ХОЧЕШЬ РОДИТЬСЯ.

 

1.

Ну  вот. Мы подбираемся к самому достоверному. Но, может быть, и самому радостному и счастливому. И все мои дела побоку. Есть два часа. Полной свободы. Кажется, что-то должно получиться. Но сколько раз не получалось. А сегодня предчувствую.

И вообще согласитесь – для меня страшнее всего. Если что-то очень хорошо получилось. И вот кажется… После удачи – обрыв. Пустота. И в ней, в этой пустоте, уже ничего не может случиться. И не должно быть. Конец. А силы еще не растрачены. И каждый раз выяснялось. Нет. Силы – вот они. А просто удачи той не было. Почудилось. И пропало.  И это естественно. И правильно.

А что сегодня? То же самое? Нет. Совсем другое.

Вот меня уже окликают. Кто-то незнакомый. И прямо здесь. На воздухе.  В Соловьевском саду. Окликает издали.  По имени. Отчеству. А он, я думаю, судя по голосу, кто-то из тех, кому до меня и до моих удач нет никакого дела. Подходит. Садится рядом. И вдруг вопрос:

Хочешь родиться?

Вот как.  Сразу на «ты». И сразу – к сути. К моим словам. Кто он? Психолог? Или кто-то из мало знакомых писателей? Или один из моих. Давних учеников? Но почему «ты»? Самое правильное не отвечать. И я ни слова. А его выражение поймать невозможно. Скрыто в густых усах. И в бороде. Черные с проседью. Усы нависают. Губ не видно. Редкий случай. А глаза тонут в морщинках.

Ну, я стараюсь. Не видеть. Не слышать. Смотрю в сторону. И все же. Наблюдаю за ним. Краем глаза. Кто знает? А вдруг прототип? И вот у меня будет новый рассказ. Но важнее всего. Этот странный вопрос. И то, что я его себе задавал уже много раз. И всегда – после какой-то удачи.

А он глядит неотступно. И одними глазами. Повторяет мне то же без слов. Получается – надо ответить. Все равно. Что-то. А иначе – нехорошо.

Родиться – это значит забыть все, что было.  А кто хочет забыть? Кто откажется? От себя самого?

Ну, понятно. Значит, не хочешь? Я, прости меня, так спросил. От  отчаянья. Понимаешь? Ты, конечно, все можешь понять. Родство по крови…  Ну, разумеется, ты меня не узнал. Усы. Бородка. И мы уже давно с тобой не видались. И ты забыл, что этот самый вопрос. Ты когда-то мне проговорил шепотом. Очень давно. И тогда я был на себя не похож. И ты прости, что по имени, отчеству. А то бы ты признал меня сразу.

И, пока он говорил, мне уже стало ясно.  Это мой внук. Тот, с которым я не видался шесть лет. Он уезжал. Плавал. Далеко-далеко. И мне казалось. Что он меня забывает. А он и не думал и вот  меня отыскал. Но что такое? От какого отчаянья. И теперь я поневоле очень внимательно вглядываюсь в черточки и морщинки его молодого лица.

Ты случайно здесь проходил?

Нет, по разным делам.

И я, чтобы хоть как-то отдалить. Признание. Быть может, серьезное. Подробно. Говорю. Почему я не хотел бы родиться. И почему продолжаю, дотягиваю. Эту мою, уже теперь не вполне счастливую жизнь. Говорю, а сам  пытаюсь выбрать из памяти самую отчаянную минуту.  Выбрать легко. И Олег, разумеется, помнит. Почему и спросил так весело. В минуту отчаянья.

Моряк. Но это в прошлом. И я могу догадаться. И гоню от себя. Любую жуткую мысль. Видимо, все в порядке. А то иначе я бы узнал. И дело не в этом. Штатская форма. И опять – эти усы и бородка. Что может быть у него сейчас? Наверно, что-то по аналогии. С моим вопросом.

Что же. Я понимаю. Ты хочешь не просто начать заново свою новую взрослую жизнь. Ты просто. Хочешь родиться вновь. И когда и где ты об этом подумал? Хочешь забыть себя. Родиться другим. Я думал об этом. И потому тебе, восьмилетнему, задал  мой глупый вопрос. А теперь он уже не кажется глупым.

Дед, я многое видел. И о том никогда никому не рассказывал. И сейчас ты не знаешь. И не узнаешь о том, что было со мной. Как видишь, было другое. Просто я решил довести до конца одну потаенную мысль.

А твое отчаянье? Ты прости… Я по твоему слову…

Какому слову? Разве я такое сказал? Нет, все хорошо. И у тебя тогда было нормально. Я помню. И  еще, когда плавал, я много раз вспоминал. И даже завидовал. А потом…

Что, Олег? Думаю, полагаю, с тобой такого не будет. Все, что мы хотим, и так совершается. В нашей природе. И в естестве. И как раз это нам открытое мы до сих пор не можем разгадать и понять. Не знаю, может быть, кто и понял. Только не я.

Дед, это сейчас одни разговоры. А у тебя и у меня серьезно. И я первый раз вижу – нужно  не поправлять, а прощаться. Ну вот – было. Как-то я где-то среди океана захотел на землю. И подумал, что по моей воле это сделать нельзя. Нужно выбраться. А я в плену. Понимаешь?  И вот надо проститься. И все, что видишь, кому-то отдать. И так со всеми. И тогда в первый раз я захотел  — как ты спрашивал…

А что теперь?

Ну, я уже на земле давно. И пока ничем не связан. И никому не должен. Свободен. И это как раз и есть. Минута отчаянья.

Тут я закрываю глаза. И продолжаю видеть его лицо. И те же морщинки, и те же глаза и усы. Невероятно. И такое свидание в Соловьевском саду —  выдумка, сказка. Или еще что-нибудь. Или кто-то меня решил разыграть. Но  я слышу его голос. И верю каждому слову.

Надо не поправлять, а прощаться. Навсегда? На время? Потому что все равно никуда не уйдешь. И  одно мы воображаем сейчас. Кто из нас был бы готов к тому, чтобы снова. Кто? Я с моею удачей. Или он – в минуту отчаянья. Потому что вижу – он в этот вечер. Свободен, как я. И никому ничего не должен. И оба мы на земле. И в моем любимом Соловьевском саду.

Прямо невероятно…

И это я говорю ему вслух. А он уже отвлекся. И почему-то не спешит уходить. Он ждет. Или еще что-то хочет мне сообщить.  А я, в самом деле, прощаюсь.  И не потому что хочу. А так. Наступает время. Нет, уже наступило. Удача была. И нужно. По слову Олега, захотеть. И полюбить. Самое неизбежное. И для меня. И для него. Полюбить.  Не погибель. Не  смерть. А другое рождение.

И все это выдумки.

Вы оглядываетесь. Перед нами темно-зеленый фонтан. С которым тоже надо проститься. И чтобы как-нибудь. И когда-нибудь. Вновь увидеть его. Здесь, во время школьных каникул, я любил сидеть по утрам. Читал Байрона. Аккуратно держал на коленях  зеленый растрепанный том. И чувствовал,  как далеко поэт, который ушел от меня. И то, что он куда-то ушел, не смущало никак. Но книга его была у меня под рукой. И я был моложе его. А теперь я старше. И Олег рядом. И тоже готов. Как и я.

Вы оглядываетесь. И хотите найти нас обоих. И никого не видите. Ни меня, ни его. Нас нет. Мы другие. А тем, кого мы выдумали сейчас, легко прощаться. Потому что никто из них вообще не прощается. И они ушли, как  тогда этот Байрон из расплетенного тома Брокгауза и Эфрона. И теперь мы с Олегом остались вдали от себя самих. И неизвестно где.  В Соловьевском саду.

А ты, наверно, придумал. Насчет океана.  Увидел меня и придумал.

Олег молчит. И это значит – я догадался. У него совсем другая жизнь. А это он сочинил, чтобы как-нибудь начать наш разговор. И потому сейчас молчит и не спешит по своим делам. А то,  что он думает, я никогда не узнаю. У него в крови – не говорить ничего. И не признаваться. Мы очень разные. И это сейчас он меня разыграл. Потому что знает. И помнит. Хотя мы шесть лет уже друг друга не видели.

Но скажи мне, как это было. Мой шепот. И когда ты решил, что надо прощаться. Дело в том, что я думал – ты уже давно со мною простился. И я, честно говоря, не ждал, что встречу тебя.

И я не ждал. И само получилось. А помнишь, ты один раз в переходе у метро встретил меня. И не узнал. И это было на Невском. И ровно двенадцать лет назад. Между прочим. И я тогда еще не оброс бородой. И ты удивился. И обрадовался. Как сейчас. Потому что вспомнил. Другого меня. Того, каким я был, когда ты задал мне. Этот вопрос.

Да. И ты очень правильно объяснил. А теперь… Неужели ты бросил работу. И потому так свободен.  Ты говоришь. Никаких океанов. И никаких дел. И ты решил меня отыскать.

Олег молчит. Нет, он ничего не решил. Случайно. И так вышло. Но вот уже теперь я и в самом деле не хотел бы прощаться. И почему-то  было бы хорошо прямо сидя здесь, на этой скамейке, все сказать моему далекому и близкому внуку. Чтобы он перестал быть далеким. Потому что после моей удачи уже не может быть пустоты. Разумеется, только в душе. А в жизни. Поправлять ничего не надо. И остается лишь отпустить. Себя самого.

И я, закрыв глаза, опять говорю, говорю.  И не помню, что. И не знаю. И только хочу, чтобы он дослушал меня. И вдруг сам понемногу начинаю слышать мою не совсем понятную речь. И каждое слово. И отчаянно и отчетливо понимаю себя. И одновременно я осознаю, что теряю внука. И происходит все то, что обычно бывает. И это вечная моя беда. И после удачи – все кончается так.

Олег молчит. И как будто хочет, чтобы я продолжал. И вот я кончу. И настанет минута прощания… И я, не стесняясь, об этом ему говорю. И он как будто согласен. И все в порядке вещей. И нужно только еще кое-что вспомнить. Потому что удача моя. И минута особая.

Дед, не волнуйся. У тебя еще целая жизнь впереди. А я – прощай! – ухожу в далекое плавание.

Я никогда не плавал. Так далеко. И никогда не было у меня. Этого внука. Есть иной. И он совсем на себя не похож. Он есть. И сейчас он со мной не сидит на скамье перед зеленым фонтаном в Соловьевском саду. А он и в самом деле уже не сидит. Нет никого. И я не заметил, как он ушел, так легко простившись со мной. Появился внезапно и пропал. И разговора нашего не было. Или все это было. Как тот вопрос, который в тишине сада звучит надо мной и до сих пор не получает ответа.

У меня еще целая жизнь. Если бы я захотел родиться. Прямо сейчас. И это не значит, что я родился бы сразу. Просто надо, чтобы я захотел. И это было бы так же серьезно. Как все   остальное. И так сначала нужно, чтобы я захотел. А потом уже, разумеется,  кто-то позаботится о том, чтобы я был готов. И это я шепчу себе самому. И тут же спрашиваю: «А он? Кто он – этот  Кто-то?».  И секунду назад я это знал хорошо. А теперь опять… Загадка. Загадка. И пустые слова.

Нет, это не был разговор с самим собою. Кто-то мне напомнил меня самого. И теперь оставил. Догадываться и вспоминать. И уверять себя, что я хочу расставаться. Один – с тем, от чего природа может меня отлучить. Она хочет. А я тяну. Доживаю время. И то, что целая жизнь впереди, кажется выдумкой, словом. Шуткой внука. У которого впереди.  Далекое плавание.

И вот я встаю со скамьи. Выхожу из сада.  Мимо академии. Дальше. Перехожу по направлению к порту. Туда, где пристани и корабли. Да, тут я бродил. Один и с моим отцом. И мы разглядывали самые разнообразные катера, пароходики, баржи, большие суда на приколе.

Отца уже нет. А я чувствую, как он хочет сейчас идти рядом со мной. В толпе гуляющих. Туда, до памятника Крузенштерну. И дальше. До другой академии. До поворота. Чтобы оттуда с грустью возвращаться назад.

Почему я в детстве любил этот берег? И почему с таким наслаждением наблюдал каждый раз новый распорядок белых и черных судов, малых пароходиков, мысленно рисовал фигуры  матросов, которые что-то делали там. И ведь я знал, что никуда не поеду и никогда не буду суетиться на палубах и в каютах. Отец, конечно, когда гулял со мною, уже писал картину об этой жизни в ленинградском порту. А я… Просто хотел тогда снова родиться.

Вот, именно тогда я впервые так захотел. И оказывается, я просто не мог тогда разгадать это чувство. А вернее, это предчувствие. Которое именно теперь, после встречи с внуком пришло ко мне и охватило меня.

И вот я уже на пристани. Вокруг много народу. А я иду и отыскиваю того, кого бы я желал больше всего увидеть сейчас. И этот неведомый Кто-то уже как будто мелькает в толпе. Он мелькает, а я никак не могу его разглядеть и узнать. И как он выглядит, я не знаю.

Вот кто-то один очень похож фигурой на внука. И все-таки я заметил, как он уходил  от меня в Соловьевском саду.  И вот сейчас, кажется, кто-то очень похожий…кажется…  Он или не он там в толпе, там, где кончается пристань и где береговой гранит и много народу. Нет, кто-то иной…

Ну, конечно… Скажи пожалуйста. Хочешь ты новой и небывалой встречи. С тем, кого не знаешь сейчас.  Для этого только нужно улыбнуться, как в детстве. И с самим собою себя разлучить.

Да, после всего, что произошло, я готов для такой встречи и такого прощания.

Произошло то, о чем я давно мечтал. И так легко и незаметно. И никаких усилий. Но я знаю – нужно было прожить целую жизнь. И это была жизнь отречения от всего… Ради слова. А оно ускользало. И я никак не мог им овладеть. И я думал всегда: мое состояние – аналог любого сознания. То, чему служишь, никак не дается тебе. Ускользает. И когда-нибудь настанет минута. Последняя. И оно опять ускользнет…  И что же? Потратить жизнь и не испытать всего, что испытали другие. И вдруг вчера я нашел ответ. Проверил его. И решил, как в детские годы, уйти вечером и посидеть на знакомой скамье в Соловьевском саду.

Странно. Все было сегодня, как в детстве. Скамья другая. Но то же, прежнее  место. Вечером я разрешал себе сидеть в садике после того, как мне удавалось. Написать хотя бы несколько строк. И только тогда. И вот получалось, что я не сидел  на  ней с тех пор целую жизнь. Все было некогда. И не было того состояния. И вдруг оно вернулось. И какой-то голос мне прошептал, что любое слово от меня ускользнет. Любое. И что настанет срок. И все мои образы ко мне вернутся и будут у меня под рукой. И что для этого нужно прожить именно ту жизнь, какую уже теперь прожил я. Все решает время. И вот я заслужил право пойти в мой сад и посидеть на скамье.

И я сидел. И слова ко мне возвращались. И это были те, недоступные мне слова. И теперь нужно было только получше расположить их в памяти. И я располагал. И все получалось. И я был уверен, что запомню каждое слово. И завтра все станет на место. И только бы никто в этот вечер не подошел и не вздумал бы мне помешать.

Вообще-то вроде бы такая жизнь должна быть страшна. Отлучение от себя самого продолжалось для меня все эти годы.  И в этом смысле все удалось. А остального – как будто не было ничего. И я не заметил, как все от меня отошли. Жена, сын, внук. И только отец и мать всегда были со мной. Они приходили оттуда. И ничем не могли утешить меня. Потому что когда приходили, то продолжали прерванную давно прежнюю жизнь. Говорили мне все то, что могли бы сказать. Если бы не ушли. И никто – ни отец, ни мать – не хотели бы снова родиться. Это я знаю точно. И если я задавал им этот вопрос, они, каждый по-своему запрещали мне думать о нем.

Отец продолжал писать этюды. Как раз то, что я напрасно хотел высказать словом. И у него получалось. Я видел эти наброски, «нашлепки». И, если бы вы захотели, я мог бы точно их описать. И тут не нужно было бы догонять слова. Потому что они бы сами прибегали ко мне. И я даже попытался однажды принять их и сделать из них словесный этюд. Но отец мне запретил это делать. И не объяснил, почему. И я не пытался больше.

А моя мама, потому что она, как и прежде, любила меня, вот она хорошо понимала все мои слабости и провалы.  И говорила мне прямо:

Никогда не пытайся делать все, что ты задумал сейчас. И не дай бог, если у тебя получится и получится хорошо.

И она улыбалась какой-то моей улыбкой. И то была улыбка запрета. И я хорошо знал такие минуты. И я понимал, что этот запрет надо исполнить. И ни разу не попытался нарушить его.

И вот сейчас я стою тут, на набережной, у памятника Крузенштерну, и вновь понимаю, что запрет нельзя нарушать. И что есть еще больший запрет. И нельзя отступать от себя. И нельзя разрешать себе эту слабость. И все будет правильно. Пока тебя вдруг не спросит кто-то:

Хочешь родиться?

 

2.

Моя каюта – мой кабинет. Мой Наутилус. А в нем – собранная за всю жизнь, милая душе  библиотека. Шкафы, шкафы. Из хорошего дуба. Резные дверцы. На них – львиные головы, сильваны, какие-то знаки. Был всего лишь один шкаф. Теперь их целая стенка. Одна и другая. Разные. И все изображения по ночам оживают. Как в детстве. Когда я боялся любого из этих дубовых сильванов. Теперь мне уже поздно бояться. И вот надо забыть их и не знать – смогу ли я когда-нибудь потом увидеть их вновь.

В левом шкафу за стеклом брокгаузовский томик Байрона. Тот самый. Все на месте. Ничего не пропало. И вот неужели я захочу. И это исчезнет. Из памяти и из жизни. И как мне снова собрать мой Наутилус? И буду ли я собирать?

И я представляю себе – вот  я, совсем другой,  возвращаюсь в эту квартиру. К другому хозяину, любителю книг. И заново узнаю то, что когда-то за всю мою жизнь было собрано мной. Хозяин этот я сам. Но мы друг друга не знаем. Впервые знакомимся. И я не могу понять, что меня вдруг потянуло в дом номер пять, в эту квартиру, на третий этаж и в мой большой кабинет. И я везде узнаю то, что никак нельзя узнавать. Узнаю то, что забыл и оставил.

Но другой хозяин, видимо, догадался  о том, что я никак понять  не могу. Он знает о  том, что я вспоминаю. И вижу впервые. И вот сейчас я этот хозяин. А передо мной нет никого. Я один в кабинете. И сумею вызвать передо мною, перед собой меня самого.

За окнами вновь и вновь белая ночь. И мне легко, не зажигая электрический свет, в полусумраке, таком, какой бывает в обычный пасмурный день, вообразить себя, которого нет. После шумной толпы там, на набережной в порту, и там, у памятника Крузенштерну, прозрачная тишина и на дверцах книжных шкафов резные львы и сильваны, и каждый из них проснулся от своего деревянного сна и видит резными глазами другого меня. И теперь ты постарайся и тоже увидишь.

Но подожди, подожди… Получается. Я уже проник за недоступную грань. И здесь, в тишине кабинета, я уже не хочу снова родиться. И потому что могу мгновенно и сразу легко увидеть и испытать все то, что потребует от меня после рождения – целой жизни. А если так, то зачем. И почему, если можно сразу.  Как  сейчас.

И вот я вижу себя. И готов от себя самого услышать любой вопрос. И я догадался. И еще раз могу догадаться.  И это, в самом деле, очень легко. Только не надо выходить из роли хозяина. А это значит, если подумать, мне сейчас не нужно другого меня. А ведь я буду этим другим. И только в том случае буду, если теперь захочу и сумею согласиться на иное рождение. Ради которого надо забыть, потерять и отдать хозяину этот мой кабинет.

И вот я вижу — прозрачный мой образ медленно-медленно куда-то уходит и, оставаясь прозрачным, он становится отражением в стекле книжного шкафа и наконец исчезает.

Подожди. Ну куда ты пропал. Да, я хочу. И готов забыть этой ночью все, что вижу вокруг.

И тут вдруг я заново понимаю, что значит живой человек, и внук, и сын и жена, и этот Кто-то и что значит все это забыть и отдать иному хозяину. Просто он уже никогда не будет иным. Он просто явится мне сам по себе. И эти мои детские размышления вполне отвечают правде и тому, что станет с каждым из нас.

Мысль вообще никогда не бывает верна до конца. А эти фантазии мои – сущая правда. И, если от нее не отступать, можно добраться до многих скрытых от нас таинственных смыслов. И воскреснет жизнь сама по себе. И то, что ушло, явится вновь. Как может оно. И как не сумеешь ты его обдумать и возвратить. И тогда не надо прощаться. А нужно всего лишь поправить.

И в кабинет входит жена. И легко поправляет. Все, что мне кажется неразрешимым. И вчера, и сегодня. Просто не было ничего из того, что случилось. Разумеется, нужно подумать. А вернее перевести первую фразу Евангелия от Иоанна. Фауст прав. Никакого слова не было в самом начале. И вот радуйся тому, что  явилось помимо слова. Да, помимо. И оно явилось. И стало загадкой. Во веки веков.

А почему я сегодня решила уехать. И пожить без тебя. Благо есть где. Помимо твоего кабинета.

Хорошо, что решила. Но говори осторожно. Потом не поправишь.

Я знаю. А ты ведь и сейчас  не ценишь сказанные слова. А те, что не сказаны…

Вот опять. Она обо всем догадалась. И она знает, как я ценю. Любое неточное слово. А точные слова исчезают. Как будто не были  вовсе. Их очень легко вынуть из памяти и произнести. И не надо заботиться. И тут нет никакого искусства. А вот неточное слово. Она догадывается, что я только подумал. А на самом деле. Все восстановлено.

Поезжай. Благо есть куда. Мы уже и так давно живем. Друг без друга. Поедешь. И вот, может быть, мы окажемся рядом. Поезжай вместе с Олегом.

Откуда ты знаешь, что он приходил?

Кое-что знаю. И ты никуда не поедешь. Потому что он уже ушел. В далекое плавание.

Да, ушел. Как все ушли от тебя. А дело просто. Они уже не хотят, чтобы ты с ними простился.  Привыкли. И вот не хотят. Лучше уйти. Ну, Олег. Узнал кое-что от меня. Какой он могучий. Но ты в эти годы знал точно обо всем, что мы тогда решили с тобой.

Ну и что?

А просто я ему сегодня многое рассказала. А то вдруг он больше никогда не придет. Он такой. И мне страшно, куда он сейчас может уплыть. И, кроме того – у него теперь есть друг. Или тот, кто влияет и будет влиять. И этот Кто-то. Крутит сейчас его и твоей судьбой. Олег приходил к тебе. И как я ни пыталась, он мне уже ничего не сказал.  И что? Сейчас ты думаешь – он простился? Да, с тобою, конечно. Так. Но не со мной. И вот почему я решила уехать. А ты оставайся. Думай. Трудись.  И все-таки. Я решила. Но одна, без тебя я никуда не уеду. Разумеется, если ты не будешь прощаться.

Буду. Не буду. После такой удачи. Прошу – не угадывай мысли мои. Ты уже и так все угадала.

У нас имена такие, как в жизни. И вы можете подумать, что и мы сами такие же точно. Ошибка. Мы совсем другие. Все, казалось бы, совпадает. А на самом деле – все по-иному. Судьбы. Характеры. Просто мы, как любые другие, мы — люди, рожденные вновь. Но эти другие не знают о том. А мы догадались. И не хотим или хотим рождаться опять.

Жена моя Таня о том подумала раньше других. Раньше меня. И теперь внук тоже знает об этом рождении. И я ведь ему изначально, еще в детстве о том прошептал.

Очень странно. Можно верить, не верить. Но как только мы узнали, то уже не можем забыть. И внук мой, оказывается, не забывал. И вот мы все помнили и не говорили друг другу ни разу. А теперь для меня первого пришел день и час, когда я словами объявил Тане о том, что мы знали давно. И вот какова роль слова. Сразу – разлад. И, как повторила Таня, все ушли от меня. И даже внук отправил себя в далекое плавание.

Прежде мы с ним просто не виделись. Он плавал, но не исчезал. А теперь, сегодня… Что получилось. Мы уже совсем не такие. И дело в том, что я начинаю прощаться. Правда прощания хотя бы совсем невидимо отделяет нас друг от друга. И вот, кроме одного меня, пока никто не прощается. Просто уходят. Но Таня медлит и ждет чего-то еще совсем невозможного.

Видите, кончается день. И никак нельзя поймать  мгновение, когда он перейдет в ночное свое состояние. И оттуда – к нам. А он уже перешел. И мы никак не можем расстаться. Можно возвратить все, что было у нас такими ночами. Переживем еще раз, мы возвратим, а оно уже никогда не вернется. И я стараюсь не замечать ночной тоски и этого чувства, этой борьбы.  А борьба все равно идет. В душе моей. И  между нами.

Я читаю Тане мой новый рассказ. А она принужденно слушает его, как будто уже знает все наизусть. И самое невыносимое в этой ночи – слово уже предугадано. И я не знаю, в чем дело. И отрываюсь от текста и начинаю импровизировать вслух. И говорю совсем не то, что написано. Слава богу, абажур от лампы скрывает мое лицо. И получается, будто я и на самом  деле читаю. Но Таня вновь узнает наизусть каждое слово.

И я возвращаюсь к тексту. Спасение – в нем. Записано. Добыто. И ни одно из этих слов не спасает. И Таня сразу видит мои усилия. И, чтобы как-то меня избавить от меня самого, кладет руку на рукопись. И не дает мне читать.

И тут я вижу – собачка моя уже давно сидит у меня на коленях. Сидит и не спит. И как я мог ее не заметить. И, не снимая ладони с листа бумаги, Таня долго-долго и терпеливо глядит на собаку. И покачивает головой. Мысленно отодвинув мой новый рассказ.

Не надо. Лучше давай помолчим. Как бывало тогда. Сейчас каждое слово на месте. А тогда не было этих слов. И чем точнее ты пишешь, тем горше то, что слова уходят, как самые близкие люди. Как сын, который ушел. И оттуда сам уже тебя услышать не может.

А ведь я делаю все, чтобы не мог он уйти или уплыть, как мой внук.

Делаешь, да, но что ты делаешь — объясни. И что ты можешь сделать. Одними словами. Ты боишься. Но расставание происходит. И там, где точное слово. Там исчезает любовь. И вот – посмотри на собаку. Она неотрывно глядит на тебя. И какие-то особые звуки. Тоже прощание. Видишь? И ты никак не можешь это прервать.

Я бы вновь согласился. Но лучше не говорить ничего. И я чувствую – если продолжить наш разговор, что-то будет. Против моей воли. И что-то случится. Но еще более страшное, чем то, что было вчера и сегодня.

Мы молчим. Собака, не опуская голову, присматривается к углам полутемной комнаты. Резьба на дверцах шкафов совсем оживает. Сильваны жмурят и закрывают глаза. И на расстоянии уже почти не видно зрачков. Львы с трудом удерживают неподвижно свои раскрытые пасти. Как будто головы только что двигались. Но я взглянул, и они замерли бездыханно.

Кто-то ходит по нашей квартире. И я не удивлюсь, если из черного коридора приоткроется дверь в кабинет. И тот, кого никак нельзя увидать, осторожно выглянет к нам. И войдет. И мы не  боимся. Пускай он входит и садится за стол. И под красным абажуром торшера, я наконец впервые сумею его разглядеть. Таня ждет и переживает, как я.

Вообще с ним, этим прозрачным, у меня всю жизнь какой-то неизбежный тайный роман. Вернее, длинная и бесконечная повесть. Уже в детстве я знал, что его как будто бы нет. Но чем больше я перед сном выдумывал страшные образы, тем живее он становился и, неопознанный, он ходит почти рядом со мной. Все ближе и ближе. И вот настанет ночь, и он вполне войдет в меня и сразу исчезнет во мне.

Я взрослею. А он  все больше и больше перестает быть фантазией. И становится почти совсем таким же, как я. То, что нас разделяло, таяло год от года и почти пропадало.  И когда он подступал по ночам и осторожно касался меня, я засыпал.  И никак не мог поймать момент засыпания. И потому ни разу не видел его.

И чем больше он для меня оставался никем и ничем, тем вернее становился незримо кем-то и когда-нибудь станет мной.  И теперь этот миг ужасающе близок. И я, взрослея и ничего не боясь, никак не утрачиваю  мой детский страх. И сегодня он переходит во мне в какую-то жуткую дрожь. И от нее порывы озноба коснулись той глубины, где рождается образ. И я, вздрагивая, посматриваю на дверь кабинета.

Нет, я никому не рассказывал. И отсюда рождалось мое недоверие к слову. Потому что я знал – когда-нибудь, в самом конце бытия, слово сумеет выразить все. И тогда настает конец. И сначала для меня одного. А потом и для тех, кто останется рядом со мной.

Объясни, объясни, кого ты хочешь увидеть. И почему так засыпаешь ночами. Я не могу заснуть, а ты мгновенно уходишь. И сны твои скрывают от тебя самого, что с тобой происходит. Но я стараюсь тебя разгадать. И, как только все удается, так я вдруг засыпаю сама.

И до сих пор ты ничего не открыла мне. Почему?

Я не могу рассказать. Все как в забытом сне. И не можешь вспомнить. Но точно знаешь – сон этот был. И когда-нибудь вспомнишь.

Собака вроде бы задремала у меня коленях. И вдруг рывком по-прежнему подняла свою голову. И тоже впилась глазами в белую дверь. И тут я заметил, что дверь оставалась и остается полуоткрытой. И там, за нею, черный пустой коридор.

Тише, тише. Я очень боюсь. Он поймет и услышит. И мы узнаем с тобой то, что никому  никогда нельзя узнавать. Лучше я тебе дочитаю написанное или кое-что расскажу. Своими словами. И будет, как в детстве. Когда я дрожал от фантазий моих.

Ничего не выходит. Слова повисают. Потому что мы все трое чувствуем незримое присутствие гостя. Но свободный стул вплотную придвинут к столу. Нехорошо. Будем гостеприимны. Привстаю и слегка отдаляю от стола этот придвинутый стул. Собаку держу на руках. И не сразу мы с ней садимся опять. И, если он есть, то вошел и приглашение принял. Теперь нужно мне подумать о нем, чтобы он сказал что-нибудь.

Проходит минута. Еще одна. И вот уже пять минут. Шкафы неподвижны. И они совсем спрятались в полутьме кабинета. Собака следит за ними и напряженно видит и глядит мимо стула, который только что я отодвинул.  Нет,  никто не вошел. И все-таки он присутствует. И тишина говорит с нами на особом ночном языке. Таня слушает и понимает. И только я один пока ничего не могу понять.

Неужели произошло. Неужели дождался. И неужели я этой ночью достиг своего. И что с нами теперь еще может случиться. Если все состоялось. Он вошел в меня. И я поневоле поймал этот миг. И теперь все, что почувствую и подумаю, станет верно и точно притягивать к себе совсем другие слова. И мне уже не нужно будет их говорить и читать.

Вот это самое страшное вдруг становится таким желанным, простым и понятным. И Таня руку мою на рукописи накрывает ладошкой своей. И произносит шепотом, чтобы не нарушить нашей особенной тишины:

Ну вот, наконец, ты понял, что значат эти ожидания, радость и страхи. Он подсказал тебе эти слова. И они такие простые…

Не говори. Пускай уж один только я.

Ничего. Посмотри на собаку. Она совсем не нуждается в этих слова. А я  по-иному. И могу их сказать.

И Таня их говорит. И я узнаю и еще не умею себе объяснить, почему вдруг, с  меня падает какая-то тяжесть и вдруг проясняется то, что готовилось ночью и что могло случиться и не случилось. Таня знает эти слова. И, кроме нее, меня и кроме собаки никто их не может узнать, даже если кто-то услышат их громко и явственно, как она их сказала сейчас.

Таня, что это значит?

О, это очень просто. Ожидание смерти – это ожиданье рождения. И ты еще сам не можешь понять, почему такие слова приносят радость и страх. Почему ты боишься и ждешь. Прощаешься и не хочешь прощаться.

А все-таки скажи, почему.

Роды могут не состояться. Или ты не сумеешь себя сохранить. Но, слава богу, сегодня он вошел. Тихо и незаметно. И нельзя увидеть, как он вошел. И теперь ты его уже вообще никогда не увидишь.

Таня, если бы ты верила в то, что это значит.

Я знаю. И наша собачка знает об этом. И ты чувствуешь, как исчезает мой страх.

Но тут собака спрыгнула с моих колен и зарычала. И я ощутил, что невидимый Кто-то вновь  покинул меня. И все произошло просто. Как в то мгновение, когда он вошел.

 

3.

Ожидание смерти. Ожиданье рождения. У Апухтина есть рассказ. И называется он – «Между жизнью и смертью». Я как-то читал его. А потом позабыл. Надо вспомнить. И я вспоминаю. Там герой в момент своих похорон рождается вновь. И он уже не барон и не князь, а беззащитный ребенок, сын слуги своего. После смерти он еще все помнит, все видит и все сознает. Но вот он родился и все позабыл. И все начал заново.

Хороший рассказ. Угадано много. И я сейчас мог бы проверить. Потому что именно я был этой ночью между жизнью и смертью. И притом вроде бы не умирал. Да, я жил в тот самый момент, когда гость вошел в приоткрытую белую дверь и стал мною. Невидимо и всего лишь на одно мгновение. И я не могу объяснить. И даже если мгновенно.  Тайна уже приоткрыта. И в моей воле – знать и помнить, и вспоминать и ничего не забыть.

Я заснул этой ночью. А Таня совсем не спала. Она так и осталась в моем кабинете. За круглым столом. И Вилли перед ней на диване то подымал голову, ставил уши, то вновь ложился и засыпал. Теперь у нас какая-то и впрямь новая жизнь. Продолжение прежней. Без  перерыва в сознании. И так до рождения. Может быть, все-таки Таня знает об этом больше, чем я.

В большой комнате  все по-прежнему. Посредине полированный стол. Слева пианино. А напротив – единственный шкаф. С одной застекленной дверцей. В нем белые корешки лучших книг для домашнего чтения. Продолжение Брокгауза. То, о чем я мечтал в детстве. Но в них – нет моей памяти. Другое время. И я редко достаю эти книги. Сейчас хорошо бы раскрыть любую и так начать это новое утро. Но я не подхожу к шкафу и не тороплюсь в мой кабинет. К проверенным памятным книгам. К другому Брокгаузу.

Кроме того, зачем открывать шкаф. Я вижу и так. За стеклом – фотография сына. Того, что ушел из мира. А рядом еще одна. Того, кто остался. Но ушел от меня. Какие разные лица. Тот, который ушел совсем, доверительно смотрит оттуда. А тот, кто остался, глядит и не видит меня.

А ведь он уже не возвращался ко мне столько лет. И сейчас вдруг мысленно я с ним говорю и могу подробно ему рассказать, что было вчера и что случилось ночью сегодня. И я рассказываю и как будто жду – вот начнет меняться его лицо. А оно совсем не меняется. И я заново и еще подробнее повторяю все, что уже сказал.  Но лицо неподвижно.  И, ничего не меняя в себе, он ждет, чтобы я изменился. И при этом он вовсе не знает и не хочет знать, что было со мной.

Мысленный рассказ мой тоже ничего не меняет. И вот я вслух настойчиво и заново пытаюсь и неожиданно чувствую, что уже в любое время и везде могу все повторить. Вот, вот она – тайна, которая ускользала. И слова не те. Но память уже так достоверна, что она пройдет сквозь стекло книжного шкафа и тронет сына – и не только здесь, но и там, где он сейчас.

Да. Получается. Вижу – лицо слегка изменилось. Такой прием передачи опыта на расстоянии я усвоил, когда еще был учителем в школе. Молодой, уверенный. И, кроме  того, я научился тогда принимать ответный опыт от тех, кто слушал меня. Прием надежный и, главное, в годы учительства ежедневный. И неужели фотография оживет и объявит свое живое лицо?

Я замолкаю. И чувствую – изображение, слегка измененное, ответа пока не дает. Сын улыбается так же. И так же на фото не видит меня.  И я, мысленно повторяя слова, забываю их смысл. И вот уже понимаю, что не мог бы ничего повторить. Слова я запомнил. А все остальное пропало. Кто мне  ответит? И неужели только оттуда?  Нет. Потому что – запомни! – гость мой уже не придет.

А как это было… Ну, вспоминай. Да. Игорь сразу, после своего рождения, оказался первой моей надеждой. И я ждал и нетерпеливо хотел его рождества. И уж, конечно, больше, чем сейчас моего. И тогда я не думал о том, что предстоит. Сын заменил мне все. И Таня хорошо это знала. И для нее он тоже явился надеждой на продолжение нашего счастья.

И в той комнате, где сейчас фотография, на месте шкафа, рядом с нашим раздвижным диваном стояла кроватка. Посередине комнаты, где сейчас полированный стол, мы поставили круглый  манеж. И я долго медлил у кроватки над спящим сынишкой и всматривался в него. И ничего не придумывал. А он спал, раскинув ручонки в зашитых рукавчиках.  И его губки уже тогда обещали его особую взрослую красоту. Порода – залог счастья. И я в это верил.

Солнце утром проникало сквозь белые прозрачные занавески, слепило меня и левую стену, и на ней пейзажи отца. И мне казалось – Игорек ответно излучал особенный свет. И, конечно, он был согласен с моим ожиданием.  Причмокивал во сне и как будто выговаривал что-то. Но еще больше мне отвечало его молчание. Он видел во сне то, что было сродно только ему. И я читал эти  светлые сны. И плакал он редко, и отталкивал плачем то, что мешало ему.

И лежа в кроватке и потом – ползая и вставая в манеже, он был для меня источником света, и я, наконец-то, совсем забывал о себе. И тогда любые слова становились моими. Игорек безмолвно, звуками голоса и тишиной покоя, дарил мне эти слова.

И я самому себе полушепотом рассказывал сказки и знал, что еще целую жизнь я буду их    придумывать очень легко. И кто-то рядом будто бы мне повторял, что Игорек, переживая это  свое начало, мне обещает мой светлый конец.

И  ничего не было страшного. Еще бы. И для меня когда-нибудь настанет рождение. И вот оно – прямо передо мной. И, конечно, постигнуть его – доступно и невозможно. И мы счастливы, мы созерцаем и все делаем, чтобы помочь жизни. И никак не можем принять эту жизнь как то, что происходит с нами самими. А мой Игорек — открывает и помогает. И это его особенный дар. И мне и себе.

Стыдно признаться, но я тогда не только рассказывал сказки себе самому, но и произносил что-то вовсе ненужное, например афоризм Гете о том, что смерть – уловка природы, чтобы иметь много жизни.

Афоризм абсолютно верный и потому лишний. А я, поглупев от моего взрослого счастья, зачем-то его повторял. И сам себе говорил, что это правильно и когда-нибудь подобные евангелия станут спасительны для каждого человека.

И я, не только ради себя, решил, что Игорь мой наделен этим особенным даром. И я точно знал, как можно осуществить мое открытие. И рядом с Игорем я сам становился ребенком. Ну вот. Годик, другой, третий. И я все не мог от него оторваться. И не умел понять и увидеть, какой у него свой, особенный путь. И куда этот путь его уведет, и где он может себя потерять.

Я старался ничего не трогать в той нашей комнате. Но все менялось. Кроватка исчезла куда-то. Наш раздвижной диван мы больше не раздвигали. Стол вместо манежа. Потом, когда родился второй мой сын, я уже знал, что Игорь не тот и утратил свой дар.  И что ему жить будет очень больно. И что как только он станет задумываться – боль оживет.

И я решил, что именно я буду во всем виноват. И не надо рассказывать сказки, повторять афоризмы, воображать этот особенный дар. Сын отдал мне все. И я вобрал в себя его счастье.

И теперь, после всего этого, я хочу что-то ему передать, чтобы он ответно и опять дал мне свой опыт. И я говорю: а не кажется ли тебе, что ты не имеешь право такое хотеть. И тут вообще ничего поправить нельзя. И прощаться уже невозможно. И ни то, ни другое. И ничего и ни с кем. И что остается, если я один виноват?

И в ответ на любые мои вопросы фото молчит. И теперь не изменяется больше. А Таня там одна как будто видит меня и заранее знает, что со мной происходит. И думает об Игоре. И ничего не может придумать. И вообразить и придумать нельзя. И невозможно родиться. Даже если бы я очень того захотел…

Теперь нужно, чтобы не я сам, а он снова родился. И получается, что я опять  изъявлю желание и волю вместо него. А у него нет желанья и воли. Он все отдал мне. И теперь, вполне понятно, у него своя взрослая жизнь. И вот уже мой внук, сынишка его, ушел в далекое плавание. И уходит куда-то. От деда и от отца.

И вот я бегаю по комнате. Останавливаюсь.  Спрашиваю. Спрашиваю. И без ответа опять брожу и мечусь. Хорошо, что я один и никому не надо ничего объяснять. Но какая разница? Фотографии наблюдают. Младший мой видит. И сквозь стекло книжного шкафа посылает мне оттуда какой-то ответ. Я не слышу, потому что этим ответом  ничего не поправишь. А старший все тот же.

И я знаю — Игорь гибнет или может погибнуть. И опять это «или – или». Да, все равно. Потому что никто не просит о помощи. Да и помочь нельзя. А ты  подтвердил себе формулу постигшего многих разобщения и распада.  И на этот раз именно ты сам должен признать, что ее породила твоя любовь к тем, кто сегодня ушел от тебя.

Вот и твоя Таня целую бессонную ночь провела рядом, близко, даже в твоем кабинете, но не вместе с тобой. А теперь – такое же утро, как было тогда, и так же слепит солнце сквозь оба окна и так же под солнцем горят на стене пейзажи отца. И все-таки нет в этой большой нашей комнате родного дыхания. И только ты один мечешься туда-сюда безответно в отчаянную минуту. Мечешься и повторяешь себе в полный голос о том, что уже твой гость не придет.

Ишь чего захотел!.. Рождения. И все это после того, как ты умножил в себе то, что творится вокруг со всеми. И умножил в минуту счастья, когда хотел одолеть это все и в себе и в других. И твой сын был залогом надежд и решений.

Скажи – почему так мало нужно было тебе, чтобы это счастье прервать. И почему ты не замечал своей беды целую жизнь. И только сейчас, только сегодня фотография за стеклом своей неизменностью и молчанием  ответила тебе на твой самый важный вопрос.

Отец, доброе утро и привет от внука, а если хочешь, и от меня самого. Не беспокойся. Ключ у меня. И я иногда в твое отсутствие прихожу и так же, как ты, брожу по комнате взад и вперед. А теперь – видишь,  уже давно стою на пороге. И не знаю, зачем этим утром явился к тебе.

Оглядываюсь. Круто. Игорь застиг меня в самый жуткий момент и, может быть, слышал мою бессвязную речь. Впрочем, это его привычка. Догадываюсь. Натура такая. И я не удивился бы, если бы все было так точно, как он мне об этом сказал. Да, если бы оно, действительно, было так.

Фотография смотрит на меня иными глазами. И я не могу понять и почувствовать, что происходит. Верно. Ключ у него оставался все эти годы. Но я не замечал ничего. Никаких примет его посещений. Все оставалось нетронутым. И неужели так? Постоит, походит, поговорит и уйдет. И мать ничего не знала о том, так же, как я. Игорь…Таня. Что это? Конец или начало?

Да. Он и в самом деле уже долго стоит на пороге. И уж конечно, теперь при нем все было сказано вслух. Таня в моем кабинете, и, я уверен, знает, что вернулся наш сын. И вот не выходит она из моего мира «львастых» шкафов. Она хочет. Чтобы мы побыли вдвоем там, где стояла кроватка. И где все начиналось. И где потом так спокойно прошло детство второго нашего сына. И где я уже не бегал и не рассказывал сказки.

Я вижу того, кто вернулся. И хорошо его узнаю. Что же? Выглядит очень солидно. Похож на Олега. Похож. Но без бороды и усов. И как будто вытянулся и вырос. И похудел. Губы такие, как я предвидел. Точно такие. Красив. И я мог бы гордиться его красотой. Но совсем не так по сравнению с тем, каким он был, когда вырастал у меня на глазах. Все-таки, хочешь-не хочешь, — полвека. Прямой, как Олег. Но голова немного вперед. Будто всматривается в то, что видит прямо перед собой.

Ну, что? Сегодня, папа, день смерти Байрона. Или я ошибаюсь. Да, июль 24-го. Ты забыл. А я это помню. Хочешь, я тебе объясню, отчего мне памятен этот день.

Говорит совсем не о том, что надо сказать. Но я ему возражаю. Игорь. Напрасно думаешь. Насчет Брокгауза. И уж конечно, я помню такие даты. Учительская привычка. Тут сходство. Игорь тоже учитель. И удивительно. Почему-то я до сих пор не замечал совпадения. Знал о его успехах и бедах. Но не сравнивал уже наши жизни и судьбы. И еще неизвестно, кто от кого больше ушел.

Видишь? Я, как мама, не спал эту ночь. Мне было жалко Джорджа Гордона. А ей жалко меня. Но я жив и здоров. Как видишь. А помнишь, он, умирая, повернулся на правый бок и молвил: «Надо уснуть». И уснул навсегда. Конечно, он не знал о твоей выдумке и о том, что самое главное ответить себе на вопрос – хочешь ты или не хочешь родиться.

Господи, что такое? Сегодня, вчера только и делаю, что отвечаю  себе на один и тот же вопрос. Ты заходил к маме сейчас?

Нет, я тихонько прошел сюда, в нашу комнату. Потому что ясно – ты будешь здесь. Я хотел, чтобы ты здесь оказался. А этот Байрон —  пустой разговор.

Вот, Игорь, все равно получается — я не могу прямо сказать. Слов не хватает. Но ты удивительно точно почувствовал, понял. И ты, как мама, не спал целую ночь. А я спал, но даже во сне было мне горько и больно, потому что я думал…

Не надо. Я знаю сейчас, что ты скажешь. Я уже тысячи раз об этом себе говорил. И наконец волна дошла до тебя. И почему-то в день смерти Байрона. Пустое. И все же здесь разгадка моя.

Разгадка? Мне страшно подумать.

Это, конечно, страх. Особенно если вообразишь то, что я понимал, когда был младенцем. Больно. И не можешь заснуть. И засыпаешь. И молчишь. Потому что опять кто-то рядом. И ты боишься криком себя и его напугать. И наконец, все забываешь. И тебя как будто бы нет.

И что же ты знаешь, Игорь, что это было с тобой.

Было именно то, что ты хочешь выразить словом. Хочешь, пойми. А этот кто-то. В моей власти его тебе возвратить. И  не удивляйся. Ты мне оставил такую власть. И если согласен…

Власть? Согласен? Но ведь это значит… Надо проститься с тобой?

Надо. А тебе, еще раз  говорю, привет от Олега.

Подожди. Это значит — он тебя отыскал?

Да, как видишь – все очень просто. Но меня почему-то именно в этот день сюда потянуло. И уж если прощаться, то нужно представить себе всех, кто заранее и давно простился с тобой. Они уже простились. А ты один до сих пор не можешь решиться.

И что же? Вы согласились друг с другом помогать мне в этом решительном деле? Зачем?

Ну как зачем? Ты первый из нас.

И это тебе объяснил Олег?

Да, он сказал. И тут же сам со мною простился. Дальнее плавание. И не спрашивай, что я чувствовал. Спроси фотографию. Или себя самого. Или маму. Я еще не видел ее. А она сидит и ждет.

Кого и чего? Нашего гостя? Ты все-таки мне объясни. Какая власть? И почему я тебе ее дал?

Ты опять хочешь, чтобы я тебе объяснял. По-моему, ясно и так. И мы все боимся того, что нам вполне и заранее ясно. Ты виноват передо мной. В этом все дело. И я тоже тогда верил, что ты виноват. И ты думаешь так.  Ладно. Пребывай в заблуждении. Любая вера отчасти  вера в Кого-то. И чтобы захотеть родиться, надо поверить в него. И вот я поверил. И вот пребываю учителем до сих пор. Внушаю веру. А люди – вижу – давно простились друг с другом.

В чем же моя вина? После такой удачи.

Папа, я тебе скажу по секрету. Я запомнил. Тогда  в этой комнате и на этом месте  было почти все неизменно светло. И ты не вобрал в себя мое счастье. Твои слова. Да, прости, я слышал сегодня. Ты ничего не придумал и не ничего не вобрал. И я теперь не хочу родиться, как ты. А этот Кто-то. Послушай, он сейчас постучит в нашу дверь…

И в самом деле – к нам постучали. Игорь мой сразу навстречу. И, не прикасаясь к двери, стал на пороге. Но я точно знаю, что за дверью нет никого.

И вот я подхожу и смело распахиваю эту белую дверь.

Сын закрывает глаза и протягивает руку вперед. И невидимый гость переступает порог и проходит в комнату. Мимо нас. Проходит. И я чувствую. Что-то и кто-то меня отпускает. И делаю шаг. И вижу –  под его незримой рукой преображается все, с чем я должен проститься.

 

4.

Игорь уходит поспешно. Из нашей комнаты в мой кабинет. К маме. И теперь они  двое.   Наедине друг с другом. Новые тайны, давно известные мне. И не знаю, зачем. Игорь там. А гость остается. Но уже после того, что случилось.

И опять. Старший сын уйдет, не заглянув ко мне. И, боюсь, к себе, прежнему уже не заглянет. А жизнь продолжается. Вот они. Минуты полной свободы. И с ними прежде всего. Надо проститься. Но это уже не зависит. От воли моей. Не вижу. Ни пианино. Ни фотографий. А присутствие гостя. Как всегда. Ничем и ни в чем обнаружить нельзя.

И странно. Слава богу, он есть. И мое приближенье к нему. Началось. А до сих пор. Только он один. И без моих усилий. Ко мне приближался. Теперь. Можно было бы начать. С ним прямой разговор. Но первое слово – за ним. И, видимо, это не скоро. А я… –  у меня и так много, много слов. Если только на расстоянии. Он слышал меня.

И все-таки спрашиваю. Почему вещи в комнате. Я вижу – будто впервые. Полированный стол – понятно. Я к нему за все эти годы привыкнуть не смог. Ну и книги тоже. Белые кожаные переплеты. Глянцевая бумага. Тонкий оттиск иллюстраций. Деревянные и стальные гравюры. Перелистываю книги. Одну, другую. Трудно в них обнаружить. Малейшую новизну. И все-таки. Ее отсутствие. Для меня по-особому непривычно. Как будто я их никогда. В руки не брал.

Вот почему-то. Байрон пропал. «Дон Жуан». Фантастический перевод. И Кольридж — «Старый  моряк». Но ведь они еще не были изданы. В этой серии. С титульным листом Лансере. «Библиотека великих писателей». А мне почему-то казалось, что они уже стоят. В этом белом книжном ряду за стеклом. Воображение. И продолжение детской мечты.

Что же? Я хочу, чтобы все было, как эти книги? Нет, видимо, ни одну из них я еще не раскрывал. Покупал. Ставил на полку. Они появлялись. А я все откладывал. И все отодвигал. Момент расставания. И только сейчас. В присутствии гостя. Этот. Светлый и страшный момент наступил.

Все необжитое очень легко оставить в прошлом и отойти. А мой гость. Видит иначе. Для него живет на глянцевых белых страницах. Все, что мне предстоит. Когда прощание состоится. И я чувствую. Это не я, а он моими руками перебирает белые книги. Одну за другой. И движения. И четкость видения. Как будто уже не мои. А у него, у гостя, глаза и руки совсем другие.

Да, я выполняю желания гостя. А он взамен. Мне дарит себя. И это правильно. И ничем не хуже, чем эта моя, за все годы прожитая, жизнь. И самое  интересное. Узнаю себя. В том, как входит в душу и память любое, что впервые подарено мне. И то, что было – впервые. И я выполняю. Выполняю. И это мое желание. Все потрогать. И все пережить.

Да, еще очень многое предстоит. И что же? Получается -  незачем и не надо рождаться. А есть только они – эти желания. И они угаданы и подарены мне, как мои. Вот почему Игорь оповестил, что гость мой скоро придет. И первым услышал стук. В белую дверь.

И в то же время я знаю. Надо молчать. И если только я первым произнесу первое слово, исчезнет все. И останется одно только то, с чем надо прощаться. И я знаю – это целая жизнь, которую надо отдать. Как Игорь-младенец отдал мне свое счастье. Да, это было так. А сейчас он отдает мне мой светлый конец.

И неужели я прямо теперь захочу  и возьму  этот подаренный мне тогда младенческий дар.

Книги – люди…  Оглядываюсь и ужасаюсь. Ушли – не уходили. Сколько их. Людей. За это время. Жизнь отдала. И осталась без них. Раньше мне казалось. Вот я свободен.  С ними.  А теперь понимаю. Без них —  нарастает боль расставания. И, кроме того. Они, после того как ушли. Совсем изменились. Под рукой моего непонятного гостя.

Перечисляю имена. И чувствую – никак не могу. Без тех, кто в памяти жив. И без тех, кого даже тогда не заметил.  Вблизи и вдали. Они все тоже стали другими. После того как ушли. Туда. И даже те, кого я никогда не видел и не встречал. Никогда. Ну и что ж. Вот мой гость – он тоже невидим.

Ясно теперь. Именно он отныне и потом от меня уже не уйдет. Раньше – бывало. Но я долго не замечал. Так и со всеми людьми. Нужно, чтобы кто-то явился оттуда. И что бы ни случилось, напоминал о себе. Получается – у каждого и у любого есть этот Кто-то.

И в конце концов можно его обнаружить. И я поневоле оглядываюсь. Внезапно, чтобы он не успел догадаться и не мог случайно предвидеть и перехватить мой неожиданный взгляд. Пытаюсь – не удается. Невидим и неуловим.

Да, все меняется. И сегодня все изменилось. Люди ушедшие стали добрее. Скрываются и ждут, чтобы я вспомнил о них. Напоминают невидимо. Еще немного, и я услышу их голоса. Запавшие в память. И незнакомые. Голосов много. И, по-моему, неисчислимо. Жить невозможно.

И вдруг выясняется. Если он рядом – живешь. И можешь услышать любого. И естественно слышишь. И не принуждаешь себя. Голоса вмещаются. И не утихают. И только тогда внезапно в душе твоей тишина.  И уже не хочешь видеть и знать, когда этот Кто-то к тебе подойдет.

И вот наконец я вроде бы слышу голос его. Он один, легко узнаваемый голос. Потому что я всегда слышал его. И не узнавал. А теперь он становится внятен.  Он и есть моя особая, всегда неизменная тишина. И не та, которая вдруг успокоила душу. А та, что не исчезает во сне, и ее называют сознанием. Не выяснив, как иначе. Ее называть.

Да, сознание – это если услышишь его узнаваемый голос. А услышав, согласен вполне  – да, ничего слышать не надо. И этот голос тебя отдает себе самому. И тебе самому. И ты услышишь за ним абсолютную, и не твою тишину. Ту, какая была вначале. Когда еще не было слова.

Я спрашиваю о чем-то. И кто-то мне отвечает. И я знаю –  ответит всегда. И даже если никто не  услышит. И даже если некому слышать и вопрошать. И в такой тишине любое первое слово будет рождением.  И возрождением того, что всего дороже тебе. И с чем так страшно прощаться.

Ты пойми. Я первый проблеск. И мы с тобой в самом начале. Ты наберись мужества это признать. Начало начал одно в самом начале. А вы забрели куда-то. И, кажется, далеко. Так далеко, что не хочешь отдать. А я тот, кто отдал все. И я знаю вполне – все, что сотворено в бытии, это очень много. И все равно это лишь первый шаг в начале начал.

Хорошо. Значит, есть надежда, не подмененная утешением. Так или не так?

Видимо, так.

Надежда на то…

Нет, вслушайся в мою тишину. Закрой эту раскрытую книгу. Я пробегаю мгновенно весь путь от  нее до тебя. И ты не забывай обо мне. Сегодня – твое начало. И твой неизбежный конец.

Книга в моих руках. И я не хочу ее закрывать. И это очень страшно. Поставлю на полку и, может быть, уже никогда не раскрою. Лучше так и держать открытой. Прямо перед собой. И мне мгновенно и сразу явились последние минуты моих любимых поэтов. И я почувствовал, что они, минуты, разные и схожи с той, какую я переживаю сейчас. И потому схожи между собой. И я всей душой отказываюсь переживать эти минуты.

И если бы я мог сознаньем своим перейти в душу и сознанье другого, у кого в жизни великие достижения, или у кого, напротив, есть то заветное, что не удалось вполне совершить. Если бы я мог, повторяю, я чувствовал бы себя точно так же, как сейчас – у этого книжного шкафа. Да, точно так же. Хотя я ничего такого не совершил. А заветного столько, что невозможно подумать. И я моему гостю пытаюсь в двух словах объяснить это мое состояние.

Кто ты? Не знаю, как тебя называть… Но ты понимаешь, самое трудное и самое горькое – ведать все. И то, что совершено, и все то, что ты сделать не смог, – одинаковы для тебя. Это или отсутствие, или ничтожно малая часть из того, что ты можешь. А если так – верни свое акмэ. А ты бессилен вернуть. И вот скажи – кто оправдает мне такую минуту.

Большая пауза. Как будто мой невидимый гость впервые услышал этот вопрос. И не знает ответа. Но, по его дыханию, чувствую – нет, в его тишине слишком часто звучали такие слова. И он устал отвечать. И уже ответил. Множество раз. И никто не услышал. А я хочу, но слов для меня уже нет…

Пауза длится. И я вновь как будто обнаруживаю дыхание гостя. И даже вдруг в нашей светлой комнате вот сейчас увижу его. Но я знаю – мне легче встретить незримого, чем ему, который прямо рядом со мной, выбрать и произнести новое первое слово. И его тишина, кажется, на этот раз ответить не может. Она просто молчит, как и положено любой тишине.

Отвечаю.  Могу одно. Сообщить, что я знаю ответ.  Вся беда в том, что ты не хочешь родиться. И не хочешь понять, что это значит. И тебе жалко что-то отдать.  И для тебя в такую минуту все равно, совершил ты или нет. Говоришь — не хочу отдавать. И все в тебе кричит – не хочу, не хочу… А ты пожелай. И ты все получишь назад от меня. Но это все будет совсем другим. Не похожим на твое прежнее все.

И тут я и в самом деле почти увидел его. И даже мог бы его описать. Если вам интересно. А я просто представил себе его выражение. И даже невольный порыв его схватить меня за руку. Прикосновение почти что было и все же не состоялось. Потому что он тут же вспомнил, что он другой и не похож на меня. И все это было почти.

И, если бы я хоть на секунду в него перешел, даже не видя его, все бы стало возможно и я удержался бы в том, подаренном для меня состоянии. И нужна была одна эта секунда. И я ее утерял. И как часто бывает, живое и вполне близкое в ком-то ином, для тебя недоступно.

Как для певца, который не может взять на полтона выше. А рядом его коллега, он, который берет эту ноту и ждет, что ты ее тоже возьмешь. И вполне верит, и может еще раз тебе показать. И вдруг понимает, что ты не возьмешь. И что лучше вовсе не брать эту легкую ноту.

Да? Или не так? Или я ошибаюсь… Подожди.  Возможно. Я наберусь отваги. Закрою белую книгу. Поставлю на полку. Видишь? «Роланд» Ариосто. Гравюры Доре. То, что я хотел и не успел перевести в легких октавах. Таких, какие могут быть у меня одного. Видишь – ставлю Ариосто на полку. И сейчас я сделаю нужный рывок. И захочу. И наконец впервые в жизни – увижу тебя.

Голова болит. И опять оно. То же головокружение. И не могу сделать шага. Боюсь – упаду. И не уверен – сможет ли гость меня удержать и поднять. В таком состоянии, честно говоря, не очень хочется жить. И неплохо было бы. Снова родиться. Но попробуй. Когда хорошо знаешь. Ничего не получится. И я невольно сжимаю пальцами левой руки угол полированного стола.

Да, всего вернее – гость никак не поймет мое состояние. Это я. Почти рыдая. Беру ноту. Которую он. При всем желании. Взять не может. А человек. Берет ее поневоле. И ею легко расстается. И с самим собой. И с  тем, что вокруг. И теряет его. Того, кто не умеет помочь.

Нет, ошибаешься. Ты подумал. И я сразу услышал. А это значит – я все могу. И твое состояние мне понятно. Поверь. Но оно так важно тебе. А на самом деле. Его легко и совсем не заметить. Оно пустяк по сравнению с тем, что тебе предстоит. Когда будешь рождаться, я могу сохранить в тебе искру нынешнего сознания. Понимаешь? Одну только искру. И ты не в силах будешь выдержать эту боль. Младенцы выдерживают. А ты не сумеешь.

И это он говорит почти в полный голос. И так странно. И даже смешно. Слышать голос. И даже дыхание. И не видеть того, кто дышит и говорит. И я усмехаюсь. И головокруженье проходит. И голова уже не болит. И я все предметы вижу четко и ясно. И только мой гость остается невидим. Но я улавливаю. Он двигается. Отступает на шаг. И сразу – почти вплотную ко мне. Почти. А на самом деле. Он еще далеко.

Не поддавайся. Я тебя научу. А ты сам. Учитель. И проповедник. Ты никогда ничему не сможешь меня научить. И не обижайся. Наоборот. Если ты просветил кого-то. Он станет на свой человеческий. И единственный путь. И с ним то же самое. Что и с тобой. А когда рождаешься. То же самое происходит. Но только иначе. Понимаешь. Нет учителя. И все само по себе. Дается. И только время и боль. Время и боль.

Слова отчетливо слышу. Но я не согласен, что в них только время и боль. Хочу возразить. И тем более. Он уже нарушил молчание. И снова заговорила. Его тишина. И я могу, наконец, доверить себя. Непонятному гостю. Боли нет.  А время… Скоро не будет его. Или начнется для меня. Отсчет. Совсем иных мгновений, минут. И часов, и дней. И я останусь один. И учитель мой. Пропадет. Исчезнет. И поэтому. Только поэтому. Я не вижу его.

Я подымаю руки. Развожу их как можно шире. Вбираю ими в себя. Все, что можно вобрать. И теперь уже не боюсь, что я принял. Одну пустоту. И другую. Нет. Все, что я хочу вызвать в душе, мгновенно становится ощутимым. И очень легко. Остальное родить. И вывести. В бытие. Святое богатство. Когда-нибудь. Мое сознание боли и времени станет ответным. И тогда. Родится предчувствие радости. А потом и она сама. Явится ощутимо.

Самое трудное. Соединить. Младенца и взрослого. И я знаю, ты хочешь именно этого. И не желаешь узнать, как это будет больно и страшно. Ты готов. И думаешь – дело за мной. Ну, хорошо. Я дам тебе увидеть себя. И немного времени. Чтобы ты мог разглядеть все, что хочешь. И не почти. А вполне. И потом. Зрение куда-то уйдет. И ты останешься без него. И захочешь вернуться. И не сумеешь.  И тогда уже не будет меня.

Я согласен.

Прямо сейчас?

Да. Здесь. И теперь ты можешь тоже довериться мне. Отдаю глаза. Ну, скорей.  Появляйся.

И он появляется. И я не могу описать. Увиденное. Оказалось. Мгновение слишком быстро мелькнуло. Время обещано. А я ничего не успел разглядеть. А мне было обещано все. Значит, условие нарушено. А повторить его невозможно. Как любое условие. Оно только однажды. Гость понимает. И я признаю, что я один виноват.

И для меня очевидно. Я видел то, что он действительно есть. И я потому и не мог  разглядеть.  Он появился. А я был занят проклятым вопросом. И очень радовался тому, что получил какой-то ответ. И не хватило вниманья и воли. Я думал — пока не насытится. Мое последнее зрение. Время будет моим. Значит, нарушил Кто-то. И я еще буду видеть. И хотя бы в памяти не упущу то, что утратил.

Гость колеблется. Видимо, он признал мою правоту. И потом. Неужели он решает. Условье условием. Тут мы сможем договориться. А вот оба глаза мои. Это уже решение. И его принимает Кто-то. Или мой гость. Он есть. Это я понял и обнаружил. Но кто ему дал эту возможность и эту способность решать?

Во всяком случае. Вот я стою один у окна. И продолжаю разглядывать комнату, стол, шкаф. Две фотографии стеклом. Свидетельствую. Никого нет в том воздухе, где я только что видел гостя. И я не утрачивал мое нынешнее состояние. И не возвращался в него. И все-таки я не могу понять, кто виноват в том, что условье нарушено. Кто первым его нарушал.

Не удивляйся. Мы еще много раз повторим. Пока не получится. Понимаешь? А то, что происходит, не решает никто. Оставайся таким. Оставайся, пока ты останешься. Да и меня разглядывать вовсе не нужно. И ничего интересного нет. Главное – ты не узнаешь меня. Я для тебя незаметный, чужой. И случайный. И я могу тебе даже назвать мое имя. И даже описать внешность мою. Но своими глазами…  Ты увидишь меня только однажды. И не спрашивай, почему все так и кто это устроил.

Я знаю. Кто-то.  И все равно увидеть хочу. И когда-нибудь отдам. Оба глаза.

Ну. Согласен. Признаю. Переделать уже ничего невозможно. И ты остаешься таким. И я с грустью принимаю это условие. Вот уже сейчас  усомнись в том, что это я произношу такие слова. Я, а не ты. И что вообще кто-то их произносит.

Усомнился. И с грустью. Но почему? И зачем разговор наш кончается?

Потому что… Бывает желание поступить. И ты поступаешь. И есть, наконец, поступок. И сейчас очень важно заново научиться.  Поступать. Поступать. А не только желать.

Но теперь уже точно. Это я сам себе говорю. И не ты это сказал. Хорошо. Пока оставайся невидим. Ты есть. И тут не может быть… Ни у кого. Никакого сомнения. Ты мне дал увидеть себя. И довольно.

А как же подробности? И ты не хочешь, чтобы я тебе самого себя изобразил. Твоими словами. А то ведь всю жизнь ты занимаешься. Изображением. И представь себе,  сколько на свете учеников и тех, кто поймал. Эти слова. Твои и мои.

Нет, не хочу. Ты прав. Оставайся рядом. И пока ты есть, и пока я буду видеть. И пока живут. Глаза. Пока они подарены мне. А потом…

Ну а потом они уже будут моими.  И перелистаем. Всю твою жизнь. От начала. И до конца.

 

5.

Игорь все-таки перед уходом заглянул в нашу комнату. И попытался. Его увести. Получилось или нет – не могу вам сказать. Отчасти. Наверно, оно получилось. Он ведь сам уже не может без этого гостя. Но и я теперь  не могу. И тут же. Возникает решение. Пойти, поплыть и поехать, чтобы искать и найти среди живых людей. Моего младшего сына.

Он  смотрит оттуда и ждет, когда я где-нибудь встречу, увижу и узнаю его. Да, конечно, он останется там. Но я все равно буду искать его здесь. А для этого нужно выйти отсюда. Пойти, поехать, полететь, поплыть.

И вот я уже в Индии, в Израиле, в Риме. И даже здесь – в Норвегии, Швеции, Скандинавии. И опять в России. И везде ищу, ищу. Как никогда не искал. И приближаюсь. И не могу. Остановить. Вглядеться. Узнать. Хотя бы так узнать. Как моего гостя. Нет. Оба глаза мои по-прежнему служат мне. И ничего не происходит пока.

И каждый раз. Вернувшись домой. Чувствую. Надо продолжить. Опять и опять. Где-то. Возможное чудо. Он ждет. И только это мне остается.

Конечно, в России. Прежде всего. Но здесь его нет. А глаза мои начинают слабеть. И оживают невольно.  Как только я. Переступаю рубеж. И там обостряется. Мое последнее зрение. И я спешу домой. И уже почти без надежды. В тумане России. Продолжаю. Ищу. И не нахожу.

И вот сейчас я опять. Сижу на скамье. В Соловьевском саду. Фонтан почему-то безмолвствует. Нет воды.  И нет никого. А я решаю. Надо вновь путешествовать. Последнее время. Особенно здесь, в России, глаза перестают мне служить. Они как будто видят четко. А я, как слепой, плохо различаю то, что вижу. Пятна. Черты. Плывут. Исчезают.

И вот я решил разобраться. Ничего не объясняя жене. И опять выбрал мой Соловьевский сад. Сижу. Вспоминаю. И очень хочу. Побыть один. Вот как сейчас. А солнце – с другой стороны. Еще только на самых верхушках деревьев. И внизу прохладная тень. И я в этой тени. Раннее-раннее утро. И пока никто еще не проснулся. И, получается,  я первый раз. В этом саду. Совсем один.

Много похожих. На моего младшего. И такое сходство бывает. Вовсе такое. Даже когда разглядишь лицо. И даже когда встретишь ответный взгляд. Был один случай. И теперь даже становится страшно. Смотришь и как будто бы начинаешь вспоминать, узнавая что-то, а может быть, и не узнавая. Нет, это не он. И все же я благодарен. И сдерживаю себя. Чтобы не сказать вслух. И опять. Нет никого.

Но все же. Несколько раз. Особенно за рубежом. Когда я так и не понял. Он это или не он. И безумно хотелось об этом спросить.  Кого? И я прощался  молча, и без вопроса, отпускал человека.

И за эти годы младший взрослел. А я совсем не чувствовал лет. И вот в тишине Соловьевского сада. Все эти особые случаи. Собрались. И один мысленно переходит в другой. И почему-то легко. И доступно. И достоверно.

Что? Неужели ты не станешь больше искать? Или твой светлый конец оборвется поутру. И ты удержишь себя. Но тогда объясни. Почему ты сегодня, в день смерти Байрона, рано утром вышел сюда. И почему согласен остаться один?

И тут снова меня окликают. И знакомым голосом. И тем же вопросом:

Хочешь родиться?

Не может быть, чтобы это внук вернулся из далекого плавания. И на моего младшего. Он уж во всяком случае. Совсем не похож. И это все я говорю себе. Закрыв глаза. И чувствуя, что наступает развязка.

Да. Кто-то подходит. Садится рядом. И как будто не было. Этих трех лет. Но теперь все кажется вовсе невероятным. Голос Олега. И я боюсь на него посмотреть. Отвечаю. Тем же вопросом. И напоминаю. О том, что он сказал мне тогда.

А что я сказал?

То, что ничего не надо  изменять и поправлять. А скорее надо проститься перед уходом. И то, что ты отбываешь. В далекое плавание. И то, что ты свободен, как никогда.

Верно, дед. Было такое. И я даже тебя встречал. В тех странах, где ты искал младшего сына. Он ведь меня тоже очень любил. Возился со мной. Помогал рисовать. Дарил свои книги. И теперь я понимаю. Он тогда прощался. И со мной. И с мамой моей. Которую втайне любил. И о том не знает никто. И я все же решил. Тебе рассказать. Ну, а все остальное. Выдумка. И совпадение.

Верно, Олег. Совпадение. Выдумка. Время сжимается. Чувствуешь? А я думал, больше мы не увидимся. Думал тогда. А сейчас. Этим ранним утром. Хочу с тобой вместе поехать опять. В далекое путешествие. И это еще большая выдумка, чем то, что было три года назад.

Олег соглашается. И, помолчав, долго рассказывает. Почему наши маршруты совпали. И почему теперь. Они заново совпадут. Если я опять решу. Но вдвоем. И до конца.

Вот лучшая форма прощания. При одном условии.  Ничего не надо менять и поправлять.  Да, я очень многое узнавал. И предвидел. И понемногу. Не слушая сам себя. Тоже рассказываю. Об Индии. Об Израиле. О Риме. О Скандинавии. Олег слушает. И никуда не торопится. Раннее утро. Начало маршрута. Начало. Далекого плавания.

Дед, не думай. Это он явился мне. Три года назад. И позвал меня. Ты поверишь. Я знаю. И только ты. Способен поверить. А теперь. Я и в самом деле свободен. Но я готов.  Есть возможность. Раз в жизни попробовать. Как он этого хочет.

Подожди, Олег. Подожди. Не правда ли. Это. Какое-то чудо. Утро. И эта встреча. Ты говоришь – явился. Объясни. Расскажи. Где и как это было. И почему ты сразу ничего об этом. Не говорил.

Это я ничего не сказал? Но ведь я спросил тебя – хочешь родиться? Ты понял? Я потому и спросил, что это он…

Подожди, подожди. Посмотри на меня. Что же такое случилось? Как мы жили? Каждый из нас? Эти три года? Сказка. Невозможная сказка. Или хороший рассказ. О том, что он. Мой младший. Готов и хочет родиться. И выбрал тебя. Чтобы ты мне сказал. Но ведь это безумие. Посмотри на меня.

Олег смотрит. Седых волос больше. А взгляд прежний. Веселый. Все совпадает. И, видимо, надо. Вдвоем. Или опять мне одному. Пока не знаю. Пусть это решает Олег.

Мы решили. Но это рассказывать неинтересно. Мы повторили мой прежний маршрут. Мысленно.  Не выходя из Соловьевского сада. И все это очень быстро. Мгновенно. Вы понимаете. Неинтересно. Потому что очень важно. Только для нас. И я боялся его спросить. Неужели опять. Отчаянная минута?

Он сам ответил. Да. И в такую минуту. Он может опять появиться.

Но ведь это было, Олег? Было однажды. Я мог бы поверить. Ты прав. Но я знаю – такое с тобой невозможно. Со мной одним. Но и то… Видишь? Не происходит.

Олег смеется. И опять никуда не спешит. Я молчу. И продолжаю верить ему.

Дед. Но ты не расспрашивай. Где и когда. Зачем? Зренье твое слабеет. И скоро ты ничего не увидишь. И не увидишь меня. И его. Даже если бы он появился. И вот почему он появился тогда. Три года назад. Понимаешь? Ты лучше знаешь, как это было. И ты уже об этом рассказывал и писал. И он к тебе приходил. Много раз.

Милый Олег. Ладно. Может быть, и в самом деле. Меня подвело мое зрение. И было бы хорошо. Если бы в самую горькую нашу минуту. Когда я и впрямь. Не увижу тебя. Ты бы мне помог. И не только мне. А себе и ему. Ты не волнуйся. Даже если я не увижу. Я почувствую. А ты своими молодыми глазами. Распознаешь. И остановишь. И он возьмет меня за руку.  И тут я вполне узнаю… И скажу тебе – ты не ошибся.

Дед, я вообще не ошибался ни разу. Это вот в первый раз. И три года назад. Но с тобою вместе…

Да, я мечтал и мечтаю. Дед и внук. И он, мой младший. Но это потом. Потом. А пока. Но я вижу. Ты куда-то спешишь.

Надо спешить.  И все-таки. Я предупреждаю тебя. Никаких гостей. Понимаешь? Ни сегодня, ни завтра. Пока мы не увидимся снова. У тебя кто-то рядом всегда. А я не хочу.  Ну, пока, пока.

И он пропадает. Уходит быстро и незаметно. Поспешно. И я не мог бы его разглядеть. Если бы даже смотрел. Очень внимательно… Оба глаза. Что-то случается. Происходит. Ну, это все ясно и так. Я, по сути, уже давно ожидал. Этого утра.

Потянулись передо мной. Снизу вверх. Какие-то синие пятна. Как  будто на акварель отца. Нечаянно капнула синяя краска. И расплылась. И погубила то, что у него так хорошо получилось… Он ведь почему-то ни разу не писал утром с натуры. Здесь, в Соловьевском саду. День, вечер. Утром – ни разу. И вот мои синие пятна. Закрыли и погубили. Его акварель.

Приподымаюсь. Не выпуская спинку садовой скамьи. Трудно выпрямиться. И я не уверен – тверда ли земля под ногами. Но память со мной. И я вспоминаю, куда нужно сделать мой первый шаг. Но как мне дальше. Так, чтобы не наткнуться на металлическую оградку газона.

Почему Олег так рано ушел? Уже с моими глазами дома бывало такое. Пропадает и снова. Но сейчас я впервые в этом состоянье один. В саду, я знаю, нет никого. Пусть появился бы кто-то. Я бы услышал шаги. И сразу подал бы голос. Идти далеко. Нужно еще переходить перекресток. Опять садиться и ждать чего-то? Но мы уже все решили. Нечего и некого ждать.

Кроме того, я уже встал. Выпрямился. И, по-моему, готов ко всему.

Вот уже пять, шесть и даже целых десять шагов. Тут газон. Влево.. Не зацепил. А справа каменный край фонтана. Между ними еще десять. Прямо к распахнутым чугунным воротам. Соловьевского сада. А дальше – тоже вправо. И туда – к Большому проспекту. Вот, оказывается можно.  Ничего страшного. Пока нет никого. Даже машин.

Нет, вот она. Первая. По шуму и звуку хорошо представляю. На всякий случай. Обе руки. Подымаю. Навстречу машине. Покачиваю туда и сюда. Машина пропускает. Жить можно. Перешел мостовую. Тротуар. Угол. Вторая линия. Все дома наизусть.

И тут вдруг чувствую. По безлюдной линии. Там, вдали. Таня. Шаги. Ближе и ближе. Вот рука ее коснется моей. Коснулась.

Таня. Это Олег тебе сказал,  где я нахожусь. На всякий случай. И ты. Сразу. Но ты видишь. Я понял. Путешествовать можно. И даже не надо видеть. Если можно почувствовать. Как сейчас.

Можно. Можно. Идем дальше. Нет никого.

Ну что же? Теперь только прикосновение. Справа – новый недавний дом.  Слева чрез дорогу – Мозаичная мастерская. Там академический сад. Античный портик в саду.

Нет. Мы еще не дошли. Не торопись. Кто-то звонил. Но я не открыла. В глазок не стала  высматривать. Мне было бы стыдно. И ты бы не стал. А он поутру. Что-то важное. И не объясняй.

Ну ладно. Сейчас дойдем. Собачка все поняла отлично.

Да вот она. Хочешь – возьми поводок.

Беру. Нагибаюсь. Почему я не почувствовал сразу? Даже если бы Олег не зашел, Вилли привел бы ко мне. Понятно.

Таня, а может быть, надо было открыть.

Нет, я не хочу. Ваши затеи. Никто никому не являлся. И теперь уже и  не может явиться. Я ждала и ждала. Целую жизнь. И дождалась только того, что сегодня случилось. Твои шаги. Туда и обратно. Пойдем. Он, может быть, ждет у лифта. У нашей двери. Теперь тебе легко распознать. Я мимо него прошла, когда спешила к тебе.

А Вилли?

Нет. Не было никого. Мимо. Мимо. Идем. Осталось немного.

Мозаичная мастерская. Там, на той стороне. Первый прохожий. Вилли мягко, слегка рычит и застывает на месте. Я осторожно, чуть-чуть шевелю  поводком. Стоит. И нужна сила — сдвинуть его.  А у меня как будто бы нет прежней воли. И прежнего слова. Человек прошел по той стороне. Поводок повисает свободно. И почему-то, мне кажется, Вилли уже не глядит на меня. Таня одна. И все же. Поводок у меня в руке.

И вдруг чувствую. Мою левую руку. Берет кто-то. И крепко сжимает. Пожатие очень знакомо.  Тогда. Три года назад. Я его ожидал. Вот оно.

Таня, ты видишь? Кто подошел? Неужели он?

Да. Он. Тот, кто хочет родиться.  И кто простился. И кто искал. И кто никого не нашел.

Дело серьезно. Оба глаза. И на этот раз. Окончательно. И неправильно. Он ведь так и не дал мне увидеть себя. И я так и не выяснил, кто он такой. Да и теперь. Три года прошли. Я ищу моего младшего сына. Он там. И это он хочет родиться. И здесь его не найти. А я…  все равно ищу. Олег прав. Никаких гостей.  Но вот он рядом. И я не вижу его.

И это я подумал. Или сказал. Не замечаю. Неважно. Таня знает все мои мысли. А Вилли никого не видит. Я и Таня. Мы втроем. Но кто-то четвертый пожимает мне левую руку. И я ему отвечаю. Рукопожатьем. Что происходит. Пока оба глаза. Отняты у меня. И кто сказал вслух эту странную фразу. Мы идем. Шаг за шагом. К нашему дому. Скоро мой невидимый гость. Переступит порог.

Таня молча ведет меня. И я постепенно теряю ощущение рукопожатья. И наконец оно совсем пропадает. И мне остается только взглянуть. И не увидеть его. И я взглядываю. И не вижу. Сквозь пятна и непроглядную тьму.

Вот наш дом. Парадная. Ступени. Лифт. Звон ключа. И опять ожидание. Там, за дверью. Совсем у порога. Он, мой младший. И я. Сквозь разноцветные пятна и полную тьму. Вижу его. Таня вскрикивает невольно. Вилли прыгает. Все как обычно. Когда три года назад. Игорь ко мне приходил. Сейчас Таня соединит наши руки. И все закончится. И больше никаких путешествий.

Таня плачет. Слезами того единственно горького и возможного счастья, о котором я думал всю жизнь  и боялся подумать. Она сдерживает себя, чтобы я не услышал. Вилли не выдерживает и взлаивает на пределе возможного. А он…

У меня еще не пропадает желание путешествовать и искать. Но я стою на пороге. И я мог бы шагнуть. Куда угодно. В ту или в эту комнату. Мне уже ничего видеть не надо. Мог бы. Но я стою неподвижно. Потому что он прямо передо мной.

Нет. Ни звука. И ни единого слова. Дыхание тоже. Я бы сразу почувствовал. Что ж? Неужели это и есть мой светлый конец. И дело не в том, вижу я его или нет. Слышу или не слышу. Сдержанные рыдания Тани. Вот все, что надо услышать. И ничего больше видеть не надо.

Он пришел, чтобы мы простились так. В полутьме коридора. Он последний, с кем здесь мне оставалось проститься. И ничего не поправишь. И ныне только одно. Захотеть – все позабыв, родиться опять. Поневоле. Когда-нибудь. Наступает минута. Или то, что сумеет ее заменить. И ты переступишь границу. И за нею одно. Воля к тому, чтобы все появилось впервые. И ты, как я сейчас, пришел бы к себе самому.

Зрение понемногу восстанавливается. Таня в нашей комнате. Я в своем кабинете. Вижу мои шкафы. Львы, сильваны вновь неподвижны. Полированный стол. Игорь ждет меня. А рядом с ним. Прежде невидимый гость. И я наконец могу его разглядеть и спросить его имя. Но он не скажет. А старший мой вновь его уведет. Мы сидим и  думаем каждый о своем.

Потом я рассказываю обо всем, что случилось. Игорь и гость переглядываются. Смеются. Что-то скрывают.  Или просто не хотят говорить. А я успокаиваюсь. Три года. Поиски, неудачи. И вот наконец. Произошло. Только что было. А мы не верим. Потому что. Оба глаза. Или один. Их судьбу. Решит завтрашний день.

И, к сожалению моему, я мысленно себе повторяю: Олег не придет. Он отправится  опять куда-то в дальнее плавание. И тоже на три года. И уже без меня. И вдруг в тишине гость произносит:

А ведь я мое слово сдержал.

 

Комментарии запрещены.