ЭТНОФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ПОДХОД К АНАЛИЗУ       

                                          ТЕКСТА

Учение об этносе – это, в сущности, учение о возможности создания универсального суперэтноса, единства всех землян, но такого единства, которое сохраняет национальное внутри этнического. Как мы знаем, этничность не всегда равна национальности и может объединять  разнонациональные множества, а универсальная суперэтничность (разумеется, пока теоретически!) – собрать все национальности земли. Нация (согражданство) тоже как правило явление суперэтническое, хотя, конечно, в отдельных случаях национальность и нация могут отождествиться, если все граждане государства принадлежат к одной национальности (условные примеры — Япония, Китай и др.). Но есть и такие страны, к которым, учитывая национальный состав их гражданского населения, подобное определение в принципе неприменимо. Я имею в виду, в первую очередь Россию.  Вообще попытка отождествить одну какую-либо национальность и нацию в любой стране, может открыть путь к национализму и даже нацизму.

Учение об этносе, в нашем истолковании и по нашему прогнозу, предусматривает и предотвращает крайности абсолютизации как национальности, так и нации (согражданства). Об  опасности первого рода мы уже сказали. Вторая опасность не менее страшна, ибо поверхнациональное согражданство безразлично к самобытности отдельных народов. Но это тоже лишь теоертически. На деле обе крайности сходятся, ибо во всех случаях (осознанно или неосознанно) побеждает сильная национальность – она поглощает другие инонациональные множества, подчиняет или ассимилирует их себе. Учение об этносе, по-видимому, спасительно в мире современных реалий. Кроме того, оно сосредоточивает наше внимание на драматизме динамики – от суперэтнического к национальному и, наоборот, от субэтнического к суперэтническому. Положительная или отрицательная комплиментарность (Л.Н.Гумилев) в процессах внутри- и межэтнических отношений – это главная, отчасти биологическая, отчасти управляемая людьми направленность  этноса. Она то, что связывает или разъединяет людей  по национальному или этническому признаку. Комплиментарности, положительной или отрицательной, присуща динамика. Индивиды, национальности, этносы и даже суперэтносы способны, во многом осознанно, расширять или, напротив, сужать ареал комплиментарности. И осуществляется это в диалоговых соотношениях духовных культур, индивидуальных, национальных, этнических, суперэтнических  и, наконец, универсально суперэтнических. Литература, искусство слова – входит именно в этот контекст.  Вот почему филологическая наука, изучающая и истолковывающая текст, может стать этнофилологической. Предмет ее – особый.

Объектом в нашем случае будет произведение Анны Неркаги «Молчащий» (полностью опубликован в 1996 г.). Автор этой гениальной повести – русскоязычная ненецкая писательница. Русскоязычность – категория, сама по себе требующая этнофилологического подхода. Незачем доказывать, что русскоязычность не означает обязательной принадлежности к русской национальности.  Язык познания, язык общения, государственный язык является одной из сил, расширяющих положительную комплиментарность, которая может влиять на создание и упрочение российского суперэтноса. На нашей российской почве она – суперэтнична и призвана не умалять, а выявлять национальное начало российских народов. Естественно, искусственное насаждение русскоязычности как силы, вольно или невольно вытесняющей национальные языки, напротив, питает отрицательную комплиментарность, и мы это видели в недавние десятилетия советской истории. Анна Неркаги, будучи русскоязычной в искусстве слова, национально самобытна и неотрывна от родной ненецкой почвы. Артистичность русского языка служит ее целям. Вместе с тем – стилевое богатство повести «Молчащий» вбирает в себя многие пласты  российской, русской и мировой культуры. Таким образом созданное писательницей единство стиля не только национально, но и суперэтнично и в этом отношении может стать объектом этнофилологического анализа.  Стилистика русской  (отчасти — церковнославянской) библии, религиозно философских притч Достоевского («Сон смешного человека» и др.), раннего романтического  Горького (легенды о Ларре и Данко),  интерпретаций мотива голгофы, скажем, у Маяковского («Про это»), обобщенная образность современных антиутопий, российских и зарубежных – все это и многое другое соизмеримо с текстом повести «Молчащий» не столько генетически (ибо нужно еще установить наличие или отсутствие контактных связей), сколько типологически. Но собственно литературоведческий аспект анализа вскрывает особую направленность в стилистике повести, отвечающую близкой нам концепции этноса – и тем самым, на наш взгляд, открывает новые содержательные пласты  и грани произведения. Лингвистический  аспект анализа, рассматривающий художественный текст как факт языка, имея другой предмет изучения, не ставит перед исследователем задачу   сосредоточиться на этой сугубо историко-литературной проблематике. Итак, мы делаем шаг к собственно этнолитературоведческому разбору повести.

«Молчащий» – предельно обобщенное повествование. В русской литературе один из аналогов ему  – «Сон смешного человека» Ф.М.Достоевского в той части, где герой-повествователь рассказывает свой сон, или, например, сон Раскольникова в эпилоге романа. Но, конечно, круг сопоставлений можно неизмеримо раздвинуть, выходя, скажем,  за пределы реалистической прозы  Х1Х века (например, поэма Байрона «Тьма» и мн. другие). Один из несомненных – и действительно осознанных Неркаги — первоисточников «Молчащего», по характеру повествования, — Библия, Ветхий и Новый Завет (книги пророков, евангелие,  Апокалипсис). Обобщенная сюжетная образность – стилевой знак содержания текста, казалось бы целиком спроецированного в область общечеловеческого.  Но здесь общечеловеческое совершенно определенно включает в себя, не размывая его, российский контекст, а внутри его характерные приметы северных российских литератур и, наконец, реалии ненецкой литературы и традиционной культуры, в первую очередь ненецкого фольклора.  Национальное, этническое, суперэтническое и общечеловеческое – благодаря этническому началу в стилистике – придают всему тексту особое звучание и значимость. Возникает небывалый еще в литературе вариант евангелия и апокалипсиса, неразрывно слитых друг с другом, соотнесенный по жанру с народными легендами и сказками – черты, общие для  словесного искусства всех коренных народов российского Севера, и особенности, характерные только для ненецкого фольклора и литературы, в том числе для творчества самой Анны Неркаги. Иными словами мы видим в стилистике повествования признаки универсальной суперэтничности и вместе с тем особенности национальные и индивидуальные –  сложные формы их взаимоперехода, разграничения и синтеза.

Из сказанного ясно, что  при анализе содержания текста повести «Молчащий» нас не могут удовлетворить многие из современных подходов к текстовому анализу. Вот что пишет Р.Барт: «В наших иследованиях должны сопрягаться две идеи, которые с очень давних пор считались взаимоисклюсчающими: идея структуры и идея комбинаторной бесконечности… Примирение этих двух постулатов оказывается необходимым потому, что человеческий язык, который мы все глубже познаем, является одновременно и бесконечным, и структурно организованным». И еще одна характерная цитата: текстовой анализ «не стремится выяснить, чем детерминирован данный текст, взятый в целом как следствие определенной причины; цель состоит скорее в том, чтобы увидеть, как текст взрывается и рассеивается в межтекстовом пространстве». Следовательно, задача текстового анализа, по Р.Барту, не в том, чтобы зарегистрировать некую устойчивую структуру, а скорее в том, чтобы «произвести подвижную структурацию текста (структурацию, которая меняется от читателя к читателю на протяжении Истории), проникнуть в смысловой объем произведения, в процесс означивания». Эти в высшей степени важные и плодотворные идеи постмодернистской текстологии недостаточны для этнофилологического подхода к анализу текста.

И здесь необходимо соотнести учение об этносе с идеей ипостасности бытия и сознания. Ипостасность, понимаемая как тождество, разграничение и взаимопереходность, будучи приложенной к теории этноса, вскрывает самый механизм  динамики, размыкающей национальное на путях к общечеловеческому, и сохранения национального в общечеловеческом,  благодаря природе этнических взаимодействий. Но если применить этот принцип, в указанном контексте,  к текстовому анализу, становится ясным, что читательские  «структурации» текста, которые Р.Барт предлагает по преимуществу прослеживать, — ипостасны. А если так, то читательская структурация возвращает к структуре текста, разумеется, не только формальной, но и смысловой. Сделаем еще один шаг: ипостасны не только авторское и читательские сознания, авторские текстовые структуры и читательские структурации (или, как бы сказал Ж. Деррида, деконструкции), но ипостасны национальные сознания, авторские и читательские, ипостасна их этническая сущность, противоречиво и целостно являющая себя в стремлении к суперэтничности, государственной и глобальной, и, с другой стороны, напоминающая о себе в непреодолимом тяготении к национальному.

Ипостасны индивиды, национальности, субэтносы, этносы и суперэтносы  — тождество, разграничение (противопоставление) и взаимопереходность.  Вот в каком контексте  возможно осуществление этнофилологического анализа любого произведения, в том числе и повести Анны Неркаги «Молчащий». И наоборот, вне этнофилологического контекста «смысловой объем произведения» и процесс его «читательского означивания» не будет вскрыт и осознан. Ведь главная цель «ненецкого евангелия» – обнаружение ипостасности сознания автора и бесчисленных сознаний читателя. Никакой «смерти автора» здесь не происходит. Напротив, смерть эта побеждена, как побеждается и межнациональная разобщенность на путях открытой  и принятой в диалоге этнической ипостасности.

О «Молчащем» уже написано много (В.Огрызко, В. Курбатов, О.Лагунова, Н.Цымбалистенко, Ю.Попов, Г.Шапоренкова, Н.Рогачева, В.А.Рогачев, Доминик Самсон и др.). Ориентация в осмыслении содержания, проблематики, жанра повести, выявление и уточнение параллелей, контактных и типологических связей,  истоков и т.д., необходимые для фундаментального монографического разбора, уже наметились. Есть и явная или скрытая полемика исследователей  — между собой и с автором. Она станет еще глубже и острее – по мере аналитического погружения в текст. Все сходятся в том, что исключительная воздействующая мощь «ненецкого евангелия» заключена в небывалой смелости и прямоте оценок, прогнозов и пророчеств А.Неркаги. «…ни в одной этнической литературе не было создано жесткого произведения, исполненного столь предупреждающей отчаянной силы», — подытоживает Галина Шапоренкова. С этим нельзя не согласиться. Но в чем глубинные причины этой мощи – неужели только в силе отчаяния?

Да, по собственным словам писательницы, «Молчащий» создавался в течение десяти (а точнее — пятнадцати) лет переживаемого ею кризиса, выразившегося, в частности,  молчанием: в творчестве Неркаги возникла долгая пауза. Вот известная, уже не раз приводимая цитата: «Десять лет, с провалами, когда за годы не писалось ни одной строчки, когда рукописи забрасывались в самые дальние углы чума, когда приступы невыносимой дьявольской гордыни заполняли все мое существо, писалась повесть «Молчащий». Но после ее написания и издания (1996) – начался новый этап «молчания», уже по другой причине: автор вынес «смертный приговор  и «Молчащему», и всему своему творчеству. Страшное решение – «не писать больше вообще». Но, когда этот приговор был вынесен, добавляет Неркаги, «Господь наказал меня так, что я до сих пор плачу». Итак, молчание, уже после написания повести, — это преодоление гордыни? Тогда почему же в момент «вынесения приговора» — такая божья кара? Иными словами: выражает ли «Молчащий» евангелическую правду, от которой автор не отрекается и сегодня?  Или же правда несказанна, а «Молчащий» – плод «дьявольской гордыни» — за что и постиг божий гнев?  Впрочем ведь Молчащий ничего не говорит, лишь в конце, после третьей голгофы, как будто бы обретя дар слова, он заклинает: «Смотрите, ждите и славьте!» Но это слова, сказанные вслух. А те, которые произнесены мысленно? «…Господи!!! Благослови их… Они омывают мои раны слезами радости. Очами души ласкают мой взор. Лепестками нежности касаются чела. Они прозрели, Господи! Помилуй и люби их так, как  они любят меня. И как я люблю их». Примеры внутреннего монолога можно умножить. Они сливаются с речью автора. В сущности, вся повесть могла бы стать внутренним монологом Молчащего, который вслух произнес лишь три слова: «Смотрите, ждите и славьте!»  Но не надо забывать, что если в предисловии к повести у Неркаги еще были сомнения в том, кто продиктовал ей откровение – Отец Вечный или Дьявол, то в предисловии ко всей книге повестей, так и названной «Молчащий», изданной в 1996 г., сказано ясно: «если бы не написала, то предстала бы перед Судом Отца. За трусость, за низость Духа, за Безверие». Это более позднее признание – ключ к  решению вопроса: да, могущество слова Неркаги в том, что оно свидетельство спасительной правды, которая, как кажется, уже ушла из нашей литературы.

Притчевый сюжет повести пересказывали многократно. Больше пересказывали, чем истолковывали. А тем не менее  в нем немало таинственных противоречий. Как будто сам автор прояснял его себе по ходу работы. Кто все-таки был Хозяин Игралища? Как произошло грехопадение и почему «свободные» люди, которыми тем не менее правил Хозяин, превратились в скопийцев? Как можно в системе образов представить себе «интеллигенцию», виновную в растлении племени? Как соотносится с нею Салла и Улыб? В чем тайна рождения Молчащего? Кто его отец и мать? Зверь и женщина? Скопийка и Царь Блуда? Вечный Отец и Земля? Зачем сказано о встрече Молчащего и Золотистой Лозы? Как он, Молчащий,  оживал после каждой голгофы – было ли это воскресение или ипостасное пресуществление? Что обещает «искупительный огонь», в котором вместе с Молчащим добровольно исчезают скопийцы? – Пресуществление или гибель? Ведь «искупительным» может быть и то, и другое.

В притче слишком много неизвестных, значит, анализ предполагает истолкования, гипотезы. Противоречия и недосказанности в тексте свойственны созданному автором жанру, когда евангелие и апокалипсис соединяет притча, разгадку которой пока не знает никто. Читатель поставлен в предельно творческую роль, он обречен продолжить притчу, думать и говорить на ее языке.

Думается, что глубинной тайной «Молчащего» являются скрытые от нас причины и механизмы единения и разобщения людей, сюжет, повторяющий положительную и отрицательную динамику этничности, разрешаемую скрытой и неосознанной нами силой ипостасности. Апокалипсис – разобщенность, евангелие – единение, ипостасность – тайный способ победительного единства евангелического и апокалипсического начал. Текст – воплощение и почва, исток и осуществление. Этнофилологический анализ его – способ прочтения  и интерпретации.

 

 

________________________

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Комментарии запрещены.