. Спокойно и равнодушно. Я очень часто ей говорю, что на последних страницах сказано все. И она согласна. И откладывает книгу, не дочитав.

Опять возобновились. Мои утренние прогулки. Мимо парадной того дома напротив. Иногда я встречаю художника, того, который поселился там в нашей старой квартире. Он меня узнает. Здоровается. Приглашает зайти. И я обещаю. Но почему-то откладываю мое посещение. А он бы мог мне рассказать, как я спускался по лестнице. По ту сторону чугунных перил. Над  провалом.  И иногда он спрашивает, где мой братишка. И опять я ему не отвечаю. Потому что знаю ответ. А ему все равно.

Однажды я спросил его. О той последней картине. Которую он тогда  хотел написать. Он мне признался – картина окончена. Уже четыре года назад. И он ее никому не показывает. Никому. А то надо очень многое объяснять. Мне бы он показал. И без объяснений.

В тот день после нашей встречи с ним я возвратился домой спокойно. И почему-то не сел работать. И не работал целое утро. Аня сразу это заметила.

– Что-то случилось.

– Нет, ничего. Могу только тебе объявить, что об этом нигде не написано. Даже в последней книге. В той, какую ты пока еще не смогла дочитать.

– Я дочитаю.

– И все равно рассказывать нечего. Понимаешь, все обеспечено. Будущее существует. А время преодолимо. И как только это открылось мне, скачки в этом времени прекратились. И никто не звонит. Из тех, кто звонил тогда. И никто не приходит.

– Ну, ладно. И слава богу. А я думаю – это не так.

– Анечка, успокойся. И только помни. Все обеспечено. А мы еще с тобой в самом начале. Как Миша? Света еще не звонила?

– Подожди. Герман придет. А у Сергея скоро защита. И я ничего не боюсь. И ты молчишь. И он не звонит. А помнишь?..

– Анечка, не вспоминай. Порою кажется, не было ночи. По крайней мере – больше не будет. Когда радости много, она исчезает и сменяется ровным сознанием жизни. А у нас, как ты понимаешь, радость безмерная.

– И мы никуда с тобой не уйдем на три года? Я готова. Но ты лучше меня знаешь, нужно ли уходить.

– Если нужно, то минуя все пространство и время. А лучше, я думаю, отложить наш уход. Пока снова не появится кто-то прямо оттуда.

– Снова? А для меня он является каждое утро.

 

Много загадок. Слишком. А на самом деле все восстановлено. И это приносит. Небывалое чувство. Какого и впрямь не помню целую жизнь. Достоин я или нет? И вообще – люди, любые, достойны? Да. Похоже на то, как  после долгих блужданий ты вернулся туда, откуда ушел. И все вновь. И спасительно. И любимо.

Все вновь. Да, правнук растет. Дни, месяцы. И потом – в  течение года. Света теперь живет у меня. В Мишиной комнате. Рядом с диваном кроватка. А в ней он. Тот, кто носит Мишино имя.

Всматриваюсь. И пытаюсь поймать сходство. С тем, кто ко мне приходил. Смешно и непонятно. Свете я не рассказывал о том последнем или первом свидании. Но она подозревает. И сама хранит свою тайну. У нее что-то свое. И у меня.

Как ни странно, сходство я уловил. Как между мной и тем, с кем тогда побывал у художника. Сначала я ждал звонка. Потом перестал. Но память подсказывает мне черты, с какими, глядя в зеркало, сравниваю сегодняшнего меня. И все это не имеет значения. Так. Но я радуюсь той небывалой радостью, которая под конец жизни подарена мне.

Аня следит за мной очень внимательно. И ни о чем не спрашивает. У нее тоже свое. Но то, о чем я бы хотел расспросить… Молчу. Потому что Аня, зримо, незримо всегда в Мишиной комнате. И потому что правнук все больше и больше отвлекает меня. От моих книг и забот. Опять, как Мишу, люблю его взвешивать, пеленать на столике и держать на руках. Он прибавляет. И почти совсем не слыхать его голоса. А, может быть, это я не слышу. К сожалению, смесь в бутылочке. И я, как прежде Мишу, сам кормлю малыша. У него такой же, немного приплюснутый носик. Мне весело вспоминать, как он выпрямляется. Но тот, кто ко мне приходил, на Мишу совсем не похож.

А тут еще мама Светы. С первого дня. Почти неотлучно. После работы. И если она, то я нехотя удаляюсь к себе. Она, видимо, до сих пор не очень любит меня.  А может быть, я ошибаюсь. Но я все-таки ухожу в свой кабинет. И долго не могу сосредоточиться и понять, что мне делать. И как мне дальше его узнавать.

Мне почему-то кажется иногда, что я слышу его внутренний голос. Это бывает во сне. И по утрам. И тогда мне все понятно. Больше, чем я могу написать и сказать. И тогда неизменно Аня приходит ко мне. И это бывает почти каждое утро. И я вспоминаю ее слова о том, что он является по утрам…

И все-таки с того дня для нее началась особая жизнь. О ней ни слова со мной. Но она все ближе и ближе. И все чаще она так настороженно пытается услышать то, что слышится мне. И это возможно только у меня в кабинете. И только утром. Когда все еще спят. Кроме нас и тех, кто продолжает прерванный разговор. А я уже стараюсь не слышать его.

Аня садится рядом со мной и не дает мне работать. Как только я хочу записать кое-что, она меня прерывает. Приносит цветы или заставляет меня перечесть из того, что записано раньше. Вернее, послушать. А она помнит все наизусть. Ей почему-то важно, чтобы прежние слова ожили вновь. А я не люблю оживлять. И голос ее мешает мне услышать все то, что слышит она. И его единственный голос. И то, как он напоминает мне дыхание моего взрослого правнука.

– Аня, я никогда не писал такого. И не думал писать.

– Нет, могу показать страницу.

– Не надо. Не было этих страниц. Ты лучше послушай. То, что я мысленно пытаюсь понять. И не мешай мне записывать.

– Нет, не дам. И почему ты уходишь от себя самого?

– Ладно. Я все равно тебе все расскажу.

И она умолкает. А я не рассказываю ей ничего. Потому что мы слышим разные голоса.

 

Миша является ей каждое утро. Ей, а не мне. Она готова опять уйти на три года. А я живу здесь жизнью правнука-малыша. И не хочу никуда уходить. Но то, что он является ей, тревожит меня. Я узнаю голос того и другого. Миша-дедушка тоже, невидимо для меня, приходит сюда. Почему Аня говорит о новом нашем трехлетнем отсутствии? Неужели мы только там встретимся трое?  А что же правнук. Ему еще столько нужно прожить, чтобы встретить себя самого.

Очень запутано. Думаешь, думаешь об этом и видишь – иначе нельзя. Аня смогла бы что-то поправить. И она затем и приходит ко мне по утрам и не дает мне работать и слышать небывалый младенческий голос. Надо разорвать этот новый замкнутый круг.

– Аня, послушай. Так просто. Позови меня, когда это случится. А ты приходишь сюда.

– Брось. Не те слова. Ты не хочешь того, о чем говоришь. Понимаешь, ты, именно ты не хочешь. А я не могу. Счастье и горе живут неразрывно. И мне легче, когда я по утрам рядом с тобой.

– Послушай. Они говорили друг с другом тогда. А сейчас…

– Что? Они и сейчас хотят говорить. Но теперь они по разные стороны. Попробуй что-нибудь сделать. Я не знаю, как быть. А жить, как будто все по-прежнему, я уже не могу. Но ты находишь в себе какие-то особые силы.

– Анечка, эти силы мне дает рожденный малыш. Я бы это хотел написать и объяснить. А ты не даешь мне работать. И читаешь то, к чему я уже не сумею вернуться. Что мне эти страницы. Книги вышли. Аспирант защитился. Кстати, почему он не звонит?

– Напрасно думаешь. Он со мной говорит по мобильному. Но боится прийти. У него все хорошо. Ты это знаешь, по кафедре. Ты его видишь там. А здесь. Он чего-то боится.

– Круглого  стола? Белой богини? Вот уж больше года прошло. Даже вещи меняются. А он боится все тех же предметов. Захочет – придет.

– Придумай, найди, спроси у себя. Надо же на что-то решиться.

Аня уходит в нашу большую общую комнату. И в самом деле. Я уже давно сбежал из нее и ночую у себя в кабинете. Счастье не может быть полным. Но приходит пора, когда оно вытесняет из души все другое. То, во что не надо было бы углубляться. И я счастлив, потому что, говорю себе, то, что открылось, еще никем не записано. Кто остановится в этом счастье, тот потеряет рассудок, и такое уже бывало. А если дойти до конца. Как я…

Дальше пауза. Трехчасовая работа. Записано. Перечитываю. Никакого смысла. Как в пересказанном сне. И вдруг я цепляюсь за какую-то фразу, и меня охватывает вновь небывалое счастье. Как в детстве, когда я думал, что у меня впереди еще целая жизнь. Я так часто себе повторял такое, что поверил в это и долго-долго не терял этой веры. До того страшного вечера. Когда Миша ушел и не вернулся. И Аня раньше меня все поняла. Теперь об этом уже можно подумать иначе. И недаром детская вера ко мне возвращается.

 

Вот заплакал малыш. Ночью было тихо. Но Света, я знаю, не спала до утра. И теперь, когда уже можно заснуть, Мишин голос. Еле слышен. Коридор и обе двери. Но у меня почти материнский слух. Ничего не поделаешь. А тот, другой голос. Продолжает звучать. Но интересно, слышит ли он сам этот свой собственный выдох и вдох. Теперь только Аня может войти в Мишину комнату. Да, малыш плачет. Слышит и вот-вот узнает себя. А я записываю каждый мой день. Кто поручает мне слышать, разговаривать и вспоминать?

Итак, впереди целая жизнь. И с кем поделиться мне этой пережитой уже и единственной верой? Малыш замолчал. Я не нужен пока. И вновь пространство и время сомкнулись в том особенном смысле, какой до сих пор я не сумел объяснить. Все время и все пространство. И все, что возможно и чему никогда не бывать. И счастье мое сразу куда-то пропало. И я понял, что я тот малыш, который только что плакал. И тот правнук, тот, который ко мне приходил. Вот он во мне, и еще немного, и он станет передо мной.

Странная тишина. Почему-то она всегда настает ранним утром, после того как я уже поработал. Тишина ожидания и памяти. Равно. То и другое. А вроде бы одно с другим  несовместно. Я ожидаю то, что помню. И помню то, чего нельзя ожидать. Это неверно, будто в новой жизни возможно все. То, что возможно, совсем другое. Ну, кончай. А то еще острее невыносимое чувство. А я по утрам только им и живу.

Я бы, конечно, хотел, чтобы Миша увидел себя самого. Но он  не приходит и не звонит. А я даже не знаю, каким именем он называет себя. Для меня он правнук. И правнуком остается. А за ним, за этим правнуком, целая новая жизнь. Просто мне посчастливилось увидеть его в лицо и кое-что разглядеть. То, что уже несомненно есть в той далекой, недоступной мне ипостаси. И все-таки он приходил. А это значит, я умею оттуда вызвать его. Зачем? Но теперь он уже не спросит меня. Придет, когда захочет. А быть может, захочет увидеть  младенца-себя. Было бы хорошо. И так, чтобы я посмотрел на обоих. Ожидание, память. Пространство и время.

 

Ожидание мое накаляется почти добела. Память вообще за пределом возможного. А тишина… Никак не могу привыкнуть. Стучу по столу костяшками пальцев. Да, круглый стол. Как было тогда. Он прошел мимо него – прямо к окну. И я помню цвет моих белых костяшек. Цвет есть. А звука не слышу.

Ну вот, наконец. Пронзительный крик малыша. Да. Коридор. Одна и другая дверь. Но звук обращен прямо ко мне. Спасибо. Вскакиваю. И готов идти. Почти бежать. Он зовет. Меня. Только меня. Узнаю. Но сегодня особенно громко.

Света уже знает. Спит, повернувшись лицом к стене. Бутылочка. Смесь. Минута в минуту. Миша кричит. И сегодня он во время крика видит меня. Глотает и вглядывается. И я отвечаю таким же встревоженным взглядом. И хочу оглянуться. Почудился звук. Подвинутый стул. И как будто кто-то остановился у меня за спиной. Аня входит иначе. А я твердо уверен. В комнате нет никого. Мы вдвоем. Света уснула. Трое. И больше нет никого.

Миша глотает, глотает. И теперь уже вокруг другая, веселая тишина. Полная неслышных звуков, движений, дыханий. И я ничего не жду и не хочу ожидать. Стою. Закрываю глаза. И вижу Мишино личико. Точно такое. И, несмотря ни на что, я как будто продолжаю слышать. Его встревоженный крик.

Мишенька спит. Но по его улыбке чувствую – он знает, что я никуда не ушел. Все возвращается к прежнему состоянию. И я чуть дышу и стою над кроваткой. Стою, пока улыбка не станет улыбкою сна. И я как будто вижу его счастливый и ласковый сон.

И все-таки я очень боюсь обернуться. Такое бывает. Особенно по утрам. В любой тишине. Трое. Каким-то чудом они окажутся рядом. Да. Рядом друг с другом. И у меня за спиной. И тогда уже точно. Памяти нет. И нет ожидания. И даже неважно, есть они или нет.

Чудес не бывает. Сон, явь, улыбка. Счастливое чувство. И только стой, не оглядывайся. Все так и есть. Все сбылось. Я уверен и счастлив. Они. Трое. Только они.

И, сам не зная зачем, я шепчу над кроваткой. Так, чтобы он услышал во сне.

Вот хорошо. Мы собрались. И будем вместе. И очень просто. И никаких лишних движений. И шумов. Как хорошо. Они у меня за спиной.

Если ничего не спугнуть, начнется дыхание и шевеление. Где? В кроватке? Или… Совсем невозможно. Вот отчетливый шепот. Одного из троих.

Так сбывается. И так сбудется все. Не шуми. Все спокойно. Долго, недолго. Время пропало. Если захочешь, можешь   взглянуть.

Я стою неподвижно. Сейчас кто-то из них тронет меня за плечо. Кто? И даже это понятно. Было такое. Там и здесь.

Не шевелись. Не шуми. И сейчас.  Очень больно. Если оглянешься. Ничего. Перетерпи.

Оглядываюсь. Аня вошла. Света проснулась.

 

________________________

 

 

 

 

Комментарии запрещены.