(К постановке вопроса).

Прямых ссылок на Державина у Даниила Андреева нет, или они пока еще не выявлены. Но мы уже знаем, что вопрос не исчерпывается историко-генетическим воздействиями и не может быть сведен к ним, даже если будет установлен ряд опосредованных связей    через Пушкина, Блока,  Маяковского и др.

Кроме того; если о Пушкине в связи с Державиным уже есть немалая литература, то тема «Державин и Блок» столь же не разработана, как и заявленная в нашем докладе. С Маяковским дело обстоит почти так же. Мы избираем, как и в других исследованиях, где пытаемся расслышать «тысячекратное эхо» Державина в русской литературе XIX — XX веков, метод, соединяющий  историко-генетический, типологический       и  функциональный подходы. Там,  где возможно, надо проследить прямые или опосредованные преемственные связи, в то же время постараться выявить    созвучия, переклички    типологического    характера, проанализировать скрытые закономерности современного восприятия (в том числе литературоведческого — такое тоже возможно!), а главное — попытаться в доступной мере, сомкнуть три названные подхода в единый метод. Сейчас мы рискнем сделать лишь первый шаг.

Заранее скажем, что жанровые тенденции и стилевая тональность поэтического творчества Даниила Андреева  -  это предмет особого исследования: их не так легко определить. А ведь именно они  «узнаваемо» определяют масштаб и место поэта в русской литературе XX века. Кажется, что он единственный в своем роде — мыслитель, религиозный проповедник, благовествователь нового откровения, «грандиозный лирик» и прямой публицист в поэзии, первооткрыватель небывалых возможностей русской рифмы и ритмики и т.д. И все это — типологически и по читательскому восприятию   нашему,   быть   может, субъективному,   делает   его равномаштабным  Державину. И тут же — невольный вопрос: а был ли он, Даниил Андреев, действительно лириком? Быть может, поэзия лишь форма выражения его учения, как у Ницше — неистовость его афористического метафоризма — лишь язык философии. Или же, напротив, мы имеем дело с не узнанным еще нами феноменом   русской поэзии? Как  бы то ни было, но, на наш взгляд, в осмыслении этой проблемы   нам поможет сопоставление Даниила   Андреева и … Державина.

Формальное новаторство автора цикла «Русские боги» (совершенно очевидно типологически близкое поискам Державина) и «Железной мистерии» при таком сопоставлении предстанет как внешнее выражение некоторых глубинных закономерностей развития русской поэзии, объясняющих «отеческую роль» Державина и неизбежность на новом уровне и в новом контексте возврата к ориентирам, заданным творцом оды «Бог»,  «Водопада» и «Снигиря».  Даниил Андреев был одним из тex, кто, не называя имени Державина, возвращал к этим ориентирам, разумеется, одновременно открывая новые миры в искусстве слова.

Нас интересует, насколько он был подлинным лириком… Насчет Державина таких сомнений вроде бы нет. Но ведь они возникали в XIX веке… И не только у В.Г.Белинского.  Отчасти сохранились и  сейчас. Рассмотрим же соотношение религиозных, философских и художественных начал в творчестве двух поэтов. Несмотря на временную дистанцию и необратимую динамику  литературного развития,  казалось бы,  исключающую такого рода сопоставления. Здесь есть о чем поразмышлять.

При Державине складывалась и собиралась та Россия, которая, отстояв себя в войне 1812 года, сохраняла свои очертания и границы в 19-м столетии, а в 20-м подтвердила их в двух войнах и в годы мира. Царствования,  режимы, типы государственности сменяли друг друга, но органика той России, которую пел Державин, вновь и вновь оживала, каждый раз в новом облике, но неизменно оставаясь основой очередного взлета. «Слава, купленная кровью» в прошлом

и «полный гордого доверия  покой»  в  настоящем стали настолько привычными, что их певец, признанный отцом русских поэтов, как бы отошел назад,  выполнив свою историческую миссию.  И  вот сейчас,  когда над Россией нависла смертельная опасность,  когда распадается  то, что складывалось когда-то,   вдруг вновь возникла потребность в Державине. Оказалось, что «отец русских поэтов не   так уж стар, его стих вновь востребован, его интонации обретают новую жизнь.

 

Дело в том, что  Державин был не просто певцом, как Ломоносов в одах торжественных, могущества российской державы, но он,  как Ломоносов в переложениях псалмов, передал в своей лирике драматизм человеческого существования, его  обреченность на «возвышение и пониженье счастья» и,  пожалуй, эта восходящая еще к Экклезиасту тема стала главным мотивом державинской лирики, и здесь   он,    после   Ломоносова,   сделал   громадный   шаг   вперед.

Индивидуальная драма для   Державина,   обреченность   человека смерти были выражением  «общего закона», которому   подвластны и отдельные люди, обычные или сильные мира сего, «славой шумные главы», и целые века государственности, и самые государства, и все человечество  в   целом.   Поэт   не  только  пел,   но  и   размышлял, философствовал,  осмыслял прожитый опыт веков и народов, и все это применял к   судьбе России и российского человека. Своей одой «Водопад», которую сейчас  можно было бы прочитать по-новому в нашем сегодняшнем контексте, поэт предсказал не только славу, но и крушение российской славы, не только триумфы, но и падение. Он пытался  выявить разницу между подлинной  и ложной славой  и отважился проследить это в реалиях времени, в конкретике общей и частной жизни. Так он вышел на свою автобиографическую тему и,  будучи  автором  «Фелицы»   и   «Водопада»,   создал  свою   «Жизнь Званскую».  Этим же объясняется и державинский гедонизм,  его горацианство   и   анакреонтика,   его   артистические   наслаждение мгновением. Дабы быть  причастным  к подлинной славе,  нужно соединить  наслаждение с   «чистотой души». И высшим проявлением артистического гедонизма стала для него поэзия — недаром «шутки» Анакреонта должны были принести  ему «венец бессмертия».

Так вот весь это аккорд державинских интонаций  — громкая песнь,    беспощадное    отрицание,    воссоздание    красоты    бытия, разрывающее замкнутый круг экклезиастических дум, как выразился бы его современник Ф.Шиллер -    элегия, сатира, идиллия и, добавил бы Державин, – ода,  — все это в новом качестве востребовано сегодня,   ибо,    повторим, Державин  не  только  пел,    не   только  с пророческой   мощью   обличал, но    и   предсказывал   нам современность    и     напоминал    о     возможности     единственного разрешения противоречий. Для него это был, как мы сказали бы сейчас, -    путь духовной культуры — равноправие, паритет веры, скорбного    сомнения    (аналитической    мысли)    и    искусства     в сыновнем соревновании с Творцом созидает «вторую природу».

У Державина этот паритет выражался  полифонично, и это вело к стилевой полифонии, к использованию самых разных тональностей и стилевых начал — классицизма, сентиментализма, преромантизма, реализма. Сочетание их порой вело к особой стилевой  системе   — «смешенной   оде»,   а   порой   создавало   ощущение   дисгармонии,  тканевой    несовместимости    этих    начал.    Пушкин    нашел    их гармоническое единство. Но это лишь один из типов художественности.   Другой    -    равноправный   с   ним   —     стилевая полифония и ошеломительное новаторство, стилевой эксперимент. Быть может, этим объясняется  и   особая судьба Державина    в литературе XIX и XX веков. Пушкин Державина заслонял и все же не мог заслонить. Отсюда возвраты к нему у поэтов мысли и прежде  всего у Е.Баратынского и Ф.Тютчева, а затем   у Некрасова  и Константина Случевского, а в новом столетии  — у В Ходасевича,  В.Хлебникова,   В. Маяковского,     Николая         Заболоцкого, О.Мандельштама,   М. Цветаевой.   И.   Бродского. Несмотря   на основополагающий опыт «гармоничного» Пушкина и рядом с ним  «неровный»,  «невыдержанный»,   полифоничный Державин  сохраняет свой  статус «отца русских  поэтов».

В указанном выше ряду особая роль объективно выпала  Даниилу Андрееву.   Несмотря на отсутствие  ссылок  на   Державина,   быть может  именно он, Даниил Андреев взял на себя главную ношу  державинской традиции, неузнаваемо преображенной в историко-культурном опыте  России ХХ века. Ведь именно Даниил Андреев создал поразительную — религиозную,  философскую и  художественную — концепцию метаистории России на том этапе,  когда     российская     государственность     проходила     невиданные испытания,   когда динамика катаклизмов, взлетов и падений предвещала предельно страшное испытание, какое мы, пожалуй, переживаем    сегодня,     -    ведь    под     вопросом    сейчас    само существование того, что когда-то Державин пел. В этом смысле «Железная мистерия» (1950-1956),  несмотря     на драматизированную форму (это, все-таки драматическая поэма) - представляется нам как некий до неузнаваемости обновляющий традицию, адекват «Водопаду».  Эта грандиозная фреска, к тому же,  являет и наиболее яркие примеры неистового стилевого и стихового новаторства поэта. В ней есть все -  и ода, и элегия, и сатира, и идиллия.  В ней  метаистория  России выявляет многие ответы на вопросы Державина. То же можно сказать и о главной поэтической книге Д. .Андреева «Русские боги» (1947–1959). Вообще Даниил Андреев по преимуществу поэт ответов,   элегическая тональность в его главных творениях подчинена опорным тонам оды и неотторжима   от   трагической  сатиры   (заставляющей   вспомнить  поэмы  Д,Обинье и др.). Идиллия же  получает у Д.Андреева такой  победно   всеобщий   масштаб,    что   по существу  перерастает в апокалипсическое видение спасительное цели, подтвержденной уже сейчас красотой реального мира. Разумеется, реального   в духе явленнного Д.Андрееву откровения «миров иных.»

Все указанное    выше   объясняет   неизбежность   и   ошибочность некоторых сомнений в лиризме Д.Андреева — речь идет о более широком   и  не вполне привычном для  нас  лиризме. Ведь и    у Державина тональность классической оды, диссонируя порой с  его сатирой, элегией и идиллией,  не переставала быть лирической, как бы ни расценивали ее Белинский и поэты  XIX века, не исключая и самого Пушкина.

Ода у Даниила Андреева   с   исключительной   искренностью  и глубиной осознавала    религиозное    начало    русской    духовной культуры. Во многом  — восстанавливала его в эпоху, когда, казалось бы, самый принцип религиозности    был отвергнут. Мы говорим: «казалось     бы»     -     потому      что     догматика     диалектического материализма, в сущности, тоже религиозна и требовала веры в то,  что «бога нет»   — функции Бога передавались материи. Напомним, что   державинская   ода   «Бог»   на   протяжении   всего   XIX   века оставалась непревзойденным манифестом духовной культуры  — в ней на  равных,  «паритетно»  соотносились  вера,  «вникающая»  и «рассуждающая»   мысль       и   искусство   слова,   дерзающая    по- сыновнему соревноваться с Творцом («во мне  себя изображаешь, как солнце в малой капле вод»).  Даниил Андреев во многом восстановил это    паритетное   триединство.   «Роза мира»      и    явилась    таким манифестом.       Но ведь книга трактатов и проповедей составляет, как нам уже приходилось писать, разножанровую и разнородовую трилогию вместе с книгой стихотворных циклов и поэм «Русские боги» и драматическим действом «Железная мистерия». В истории  русской     литературы — это    поворотный     момент. Явление пророческое. В самые трудные для нас дни именно этот паритет спасителен.   Даниил   Андреев   отчасти   выполняет    сейчас роль Державина,   о   какой   мечтал   за   несколько  десятилетий   до того В.Ходасевич, полагавший, что в литературе XX века нам нужнее Державин, чем Чехов. Сам он попытался  обжить эту роль и как поэт был бы способен на такое свершение, вспомним его воклицание –

Жив Бог! Умен а не заумен.

Хожу среди своих стихов

Как непоблажливый игумен

Среди смиренных чернецов.

Пасу послушливое стадо

Я процветающим жезлом.

Ключи таинственного сада

Звенят на поясе моем

Я чающий и говорящий

Заумно, может быть,  поет

Лишь ангел, Богу   предстоящий, -

Да Бога не узревший скот

Мычит заумно и ревет.

А я — не ангел осиянный,

Не лютый змий, не глупый  бык.

Люблю из рода в род мне данный

Мой человеческий язык:

Его суровую свободу,

Его извилистый закон…

О. если б мой предсмертный стон

Облечь в отчетливую оду! (1923)

       Или еще:

А мне тогда в тьме гробовой, российской.

Являлась вестница в цветах,

И лад открылся музикийский

Мне в сногсшибательных ветрах.

…И каждый стих гоня сквозь прозу,

Вывихивая каждую строку,

Привил-таки классическую розу

К советскому дичку. («Петербург», 1925),

Но полномасштабно эта роль выпала все же Даниилу Андрееву.  Он создал отчетливые оды под знаком откровения «Жив Бог». Он облек в эту отчетливость   даже    свой    предсмертный    стон.    И он действительно  привил-таки классическую розу к советскому дичку».

И  получилось  это именно благодаря   тем   «ответам», которые давал Д.Андреев. Метаистория России в его  «трилогии» переводит проблему российской государственности  в   контекст   духовной культуры с указанием главной цели — явления Розы Мира, лепестком которой призвана  стать российская культура духа.  Исход здесь не просто возврат к православию, а личностное ощущение православия во всемирном интеррелигиозном контексте. И это не только религия, но и  оснащенная визионерством аналитическая мысль, и   искусство слова,  способное   выразить небывало новое содержание.  Именно Даниил Андреев выразил веру в возможность не утопического, а реального,  сверхреального    (ибо    подключаются    миры    иные) противостояния  катастрофическим    катаклизмам российской    и мировой  истории.   Именно он  сообщил  в  своем   творчестве  нам благую  весть  о  неизбежной,   заслуживающей  оды     победе Розы Мира. Содержание — по плечу Державину. Хватило ли у Даниила Андреева сил?