ПРЕЕМНИК

1.

Нет ничего страшного. Самое легкое, что может быть. У меня появилось еще одно доказательство. Легкости и простоты. Я вдруг подумал:

– Никак не дается. Ведь я теперь. Перед сном. Особым способом. Пытаюсь поймать момент засыпания. Сколько раз. И ни разу. Не удалось.

А и в самом деле – что это значит? Природа о нас позаботилась. Как в тютчевском стихотворении «Malaria». Свой ужасный приход она, смерть, скрывает от нас. Вернее, ужас только в мыслях об окончательном засыпании. А оно само неуловимо. И все легко. Если ты здоров.

И это единственная, данная человеку благая весть.

В самом начале и в самом конце. А открытие то, что этим простым способом природа снимает наш страх. Ну, ладно. Есть более важные вещи. В конце концов. В самом конце.

После события, а оно случилось вчера, я, честно говоря, не знаю, как мне вернуться к себе самому. Пауза. Праздничный день. Победа. А я именно в этот день живу по-особому. И уже – без малого целый век. И невольно привыкаешь к вечности. А потому – событие.

Но что, в сущности, было вечера. Кроме того, что я решил оставить работу. Ну да. Конечно. У меня давний конфликт с временем. То есть, простите, я попытаюсь объяснить.

Вчера я почувствовал, что уже вполне сложилась та система всех отношений, с которой я никак не могу себя совместить. Да, не могу по-прежнему делать все то, что совершал в зрелые годы. А все, что мог, я уже сделал. И люди ждут, чтобы я, наконец, ушел.

Но попробуй, скажи кому-нибудь, и тебя осмеют. И в самом деле – более благополучной карьеры и личной судьбы нельзя себе и представить. Все удалось. Все получилось. Кроме одного. Запредельно страшного. Но они ждут. И я, наконец, понял. Вчера.

Как это было? Восстановить очень просто. И мне самому интересно проследить заново, проверить и победить свою боль.

Что же? По следам Толстого? Новая история вчерашнего дня? Избавьте. Нет. Здесь нужен особый способ. Тот, который помогает исподволь раскрывать самые существенные моменты событий.

Не скрою. Это очень страшно. И тут нужно вовремя вспоминать, что ничего страшного нет. И что если мы все приговорены к смерти, то, значит, поставлены как герои. Которые даже под страхом гибели поневоле остаются верны себе.

Подождите. Прерываю мои утешительные медитации. Да, придется прервать. И дело в том, что никто не знает, что и как я решил. И вот уже поет мой мобильный. Это звонок. Он деловой и, конечно, дружеский. И предстоит разговор. И получается, о моем событии знают?

Нет, пока о другом. И я отвечаю и, судя по всему, неплохо решаю вопрос. А думаю по-прежнему о своем и о том, что последует за моим решением. Ладно. Конец.

И все равно. Вопрос имеет отношение к тому, что случилось вчера. И последствия будут. Я думаю так. Хотя и не знаю, как поступить. Последние годы большинство деловых решений – именно так… Не зная, в чем дело. И вот все успешно.

Разговор кончен. Мобильный молчит. Виктор ждет. И я сейчас могу выдать вовсе не то, что надо. Потому что проснулся. И отключился от главных моих размышлений. Одно слово может испортить все.

– Ну, хорошо. Ты мне потом объяснишь подробно, что я тебе сейчас посоветовал. А то я не очень понимаю, как быть. Что? Удивлен? Пожалуйста. Не надо. Потому что я не шучу. Ты говоришь о преемнике, а я уже все позабыл. Но ты ведь помнишь? Ну вот, и действуй. Пора.

Мой разговор с другом я веду уже третий год. Виктор отговаривает меня. А я настаиваю. И чувствую, что он втайне со мною согласен. И не знаю, почему, но мне приятно его дружеское лицемерие. А сейчас…

Он понял, что я решил. И что я догадался. И поэтому пора высказать прямо. Свое согласие. И он высказал. Прямо по телефону.

– Что? Хочешь приехать? Ну, давай. На словах – все готово. И все вовремя. Ну, приезжай. Да. Узнаешь, узнаешь…  Да, понимаю.

Виктор там у себя весело отключает мобильный свой телефон. А я вроде бы отвязался. Хотя бы от одного. Блокирую. Отключаюсь. Праздник. И пора осознать. Потому что скоро начнется. И уже началась. Мировая война. И все поняли. И потому веселятся. И друг мой открыто заговорил о преемнике.

Заговорил. А что получилось? Возврат к началу? Я тогда не умер и никуда не уехал. Перешел. Оттуда сюда. И в окно, то, что на Большой проспект, вижу наискосок дом, где я прожил первую блокадную зиму. И родители выжили. И в начале войны было мне пять с половиной.

И тогда я поневоле много думал о смерти. Кругом умирали. И я видел. И даже мой отец писал картину, где немцы в товарные вагоны грузили голые трупы своих солдат.

Конечно, картина его была фантазия. И он знал. Но писал с натуры. Мертвецов было много кругом. И тоже голых. Валялись в палисаднике. В траншеях. Их тогда пытались увозить на санях. Не было сил. И это все отец видел. А писал, как будто немцы грузят в наши вагоны своих мертвецов.

И я тоже тогда рисовал. По вечерам в той большой комнате. На листах ватмана. Их у отца было много. Он раздраженно давал мне эти листы из своих довоенных запасов хорошей бумаги. И я изображал одно и то же. Как наш танк давит фашиста. Изображал плохо. Не получалось. Но папа все равно отдавал мне бумагу. И опять шел к своей страшной картине. И зеленой краской писал немецкие трупы. И писал как будто бы для себя. И картину эту никто ему не заказывал. И куда она делась, не знаю. Так было. И вот сейчас грядет и уже идет совсем другая война.

Узнаю. Военное время. Другое, другое. Но очень похоже. Какой-то особый дух. И могу свидетельствовать. И не только я один. Мы помним этот особый запах – военного времени. И вначале. И когда оно кончилось.

А теперь. Дождемся ли мы конца всего, что сейчас началось. Но запах очень похож. И приметы могу уловить. Да, очень трудно. А тому, кто помнит блокаду, легко. И я просыпаюсь. И говорю об этом. Сам себе. Потому что никто со мною о том не ведет разговор.

Виктор? Нет, он молчит. Понятно. Я ведь старик – по сравнению с ним.

Виктор молчит. Но сегодня. Вот он скоро придет. Посмотрим. Почему он торопится. И почему как раз в этот праздничный день.

Честно говоря, я хотел бы сегодня побыть один. И только один. Как перед смертью. Потому что мне понятно: когда смерть приходит, незачем отвлекаться. И я все-таки хочу поймать неуловимый миг расставания.

День Победы как раз для этого. Очень хороший день. Можно побыть одному. Еще бы. Все заняты. Праздник…  А я…

Но тут, наконец, и звонок по домофону. Виктор… Ладно. Отложим раздумья. И наблюдения. И я отвечаю светлым и ласковым голосом. Весело. И вот уже лифт взлетает на четвертый этаж. Гость на пороге.

И мне почему-то кажется – я опять упустил мгновение. И уже явился преемник. По крайней мере, так он считает сам. Или каким-то способом он узнал о моем вчерашнем решении. И вот поспешил ко мне. И опять оказался первым.

И что делать? Как во сне. Объявляю решение. И передаю преемнику все дела. Окончательно. И сегодня, по случаю праздника…  –  без возражений. С его стороны. Он все понимает. И все принимает. И уходит, оставляя меня одного.

Конец. И как будто не было ничего. И только остается память. О вчерашнем событии. А сегодня просто последствие того, что было вчера. И Виктор участник. И больше того. Мое решение совпало с первым осознанием начала новой поры. Однако теперь нет уже ни лидеров, ни каких-то идеологий. Теперь война сама по себе.

2.

Дети мои. Внуки. Вот уже правнуки. Все остается как в довоенном воздухе… Но я почувствовал, что скоро их не увижу. Вот книжные стеллажи. Они тоже последние для меня. И все, кто писал эти книги, ушли и когда-то они переживали момент расставанья. И уже неважно – заметили его или нет. Понимаешь? Неважно. И точно так же будет с тобой. И это и есть совсем другая война, которая для тебя началась.

Объявление этой войны было вчера. Сегодня – блокада. А день победы… Не скоро. Потому что его не будет уже никогда. А если придет, никто его не заметит. И потому сегодня шумный праздник за окнами.

Мои все на даче. И я, слава богу, один. Да, это я попросил их уехать. Много работы. Я так сказал Наташе и Насте. Внучка поверила. Но у нее свои дела. Анечке скоро полгода. Перебрались в Низовскую. Наташа с ними. Но она догадывается о том, что происходит. Догадывается, но пока еще запах войны ей незнаком. Этой памяти нет у нее. И все равно догадалась.

Я понимаю. Звонки оттуда поминутно. А я отключил телефон. Вот это и есть примета. И она понимает. И очень боится. И я ничего не могу поделать. И мне изменяет мой прежний опыт.

Я твердо знаю, что поступаю совсем не так. И все равно какая-то сила заставляет меня так поступать. И все ради того, чтобы не отвлекаться и поймать, наконец, миг засыпания. И я сосредоточился. Но никак не могу уснуть.

У преемника праздник. А у меня что-то вместо него. Там Победа. А здесь начало событий. И эти события все чувствуют и не хотят замечать. А я хочу. Но бодрствую. И это мешает мне осознать, что происходит. Люди меняются. А мне кажется, что все остается по-прежнему.

Надо поймать мгновение и прозреть наконец. И я хожу взад-вперед. И только знаю одно – мне остается немного. И все вещи вокруг, все книги, все листы ватмана, которые остались еще от отца – все это уже не мое. И всем этим уже владеет преемник. Победитель. Виктор. И я уже сдал ему все дела.

Листы ватмана – это из прошлого. Их нет на столе. Вернее, я из них уже давно, еще мальчишкой, сделал обложки для нескольких книг. Вот они, обложки на стеллажах. Черной тушью надписал я тогда каждый том. И вот все сохранилось. И я помню день, когда я надписывал эти обложки.

Тогда был тоже праздник Победы. И сразу, почти через год, после смерти отца. Мама на последние деньги мне купила этого Пушкина. Академическое издание – без переплета. И я сделал обложки и накануне праздника их надписал.

Вынимаю один из томов. Запах тот же остался. Когда открываешь на середине и мгновенно ловишь его. Неуловимый запах. И все же он есть. И это уже не запах войны… И это все мое перейдет кому-то. И я не знаю – кому. И опять, я над открытым томом Пушкина чувствую, как исчезает момент. Потому что я остаюсь по эту сторону. И не засыпаю.

Легкий скрип двери. Чуть зазвенели ключи. Знакомый выдох. И еще движение – чтобы скрыть свой приход. Напрасно. И все равно. Тихо. Входит. Совсем осторожно. Прикрывая дверь соседней комнаты. И вновь тишина. Уличный шум слышен отчетливо. Но что делать. Уже теперь. Ничего не случится.

Я закрываю пушкинский том. И думаю почему-то, что это моя мама. Пришла на минуту оттуда. И тихо прикрыла дверь. И мне сейчас нельзя шевелиться, покашливать. И даже книгу не надо ставить на место.

Показалось. Подумалось. А на самом деле. Наташа. Да, она не смогла там задержаться. И переживать. На расстоянии. Мой неуловимый окончательный миг. Она там нужнее. Потому что здесь уже ничего не может поправить. И как раз потому. Она поспешила сюда.

И естественно. Так должно быть. А я задумал нарушить этот порядок.

И все-таки мама тоже незаметно пришла. И сейчас я могу или рвануться в ту комнату. К моей Наташе. Или не двигаться. И затаить дыханье. Чтобы мама тоже осталась в той комнате, рядом со мной. Или — или. Или туда, или здесь. А я не делаю. Ни то, ни другое.

И вот взамен себе – несколько строк. Из тех, которые обрадуют маму. Даже если я не увижу ее. И она останется в комнате рядом. Но чтобы обдумать и родить эти строки, не нужно двигаться и даже дышать. Затаи дыхание. И строки родятся.

Ну, еще немного. И вот я проснусь в момент засыпания. А нужно мне только это одно. И если оно случится, мне все равно – есть я или нет. И я войду в измерение. Которое одно спасительно и тогда, и сейчас.

Почему так – не знаю. И откуда благая весть и сознание того, что все это именно так. И самое счастливое то, что Наташа там догадалась. И вот она осторожно притворила дверь за собой.

Строки бегут навстречу моей тишине. Комната в разноцветном тумане. Сквозь пелену вижу предметы. И все они ложатся в мой заготовленный стих. И там пропадают. Потому что он слаб, как лепет ребенка. И я был таким. Тогда. В тот год начала войны.

И сейчас. Такая же слабость. И в руках и в ногах. Особенно, помню, в те жуткие ноябрьские вечера. Когда мы с мамой почему-то выходили из дома во время обстрела. И все было в полной тьме. И дул пронзительный ветер. И сдирал понемногу плакаты, наклеенные на стенах. И почему-то я видел во тьме эти стены и эти плакаты. И точно такая же слабость и сейчас у меня. В руках и в ногах.

Сознание. То же самое. Узнаю. И я воображал себя взрослым и старым. И вцеплялся в мамину руку. А она упорно гуляла со мной. От угла до угла. И я знал, что дом прикрывает нас. И мы идем безопасно. А может быть, мама боялась попадания в наш самый верхний третий этаж. И думала и говорила себе так же смешно о том, что лучше оказаться на улице, чем дома во время обстрела.

Придумывала. Невероятное. Молча. И мне было понятно. И я не хотел спускаться в газоубежище. Там нас могло засыпать. Но бродить взад и вперед еще тяжелее. Уж лучше стоять. В полной тьме. Когда земля дрожит под ногами.

Честно говоря, я не знаю. Было это или приснилось потом. И точно так сейчас – все это есть или мне снится. Не знаю. Стою на грани, как в начале войны. И могу разглядеть эту грань и поймать то, что хотел и не мог уловить. Легко. Доступно. И все это на свету. В праздничный день.

Вот. Надо запомнить. Все предметы. Все, какие тут, вокруг меня, в этот момент. Вижу стол, компьютер, торшер. Вижу глазами ребенка. Роскошная комната. О лишних вещах я тогда не мог и мечтать. Но вот и предметы, знакомые с детства. Мольберт. Картины по стенам.

Резной дубовый буфет, в котором теперь книги, книги и книги. Я когда-то снял дубовые дверцы. И теперь это вместительный книжный шкаф.

Если бы мне такое собрание книг приснилось в ту блокадную зиму, я бы не поверил и отогнал этот сон. И проснулся бы там, а не здесь. Вот в углу этажерка. Оттуда, с верхней полочки, отец вынимал для меня белые квадраты ватмана. Вынимал и клал их на обеденный стол.

А на столе в блокаду не было ничего. Даже посуды. Горел фонарь. А у входа в большую комнату потрескивала сложенная отцом кирпичная печка. Отсвет огня дрожал на синей клеенке. И полутьма грозила из темно-синих углов.

А на стене вот здесь висел черный, как будто полированный телефон. Трубка и сверху два зеркальных звонка. Все грозило. И на всем дрожали отблески пламени. Когда мама открывала дверцу печки.

И я знал, что грузный чужой, незнакомый дядя, распухший от голода, больше к нам уже не придет погреться у этой печи. Дяди-художника больше нет. Он умер вчера. А отец где-то у окна в темноте комнаты сидит, маленький, и не может работать во тьме.

Я стою там, где была печка, и хочу переселиться в то время. Потому что я тогда чувствовал, что проживу большую и полную жизнь. И вовсе не думал, что могу умереть. Даже когда завывала сирена. И когда мама одевала меня, чтобы спуститься в газоубежище. А отец оставался тут, чтобы следить за печкой и лезть на крышу – сбрасывать зажигалки. И я знал, что и папа мой не умрет. Может быть.

Но я видел – мама с ним прощалась, когда уводила меня. А он прикасался ко мне. Трогал плечо. И отворачивался, чтобы я не мог разглядеть его лица. И я уходил.

Комнаты совместились. Прошлая и нынешняя. И я, шагнув, замираю там, где тогда стоял уходя. Стоял много раз. В самом начале воздушной тревоги. И всей моей жизни. И замираю теперь и как будто вижу конец. И вполне перешел отсюда – из этой войны в ту войну. Чтобы оттуда вернуться назад. И возвращаться долго, всю жизнь.

И вроде бы я владею секретом. Нужно внимательно осмотреть все кругом. И затаить дыхание. И очень долго не выходить. Из того измерения.

И вот кажется, мне уже удается. Я все осмотрел. И даже обложки Пушкина видел. И комнаты совместились вполне. И свет и тьма. И шум за окнами, и вой сирены. И грохот разрывов.

И тут одно движение, один мой неверный выдох и вдох. И все пропадает. И опять исчезло мгновенье. И я опять вижу его исчезающий след.

Известно, чем закончилось там. А чем разрешится эта война? Пока не знает никто. Но тогда я тоже не знал. И для меня, как ни странно сказать. Они породнились. Войны. И почему-то я все равно хочу остаться один. Вроде бы страшно быть. Лицом к лицу. Но я знаю  –  так надо. И не боюсь.

Вообще. То, что я один, понемногу стало привычно. Перебираю имена моих друзей-однолеток. А затем и всех старших, и тех взрослых, с кем судьба в детстве сводила меня. Все они уже пережили момент засыпания. Нет никого. И я поневоле один.

Родные мои – совсем другое. Это я сам. И получается – и так, и так я выведен за пределы. Моего бытия. И такая судьба – засыпать и знать, что, кроме родных, нет никого. Да и родные не все. Поневоле теперь, изо дня в день, – становишься вовсе бесстрашным.

Но вот опять. Шаги. Оттуда сюда. Из той комнаты в эту. Голос.

3.

–  Прости, я не смогла. Почему ты не приехал? Опять. Что-то задумал. То, что никак нельзя. Но ты решил. Мы готовы. И я тоже. Но там сегодня я уже не смогла.

–  Спасибо. И я сейчас размышлял о том, что мы с тобою одно. И потому. Я не скрывал от тебя. И не говорил. Но вчера окончательно принял решение. Окончательно. И сегодня в праздник уже передал все дела… Все. Понимаешь?

– Кому? Неужели преемнику? Их нельзя передать. И, если бы я была рядом, ты бы не сделал такого. Ты не понял. И преемника твоего я не хотела бы знать. Нет. Я знаю. Но то, что ты сделал, ужасно. Ты понимаешь, это война…

– Какая? Что ты сказала? Почему война? Откуда в тебе это чувство? Неужели я тоже думал об этом?..

Мы замолкаем надолго. Так бывает всегда, в момент особенных разговоров. И вот мне уже и впрямь неуютно. И я понимаю многое сразу. И больше того – я сейчас представляю себе формы и виды, в каких пойдет новая и заново начатая эпопея.

И прямо сказать о том невозможно. И тут я упускаю момент засыпания, как только воображу, что произойдет в душе у жены, когда она догадается. А она догадалась. И вот приехала, бросилась оттуда прямо ко мне. И так тихо открыла дверь и так неслышно ко мне подошла.

Да. Мы в начале. Мы в самом начале. Так надо сейчас непрерывно себе повторять. И все равно. Будешь ты или нет. И как ты уснешь. И сможешь ли ты что-то поймать. Все пустяки, если ты лишь в начале. И как ужасно, если голос какой-то скажет, что мы не здесь, а там, в самом-самом конце. Единственного пути.

В самом начале. Еще страшнее. Но это спасение. И, может быть, жена еще не уверена в этом. Надо, надо… Но я молчу. И она ни слова. И понемногу молчание наше становится неподвижным. Как бывало в моих детских кошмарных снах. Когда вокруг злые и непонятные шумы.

И я помню такой сон. И приснился он мне как раз перед началом той завершенной войны. Тогда. Помню. Траншея. Крытая. На Большом проспекте. За окнами. И кто-то в ней по железу гулко и мерно стучит.

Потом, уже наяву, и в самом деле вдоль тротуаров на площадках и в академическом саду рыли траншеи. До сих пор не знаю, зачем. Траншеи хорошие. Аккуратные. Прутья на стенках закрепляли продольными рейками. Сверху доски, дерн. И получалась крыша. И в них было темно. И мы, ребятишки, бегали там, пугались, играли в прятки. А в это время. Уже где-то гремели бои.

А потом, в блокаду, зимой, никто не спускался в эти траншеи. И никто не стучал по железу. Туда бросали трупы. И я помню, у самого входа зеленый трупик ребенка в таких же зеленых тряпках. Кто-то бросил. И долго не убирали. В снегу. Мама, когда мы гуляли мимо, закрывала мне лицо, чтобы я не глядел. И была тишина. И я успевал быстро увидеть и разглядеть. И как будто слышал удары.

И вспоминал мой сон, и этот стук по железу в траншее. И он приближал какое-то самое жуткое зло. И потом я увидел. И все подтвердилось. И значит, это была какая-то невозможная правда. И как будто бы наяву. Кто-то стучал. И он, этот кто-то, пугал и смеялся неслышным, опасным, исковерканным смехом.

Нынешняя война меня уже не пугает. Она незаметна. Ее вроде бы нет. Но молчание наше… Это хуже, чем сон. Его нужно как-то прервать. И мы не можем. Ни я, ни жена.

А за окнами праздник. Разрывы салюта. Вечер. Но крики долго еще не утихнут. И мне уютнее было бы. Вернуться туда. В ту войну. И, может быть, затем и пришла моя мама. И она хочет позвать меня в ту зимнюю предсмертно теплую, пронзительную блокадную жизнь. Чтобы легко мне было теперь заново увидеть мой сон.

И я пытаюсь, воображаю, заставляю себя и рассказываю Наташе все, что могу рассказать. Но слова наяву прерваны криками и салютом. И никак не могу я вернуться к началу жизни. И пытаюсь напрасно. И забываю то, что помню и забыть не могу.

– Но ты послушай. Как это было… Снилось иначе. И я сейчас невольно придумал. Да, конечно, траншея. Но она тогда была не за окнами вдоль проспекта. А у меня в моей детской кроватке. В складках белого одеяла. И стучало что-то прямо рядом со мной. И я даже мог рукою пощупать, что это. И я боялся притронуться. А, по сути, боялся тронуть себя самого.

– А как раздавался этот железный пророческий стук?

– Пророческий… Да, слова такого не было у меня. А чувство охватывало. И я хорошо помнил во сне, что ничего нельзя объяснить. И станет еще страшнее и страшнее. И наяву такого страха не будет. И тебе не страшно. Как было мне, когда я проснулся. Пойми. В наше время. Сейчас. Мы не проснулись. И потому кажется – нет никакой жути. А если что и будет, мы не дети… Понимаешь? Потому что нельзя вернуться туда…

– Нет. Не очень понятно. А ты скажи. Складки одеяла. Какого оно было цвета? И ты вроде бы говорил. Повтори. Очень важно. Я сумею представить, какое оно.

– Ты права. Помню точно. Складки белого цвета. Это я помню.

Вернуться нельзя. И спасение невозможно. И этот момент засыпания. Нельзя возвратить. Сокрытие тайны. Вот что такое любая война. А тебе сейчас доступно то, что спрятано и укрыто. И ты можешь легко и подробно проследить и увидеть.

Это лишь показалось. А на самом деле – ты не заметил. Не упускай. Не спи. В этой новой, другой, последней вражде. Открыты, явлены тайны. Замечай. Осознавай. А то мы просто не хотим догадаться. И потому засыпаем. И не признаем то, что видим всегда.

Очень просто. Возьми и сумей проснуться в момент засыпания. Да, проснуться мгновенно и прямо. И все заметить и потом не забыть. И тогда… Понимаешь. По крайней мере для тебя одного.

И что бы ни случилось вокруг. Ты не услышишь. Стука в траншее. И блокада поманит к себе. И спасет материнским теплом. Конечно, самообман. И все же… Целая жизнь впереди.

– Да. Самообман. И что бы ни было в душе. События происходят. И сейчас они тоже уже начались. И вот я приехала. Рванулась к тебе. А ты мне рассказываешь о том, что я знаю почти наизусть.

– И что мне делать?

– Говори. Говори. Наперекор. Потому что я для тебя и есть возвращение того, что уже невозвратно. Вспоминай. Вспоминай. Пока мы еще можем вспомнить и друг друга остановить.

– Подожди, объясни. Как ты сказала. Не будет смерти для меня и для нас. Если мы мгновенно проснемся. Как понять? Я говорю самому себе то же самое. В тех же словах. Но все уходит во тьму. И нельзя останавливать. Понимаешь, нельзя.

– Ну, ладно. Как-нибудь объясню. Трудно сейчас. Ты забыл о преемнике. И о том, что произойдет и что происходит в душе у него. Почему он так быстро принял, схватил все, что ты решил ему передать. Схватил. И скрылся. Надо было остаться. И хотя бы слышать все, что мы сейчас говорим.

– Наташа. Дело решенное. Мне кажется, я уже догадался. Преемник у меня особый. Выверенный. И уже несколько лет. Я готов был сделать все то, на что решился вчера. А что сделано, уже уходит от меня и от нас. Туда. В блокадную зиму.

– Ты ошибаешься. Ничего не уходит. Я затем и приехала.

За окнами облачная пелена вспыхивает изнутри. Салют замолкает. Вообще залпы задерживались. И друг за другом гремели. Совсем не так часто, как в моем детском пророческом сне. Железные звуки. А ведь это они. Чувствуешь?

– Похоже. И все-таки что-то совсем по-иному. Там интервалы были короче. А тут обычный праздник Победы. Но почему нет ни шума, ни криков. Обвальная тишина. Подозрительно.

– Да, я согласен. Сразу тишина и обвал. Именно сразу. Как будто кто-то шепчет. Проснись. Проснись. Прислушайся.

– И где же белые складки траншеи? Они тоже куда-то исчезли.

– Да. Они растаяли прямо тут, у меня на глазах. Я видел. И мог протянуть руку. И что-то одно удержать. Понимаешь? Уходит все то, что было жизнью моей. И в самом начале другой катастрофы. Уходит сразу. И за окнами. Умолкло совсем. Кончен салют. Отгремели. Залпы. Один за другим.

Убыстряю. Свожу на нет. Паузы между ними. Интервалы. Мысленно. А то. Тишина их утаила в себе. Могу еще быстрее. И вот, наконец, полное тождество. Железных ударов и нынешней тишины. Наташа следит за моим выражением. И за моими руками. Где я? Никуда не пропал?

– Что бы ни случилось. Не вздумай уйти. Я знаю. Ты научился. И ты сейчас можешь. И там и здесь. И туда и оттуда. Но я за тобой. Затем и приехала. Пожалуйста, не рассказывай. И не пытайся.

Мы уже попытались. Пробовать и повторять. Наташа права. Ничего такого. Преемник не знает. И вот, как только салют отгремел, стало ясно, что он от меня пока еще не принял дела. И мне придется. Втайне. Продолжать. Рассказывать. И не отдавать. Себя самого. Ну что ж? Попытаюсь. Вот что означает. Обвал тишины.

– Разве? Новое только то, что я отныне все облекаю в слова. И сейчас. Ты слышишь? Наташа. Это я вслух. Прямо. И теперь мне легко достается. Точное слово. И если оно верно мгновению, то понимаешь… Кто-то мне и тебе сегодня уже подарил такую новую жизнь. А уже не осталось надежды.

– И ты уже согласился уйти. И потому она сама возвратилась к тебе.

– Ну вот. Она возвратилась. И это слова. Но теперь мне говорить легко. О самом трудном. О том, насколько мы вдвоем стали свободны.

– А по-моему. Ты надолго умолк. Полночь. И я не хочу спать. И не буду. И не пытайся. Слышишь? Не пытайся уйти.

Вот. Наташа снова права. Легко. Пойман момент засыпания. Значит, нам обоим подарена та особая тишина, когда начинается все. Вот. Сравнивай и совмещай. Одно и другое. И здесь. И вокруг.

Ну, конечно, салют. Но и там, в траншее, звуки умолкли. И ведь что интересно. Этот пророческий сон я видел именно здесь, в этой комнате. Она другая. Но совсем такая. И здесь в ту ночь все начиналось… И теперь. Блокадное. Там и здесь. Мама. И где же преемник? Наташа…

И вдруг. Меня пронзает простая мысль. Что сейчас, в этой полночи. Засыпание. Переход. Непрерывно. А началось. Только сейчас. И теперь ясновидение. Позволит нам. Обоим. Точно. И в самых верных словах. Огласить. Начало. Невидимой и беззвучной. Новой и небывалой. Неуловимой. Стук в траншее пророчил о ней.

И никто не слышит. Спят. И как легко. Быстро уснуть. После салюта. И полуночных теледебатов. Где только и речи… Да, уже давно, целых три года, об этом все говорят. Устали. Уснули и не заметили. И только у нас. Детские сны.

Чувствую. Преемник сейчас будет звонить. Полночь миновала. Уже третий час. Глухая тихая ночь. И если он позвонит. Мы не уснем. Скорей. У него, разумеется, машина своя. Хорошая иномарка. Тихо подъедет. Лифт. Открывай. Встречай. И разговоры – на целую ночь. Нет. Ничего такого. Мертвая усталая тишина.

И все же я знаю. Преемник не спит. Он там, у себя. И, конечно, он хочет звонить. И не решается. Во всяком случае, трудно подумать, что он в такую ночь может заснуть.

Наташа догадывается. И спокойно покачивает головой. И, наконец, произносит:

– Не воображай. Он спит. И ты не волнуйся. Могу пересказать, что он видит во сне.

– Подождем еще. Ты увидишь.

За стеной у соседа чуть слышные звуки праздничной музыки. Нет, не музыка. Различаю крики политических шоу. Неужели опять о начале. Одного и того же. Понемногу сумели – в точных и верных словах. Ладно. Воображение. И почти неслышно. И вообще кажется – нет никаких голосов. Шумят без телевидения. Вот замолкают.

Наташа не ждет. А я почему-то еще прокручиваю в моей голове. Причины причин. И меня раздражает впечатление покоя и безмолвия за стеной. Но я привык. Потому что каждую ночь, и до трех часов, там продолжается праздник. И только сегодня мне почудились – люди все поняли и уснули.

И вот – я прав… Неуверенно и не сразу. Телефон все-таки зазвонил.

Я слышу этот звонок. Но его перебивает. Сирена воздушной тревоги. Едва слышно. Вначале. Но вот все громче и громче. И наконец – ничего не слышу. Кроме нее. Но почему-то звук на одной устойчивой ноте. Не завывает выше и выше. Нота одна. Постоянная. Громче и громче.

Наташа остановилась. Как будто услышала тоже. Но в глазах вопрос. Нет, она, слава богу, не слышит. Она заметила. Я на себя не похож. Телефон опять неуверенно. И опять без ответа. Значит, какой-то звук заглушает его.

Не могу протянуть руку. Мобильник вспыхивает раз, другой. И замолкает неслышно. А этот звук еще сильней и сильней. Вытерплю. Сейчас он перейдет степень возможной силы. И я перестану его различать.

А в это время, я понимаю, мама уходит. Надо что-то сделать. Звук мешает. И, прежде всего. Не двигайся. Затаи дыхание. И как можно дольше его удержи. Нет, я чувствую, от меня уже ничего не зависит.

Почему она пришла и хочет уйти?

Кому вопрос? И, может быть, это уже момент моего засыпания. А я на грани. Между тем и другим. Сирена стихает. А звонок телефона. Как будто издалека. И они умолкают. Одновременно.

Все нормально. В комнате полная тишина. Разрывы снарядов. Где-то совсем далеко. Отголоски. Но когда они утихнут, мне уже ничто не поможет. Мы сами. Вдвоем. Наташа рядом. Нет никого. Кроме нас.

И опять сирена. Едва различимо. Набирает звук. Выше и выше. И слабеет. И уходит совсем.

4.

Причина причин.

Преемник прямо передо мной. За круглым столом. А на столе никаких бумаг. Томик Пушкина. В обложке из ватмана. Черная тушь. Красивая надпись на корешке и лицевой стороне. Корешок надорван слегка. Уже давно. А я так и не стал менять. Этой обложки.

Преемник сразу снял с полки. Первый пушкинский том. Раскрыл. И снова закрыл. А я в это время вслух прокручиваю. Причину причин.

– Виктор. Обычно последняя вспышка – детское чувство. Доверия. Ты сын отца. И не больше того. А где отец? Надо верить. И я допускаю. То, что всегда наготове. Образ. И она, природа, беззащитна, как новорожденный младенец. И надеется только на нас. А мы слабосильны. И сами пока – только в начале. Ну, и так далее.

Преемник молчит. Еще бы. Ему двадцать два. Или двадцать четыре. Снова руки. Тянутся к Пушкину. Раскрыл на той же странице. Комментарий. Дореволюционная типографская краска. Запах детства. День Победы. Уже полвека назад.

– Виктор. Ты понимаешь. Я беспощаден. К себе и другим. И это как раз. Моя последняя вспышка.

– Нет. Николай Николаевич. Вы умеете продлевать. И растягивать. И тому, кто всерьез поверил. В то, что все бытие беззащитно. И в то, что с нашей помощью. Оно пытается понять, что с ним такое. Тому, кто в этом уверен, бог по возможности продлевает. И дни, и часы, и минуты. А я приехал затем… Простите. Приехал. Только затем.

– Не говори. У меня все в голове. Текста нет. И нет комментария. А я беспощаден. К себе самому. И если узнают. И если поверят… Понимаешь? Не будет войны. А она уже три года идет…

– Николай Николаевич. Эта война уже давно для нас началась. А вы. Дайте мне текст. Прямо сейчас. Напишите любое. Вот компьютер. Продленные обладают особенной властью. Любые слова. Излучают у них скрытую правду.

– Ладно. Включай свое аудио. У тебя славный магнитофон. Записывай сам. Ошибка. И никаких излучений. А моя вера самая радостная из всех. Но никто не радуется. Потому что… По этой вере. Ну, все равно людям придется покинуть себя и заново. И вновь. А потом… Повезет – встретишь. Повезет, и они там найдут способ… И твоя ипостась. Узнает мою.

– Да, видимо, шансов мало. Одна миллиардная. Николай Николаевич. По-вашему, нужно радоваться тому, что она все-таки есть? Ну, конечно. Одна миллиардная… И я радуюсь, Николай Николаевич.

Виктор за одну эту ночь… Постарел. Потерял что-то. В себе. И так мало. Подарено ему этой верой моей. По сравнению с тем, что уже дано. От природы. Целая жизнь. И еще больше. А если состоится, все будет подобно тому, что сейчас происходит. За нашим круглым столом.

Нет, Виктор не оживает. От моих медитаций. И Наташа ушла в свою комнату. Чтобы не слышать. И уже за окнами. Там. Начинает светать.

– Ты приехал зачем? Нет, не беспокойся. Вера моя живет. И в тебе она, чувствую, никогда не угаснет. И уж если есть возможность, верь. А то, что радости мало. Признак. Правда. Что? Записал?

– Нет. Вы скрываете… Может быть, все не так уж печально. И все зависит от нас. Мы захотим – радости будет много. Большего нам и не надо. А будет любое. И если мы когда-нибудь захотим. Горечь потому, что на все на это маленький шанс. Бесконечно малый. Как у Толстого.

– Продолжай. Слушаю. Верно, Витя. Но это уже маловерие. Или неверие. А мы тысячу раз говорили о том. И ты приехал совсем за другим. У тебя идея. И ты очень хочешь, чтобы я высказал ее раньше тебя. Зачем? Говори. Отвечу. И ты заново примешь ее от меня.

Виктор в том возрасте, когда вдруг становится ясным, – никто не пойдет с ним рядом по жизни. Все есть, и молодость, и успех, и внешность. И нет ничего. И вот. У меня получилось. А у него… И неизвестно, за какие такие грехи. Нет грехов. Единственное – он принял мои дела…

– Но это не грех, –  говорю, –  Виктор. И в чем твоя особенная идея?

Он мне ее излагает. Путано. И в неточных словах. И никто не поймет. А я почти догадался. Он такой человек. Его не замечают. И не заметят потом. И сейчас нужно. В одиночку. И без всяких надежд. И без веры. То же самое делать. Как если бы вспомнили. И как если бы вера была.

– Вот почему, – говорит он, – я согласен. И, по-моему, только я и согласен. Вам нужно знать. А иначе. Вдруг что-то пойдет не так. И нужно совсем другое.

– Виктор. Подумай. Представь. По этой вере. Я обещаю. Исполнение всех желаний. И не только сокровенных. Как у сталкера в зоне. Всех. Понимаешь. И в числе этих всех такое… одно, которое обезвредит любую опасность. Даже если кто-то исполнит свое. Непоправимое. И повторится то, что сейчас… Но твое тоже исполнится. И оно победит. А сейчас ты. Не веришь. И делаешь то, что не хочешь…

Разговор отвлеченный. А он решает судьбу. Конкретно. Виктора, победителя. И я, Николай, решаю ту же, но совсем другую судьбу. И вот мне говорят. Не придумывай и не уходи. А я уходом сокращаю мой путь. И это греховно. И нечестно. Есть преемник. Он сделает все без меня. Видишь – какой он. Современный. Я верую. А он уверен. И вере не доверяет. И, не желая того, сделает все.

Виктор впился глазами в меня. Молодой. Красивый. Двадцать два года. И я подумал. Его в самом деле забудут. Но он отдаст. Всего себя. Тем делам, которые принял. Разговор, отвлеченный. Страдать и радоваться. Неужели одно и то же?.. Верить и не верить – одно?

Виктор продолжает. Ему надо выговориться. А за окном синеет рассвет. Здесь. На стенах. Оглядываюсь и поражаюсь, как ярки и необычны краски этюдов отца. Особенно этот редкий для него зимний пейзаж. На Кировских островах. Дважды. Одно и то же. В разные годы. Второй – большая картина. Те же деревья. Но там, вдали, появилась какая-то красная сараюшка. И дорога к ней заметнее проторена в свежем разрытом синем снегу.

Вдыхаю весенний воздух над снегом. За этим воздухом папа на ту же точку пришел через год. Он умирал без надежд. И вот. Я преемник его.

Виктор ловит мой взгляд. И тоже сравнивает. Оба этюда. И висят они рядом. И так их повесил мой сын. Который ушел от нас и где-то ждет, что сбудется вера моя. И даже не он сам. А его отсутствие ждет. Я это хорошо понимаю. И он оттуда может меня понять. Нет, неверие невозможно. Это временное бессилие мысли и чувства. Так? Не так?

Виктор поймал мой взгляд. И продолжает не верить. Но он впервые согласен – это пройдет. Бессилие временно. А пока. Сравнивай две картины. И дыши единодушно с тем, кто этим дышал.

– Николай Николаевич. По-моему, вы жалеете бытие больше, чем отца, и сына, и мать. Разве не так. Вы говорите – Бог, а на самом деле все, что есть, ничтожно перед тем, что отсутствует. И получается – бог ждет вашей помощи, просит защиты. А мы не можем услышать. И вот он один. И отсутствие – наше Все. И боль божества. И его младенческий крик. И я могу захотеть. И пожелать… Отсутствие ограничено тем, что есть. А безгранично то, что вместе. И то, и другое…

– Все проще. Пока мы есть, надо помочь божеству. Оно именно в нас хочет познать и проверить себя. Мы не будем, оно сотворит. И они вместо нас. Мы захотим. Они захотят. И сможет оно. Божество. Потому что это оно хочет, когда мы хотим. Но объясни, Виктор, почему такой разговор? Виктор, зачем. И ради кого?

– Проверяете? Знаю. И Бог и Вы – ради сына. А отец ваш – ради всех нас. И неужели что-то меняется оттого, что мы смотрим его пейзажи?

– Да, мы приближаем то мгновение, которое он в нас для себя предназначил. И не сам. А тем, что отсутствует в нас. И чего мы хотим.

– Ну вот. Наконец мы у цели. И теперь можно заняться бумагами. Я их принес. А Пушкина мы поставим на место.

Виктор берет пушкинский том и осторожно вновь ставит на полку. И перед ним пока нет ничего. Портфель преемника на полу, прислонен, закрыт, но Виктор не спешит вынимать оттуда хозяйство свое. Он смотрит и видит отсутствие. И в воздухе проводит рукой. Направо. Налево.

И, мне кажется, он сейчас не в том состоянии и уже не видит меня.

Да. Не видит. Не видит. И слава богу. Такое неверие стоит веры. Ему. Две разных судьбы. Возможны. Одна – жить, соблюдая запреты. И другая… Не соблюдать. И уже сейчас. Высвобождать. Все желания.

Понимаешь? Обязательно все. И сразу в одном. И необъятном. И так. Труднее всего. Такое. Опасно. Легко забыть. Многое из того, что ты очень желаешь. И потому не спеши. Собери себя. И наконец пожелай.

Виктор очень вяло. Раскладывает бумаги. Курс философии действия. В школе и вузе. Он разработан. И уже есть учебники. Мы соавторы. Написали. Напечатали. Гранки. Новые черновики. Отныне Виктор будет единственным автором. А я останусь тут. Зачинателем дела.

Все это вчера Виктор унес в своем портфеле домой. И вот он снова. Объясняет мне, что непонятно. И почему никто пока не признал. И не примет. Наши дела. И почему. Очень жаль.

Философия действия предполагает определение. Всех желаний в одном. Как пожелать? Ведь у каждого получается. Вариант особый. Именно свой вариант. Заманчиво. И опасно.

Виктор ждет, что я сейчас позабуду себя. И наложу мой запрет. А я все-таки предусмотрел. Как философ. Новые пути, способы и возможности – в бесконечном. И вот оказывается – квантум сатис, пока он становится и образует себя, он сам собою замыкает философию действия.

И вот – магнитофон. И я опять. Вслух. Несколько новых страниц. И в ответ слышу великолепное возражение. И это вновь. Страницы учебника. Виктор загорается. Узнаю. Молодой знакомый порыв. Глоток весеннего свежего воздуха.

А за окнами – рядом с голубым небом срез соседнего дома, ослепительно озаренный утренним солнцем. И невозможно глядеть в окно. И я опускаю голову. Это скоро пройдет.

– Николай Николаевич. Надо кончать. Могу добавить. И заново будем печатать.

– Подожди. Конец – это своего рода запрет. И где тогда. Философия действия. Не торопись. Освободи круглый стол. От этих бумаг.

Философы – народ безнадежный. А труды их – сотканы и состоят. Из одних надежд. И я очень плохо распорядился. От реального действия в конце пути – к философии. Плохо. Неверно.

Лучше хотя бы один пейзаж. Словами. Воображением. Раннее утро. Уже состоялось. Наташа надеется. Что мы когда-нибудь. Прекратим. Я уже поймал момент засыпания. Чего же еще. Точное слово.

А Виктор – в самом начале. И сразу то, чем я думал завершить. Самого себя. Чтобы потом. Встретить и себя и сына. И узнать их. И чтобы они. Узнали меня. Ты понимаешь – нет преемника. И не будет. И не может быть. В деле таком.

Виктор, увидев отсутствие, уже не может вернуться. К нашему разговору. Бумаги лежат на столе. Что мы будем печатать. Какая философия действия? Во время войны. Только одна. Война сама по себе.

Философы очень воинственны. Государство без них обойдется. Толстой писал – оно, государство, и есть война. И все желания уже три года сведены. Слиты. Убиты. Книге успех обеспечен. И понимание – тоже.

Наполеон говорит: политика – фатум. В другой связи. Ничего не выходит. Виктору надо жениться. Что? Прямо так и сказать? Хорош преемник. Но ведь женщина – слабость философа. И это я говорю?

Виктору слабость не свойственна. Вот уж где он точно видит отсутствие. Наташа не может его выносить. И сейчас в другой комнате ждет, когда он, кончив дела, уйдет восвояси.

А я философствую вслух, отдыхая от нашего разговора. От веры. Неверия. И от всех желаний, слитых в одно. А между тем чувствую – вера моя становится крепче. И я мог бы сейчас один сесть и писать. Как и что?

К сожалению, Виктор не думает уходить. Он тоже готов был бы писать без меня. Как ему тяжело. И как он рад, что можно избавиться от чего-то. Это уже, когда философия становится действием. Я понимаю. Пускай.

– Николай Николаевич. Не обращайте внимания. Но я пришел вам сказать. Временно. Я возвращаю вам эти бумаги. Мне нужно побыть одному. С вами. Еще немного. Можно. Возьмите назад. Мою философию.

Мы смеемся. Два человека. Один преемник другого. Ученик и учитель. И между ними двоими схватка. А внешне оба – в полном согласии. Смешно. Как будто выдумал кто-то. Вот почему Наташа не хочет нас видеть вдвоем.

Философы. Друг другу передают. Свою философию. А она вроде бы одна на двоих. И ее сотворили оба. Соавторы. И готовы издать. Общий учебник. И вот круглый стол. Завален бумагами. И никто из них. Не хочет оставить себе. Эти бумаги.

Время идет. За окнами день. Воскресенье. Шум города. Еле слышен. Прямо сцена из «Фауста». Но там – Фауст и Вагнер. А здесь двое. По сути. Начинают ее. Ту, что уже третий год. Исподволь. Разъедает Россию. Громко сказано. Потому и смешно.

И все-таки. Воскресение. Первый день. После победы. Грек и римлянин. Победители оба. Виктор и Николай. Очень грустно. А мы. Долго, долго смеемся. Будущее возможно. И вот современность. Философия действия. Причина причин.

Шум города громче. Мое окно выходит во двор. Просторный колодец. Напротив стена соседнего дома. Воскресение. Кусочек неба, если вглядеться, втягивает глаз непривычной праздничной голубизной. Она снилась мне и обещала Победу. И вдруг сейчас. Точно так. Не обещает.

А что со мной? Пытаюсь встать. Опираясь о стол. Не могу. Потому что. У меня. Кружится голова. Да, год назад я предвидел такое. Вся комната в отблесках. Прежней лазурной голубизны. Тонет и кружит меня.

В глубине комнаты письменный стол. За ним у окна стеллаж. И даже его черная тень. В дымке золотого синего утра. Золото от заоконной стены ближнего дома. Дымка от неба. Лаковый пол. Белые, голубые полоски на нем. Комната кружится. И дрожит неподвижно. Виктор помогает мне встать.

И я первый раз чувствую – надо прощаться. Нет никого рядом. Виктор один. Губы не слушаются. Но я что-то произношу. Говорю: «До свидания». Как раз хорошо. Воскресное утро. Именно он. И, по крайней мере. Один останется. Без меня. И вот уже. Остается. И не дает мне уйти.

Отсутствие. Очень просто. И не надо. Никаких страшных судов. Они только для тех, кто еще пребывает. Они. Зрители. Неподсудны. Они свидетели на суде. А те, кто ушел…

Виктор сделал. Что-то особое. Хорошо бы спросить. Хорошо бы услышать. Как раз в момент отказа. От своей философии. Непроизвольно.

Да. Совсем другое. В первый день. После победы. Отсутствие. Ослепляет. Нельзя глянуть в окно. Брожу по комнате. Взглядом новорожденного. Не было ничего. И вот появилось.

– Николай Николаевич. На секунду забудьте. Все остальное. Это большое искусство. Обо всем забывать. Решительно обо всем. Никаких желаний. Потому что не было их.

– Ты владеешь. Таким искусством? И ты серьезно?

– Могу поделиться. Философия действия. Это когда. Нет философии. И вы говорили об этом. И вот в учебнике. Повторено. Гранка. Видите? Вы говорили. А на деле. Получилось. Только сейчас. Вот воскресение. И оно всегда. Было такое. И не бывает иным.

– Спасибо, Виктор. Но ты ошибаешься. Да. Все, как надо. Вдумайся. И ничего, ничего. Не объясняй. Мы воюем друг с другом. И ты воскрешаешь меня. Помогаешь воскреснуть. Но у меня. По-своему. И все не как у тебя.

И я объясняю. Волшебную силу. Первого взгляда. Момент, когда бог. Доволен тобой. Все это. Почти невозможно. Вот у меня пропало зрение. Правого глаза. Комната поплыла. Голубые. Белые. Синие пятна. Желтое что-то. Исчезают предметы. Понимаешь? Для меня. Это конец жизни моей. Но я изо всех сил сжимаю веки левого глаза. И расширяю правый. Как только могу. И вот. Вижу тебя. Так же хорошо. Как чувствую руку.

– Да. Но у вас непроизвольно. Приоткрывается левый глаз. И проясняется хаос. И я это хорошо изучил. И уберегаю. Миг. Пригодится. А сейчас. Мне пора. И у вас много работы. Вы, как во сне. Будете складывать этот учебник. И, боюсь, никогда не сложите его. До конца.

Виктор отпускает мне руку. И я вновь. Равновесием. Возобновляю себя.

5.

Бумаги оставлены. Учебника нет. И я куда-то бегу от квартиры профессора. И в самом деле. Перебросил ему. Возвратил. Вернул. Мою философию. Не понимаю. Неужели мою?

Трудно понять. По крайней мере. Предотвратил. Этот его. Момент засыпания. Как он его называет. Хотя еще ни разу о том. Не было разговора. Куда мне теперь? Назад. В мое одиночество.

Странный. Очень странный он человек. И почему он выбрал меня. И зачем я согласился? И когда это было. Обычная жизнь. Бизнес какой-то. И я уже давно, три года, ушел от профессии. А вот согласился. И, мне кажется, я знал о том изначально.

Конечно, моя. Система идей. Николай Николаевич угадал. И к тому же. Все время какие-то сны. И сегодня. Пошел пешком ночью к нему. Чтобы не сидеть у себя. И стараться не спать. И, не дай бог, не увидеть. Один и тот же навязчивый сон.

Я ничего не боюсь. Но сновиденье такое. Страшнее всего. Потому что оно постоянно. Прямо еще одна. Параллельная жизнь. И сейчас. Уже полдень. Воскресенье. И я возвращаюсь. И, конечно, усну.

Спасает бизнес. Но там все хорошо. Нет проблем. Шиномонтаж. Или что-то вроде. Я сам не знаю точно. И уже привык. Не вникать и не доводить до сознания. Тогда получается. Все идет как во сне.

А вот настоящие сны. Попробуй в них разберись. И Николай Николаевич – один из таких постоянных снов. И вообще вся профессия. И вся моя философия. Именно он. Три года назад. Внушил мне. И вообще. Меня обнаружил.

И вот я сегодня решил вернуть ему. Этот мыслительный. Шиномонтаж. И теперь он делает за меня. Мою же работу. Он теоретик философии действия. А я, получается, практик. И вот практик бежит. К себе самому.

Причина причин. И момент засыпания. А в итоге война. И вот благодаря моей медитации мы знаем, что это война. А так ее бы никто не заметил. Ну, вот опять. Наяву – одно. А еще страшнее – во сне.

Шиномонтаж, если вдуматься, – дело очень серьезное. Оно точно, а ты стремишься к запредельной, микроскопической точности. Никому не нужно. Видно только тебе. А ты проверяешь, проверяешь, пока душа успокоится. И вот, наконец, шина – как слово у меня в чеканной строке.

Николай Николаевич не знает об этих занятиях. И о том, что у меня уже целая группа. Шесть человек. Молодые. Один из них в прошлом году кончил филологический факультет. А второй – доктор наук. Тоже историк, философ. Гений точности и порядка.

Помещенье хорошее. Окрестность Петербурга. Удачно. Киевское шоссе. Хорошая точка. Небольшое кафе. Что-то восточное. В помещении. Рядом с кабинетом. Душ. Комната отдыха. И особая комната. В ней мы с философом размышляем и спорим. Туда не заходит никто, кроме нас.

Ландшафт не очень богат. Голое место. Сад – минимально. Две яблони. Две березы. Шоссе расширяют. И придется точку менять. Но пока еще до нас не дошли. Деньги есть. А все остальное придет.

Повторяю. Пока нет никаких причин волноваться. Машина. Славная иномарка. И сейчас. Пешком? Нет. Забыл о том, что подъехал на ней. Там она. А я уже у Андреевского собора. Не люблю возвращаться. Можно было бы сделать профессору. Подарок. Оставить машину.

Думал зайти в собор. Но самое лучшее – в комнату размышлений. А туда еще нужно доехать. Поворачиваю. Иду лениво. Потому что с каждым шагом. Все ближе и ближе. Николай Николаевич.

А ведь он. Взял с меня слово. Что я скоро вернусь. Дня через два, три. Но отнюдь не сегодня. Что мне там? Повторяю. Какой шиномонтаж? А здесь – философия действия. И непонятно. Что сегодня. Здесь. Может произойти. Или случилось. Уже без меня. Пока я бегаю. Туда и сюда.

Иномарка на месте. Вокруг. Много народу. Что? Неужели до сих пор праздник Победы? Лица. Лица. И я пытаюсь в них что-то прочесть. Нет.

Ни одного. Встречного взгляда. А ведь на страницах учебника мы подбирали такие слова. Чтобы все повернуть. И вот я возвращаюсь.

Философия действия. Когда идешь сам. Своими ногами. Управлять мерседесом легко. Но ты отключен. Руль. Педали. Навигатор. «Эхо Москвы» – громко. И никакой информации. Действия нет. Понимаешь? Автоматизм управления. Философия спит.

А вот когда идешь пешком. Голова работает хорошо. Все интересно. И вообще управлять. Можно самим собой. И никем и ничем другим. А вокруг. Лица. Лица. Идти еще далеко. На окраину города. Сколько живых впечатлений. В оба глаза. Два часа пешего хода.

И все-таки. Шел я пешком или приехал? Иномарка похожа. Но у меня справа – легкая вмятина. Кто-то наехал. Не помню. А здесь. Не тронуто. Видимо, нет. Не моя. Но почему такая неточность? Раньше не замечал. Было бы здорово. Подарить профессору. Чужую машину. А ему. Зачем?

Портфель при мне? Или я бросил. Вместе с бумагами. Ну, конечно. Там. И этот странный человек. Ничего не сказал. Понял. Что портфель не подарок. Потому что бумаги все на столе. Куда их складывать? Он пустой. Только туда. Что остается. Ждать, когда я вернусь. На моей иномарке.

Объясни себе. Откуда усталость. И что ты сделал за эту ночь? Объясни. Почему стоишь. У подъезда. Рядом – чужая машина. Один. Руки пусты. Ладонью. Поглаживаешь дверцу. Лобовое стекло. У тебя малая трещина. А здесь никаких следов. Подозрительно. Объясни. Утомление.

Покачиваясь, устоял. Площадка. Скамейки заняты. А у меня. Вот-вот. Обморок. Первый раз. Куда-то силы ушли. Еле стою. Кто подходит? Под руку. По газону. Кто освобождает мне место? Как? Заметили. Объясняю. Надо идти далеко. Но я посижу. Спасибо. Спасибо.

Незнакомец отходит. А я потрясен. Первый раз. Чтобы так поняли. Со стороны. А может быть, потому, что это и в самом деле случилось. Абсолютно здоров. И вдруг. Не могу вздохнуть. Шага ступить. Только бы сесть. До скамейки. Сам не сумел бы дойти. Опирался. О чужую машину.

Николай Николаевич, может быть, из окна увидит меня. Нет, не увидит. Его окна выходят на двор. А здесь. Оттуда. Супруга его. Интересно. Если даже увидит. Она догадается? Поймет? Или отойдет от окна. Вот уж, наверно, взглянула и отошла. Но скоро. Вновь. Неотрывно.

У него. Клубок всей моей жизни. В бумагах. Среди гранок. Разбросаны. Признания. В том, что не далось пережить. Одиночество полное. Двухкомнатная квартира. Для меня одного. Лучше туда. Чем на окраину. Монтировать шины. Или в отсек. Размышлений и споров.

А из этих двух комнат. Жена уже давно. Ушла от меня. И я не знаю. Родилась дочка. Или аборт. И почему ушла. Все было. И сам я неплох. И надежен. И молод. И до сих пор. Уверен в себе. И вот я один. Ушла, как будто я. Не совсем человек. И во мне. Какой-то изъян. Ушла. Убежала.

Квартира близко. На Васильевском острове. Но я почти что в ней не живу. Большой проспект. Хороший вид из окна. Старый дом. Капитальный ремонт. Вещи она взяла. Стол. Кровать. Большой телевизор. Ванна. Джакузи. Хорошая кухня. Посуда. Холодильник. Это осталось.

Пробовал жить. Ночевал. И только одно. Жду. Как будто кто-то вернется. Единственное прибавление. Стойка у правой стены. Подбор первоклассных вин. И до сих пор. Три года стоит. А я вообще не пью. Но ведь и бизнес мой начался. Три года назад.

Может быть, туда. Воскресный день. И я опять у Андреевского собора. А до шиномонтажа, чувствую, мне сегодня уже не дойти. В квартире кладовка. Там старые бумаги мои. Старые – условно. Двадцать четыре года. А там. Студенчество. Дневники. Диплом. Я все это запер. Иду.

Много народу. Похоже, навстречу мне. Спешат по Большому. Вижу. Попутчиков нет. Что это? Воображение. Или что-то серьезное. Нет. Я задремал. Сидя на этой скамейке. У меня за спиной иномарка. Чужая, конечно. И то, что говорил. Приснилось. И я кому-то рассказывал.

Да, никому. Площадка пуста. Все куда-то ушли. Скамейки свободны. И только напротив. Парочка. Та же. Все это время сидела. И вот сидят. И не спят. И не видят вокруг ничего. И в той же позе. Хороши спутники. И никуда им не надо. И некуда. Здесь лучше всего. Да. Вижу насквозь.

Пробую встать. Все в порядке. Сердце нормально. Могу пешком. Туда, сюда. Но, вероятно, все-таки по Большому проспекту. И к себе на квартиру. Что-то куплю по дороге. Открою. Одну из бутылок. Вот. Иномарка уехала. Не разглядел. Открыли подъезд. Кто-то выходит. Пока.

Почему трудно дойти. Пока, пока. Скамейка. Два раза. В разных местах. На площадках перед чужими домами. А я ведь ни разу. Так не садился. Я надежный ходок. И уже. В двадцать четыре года. Может быть, что-то случилось. Ночью сегодня. И я не понял. И не пойму.

А что случилось. Николай Николаевич не возражал. А его супруга Наташа. Как он ее зовет. Видела из окна. И не подумала. Что мне стало плохо. Она желает мне блага. И очень хочет, чтобы я надолго ушел. Надолго. И сейчас, я думаю, она стоит у окна. И наконец понимает.

А случилось другое. Идея учителя оправдала себя. И я это чувствовал уже тогда. Там, у него. Я еще сидел за его круглым столом. И еще не объявил ему, зачем я пришел. Уже тогда я ожидал в себе особого состояния. Он его испытывал. И я его принял. Бумаги остались. А я…

Что это? Я вижу – парочка меня обгоняет. Сижу на скамейке. А она опять садится напротив. И готова сидеть неподвижно, пока я не встану. Ну, значит, все справедливо. Иди. К себе на квартиру. Зайди в магазин. Купи что-нибудь. Ты сейчас по-настоящему принял. Иди.

Парочка остается. А я как во сне. Вновь прикасаюсь. К идее нынешней ночи. Она проста. Нет ничего страшнее. Нам открыто. Решительно все. Мы узнаем. Одни детали. Подробности. Одни подтверждения. И ничего больше нам не дано. И не будет открыто. Он с этим остался. Там, у себя.

Люди – навстречу. И теперь уже никуда не спешат. Гуляют и празднуют. И даже как-то приветливо смотрят. И стоит мне что-то сказать – ответят. Вот, и впрямь наступает эпоха. Взрослого знания. Предвидеть легко. Потому что сбудется все. И я мог бы им легко объяснить.

С таким знанием. Идти в пустую квартиру. А я уже несу пакет с тем, что купил. И каждый шаг – приближенье к тому, от чего я хотел бы уйти. Да, многое было в мои двадцать четыре. И отца моего вдруг вспоминаю. Совсем не таким, каким знал и видел его. До сих пор. Вспоминаю.

И чувствую, что я и с него снимаю сейчас. Эту тяжесть. Незнания всего, что нам изначально и доподлинно и решительно было открыто. Вот мой дом. Парадная. Код. Вспоминаю. Ключи со мною всегда. Пешком по лестнице. Открываю. Переступаю порог. То же самое. Решительно все.

Форточка. Скоро вечер. Немного прохлады. Пусто. Как никогда. И никакого намека. На то, что новое началось. Постель не убрана. Одеяло смято. Но в остальном. Образцовый порядок. Продолжение прежнего.

До сих пор. Стоять не могу. Еле дошел. Бросаюсь прямо. На двуспальную эту. В малой комнате. И единственное живое. Подаренный мне учителем пейзаж. На стене. Поворот реки. Очень похоже. И здесь он. Отец философа. После войны. Все сначала. Много природы. Люблю его.

Никогда не думал, что мы антиподы. С учителем и его отцом. Оба они, каждый по-своему, верят преображениям и открытиям. И тому, что мы – в самом начале. И вот я один. Лежу и чувствую. Успокоение приходит, когда все открыто и все доступно тебе. И вот сейчас оно во мне и со мной.

Любимое занятие. В полный голос. Философствуя, возражать. Нет никого. Научился там, в комнате размышлений. Коллега хорошо парировал и цитировал. Все же доктор наук. Привыкли. Слышать мой голос. И его баритон. А здесь. Я. Разными голосами. Попробую. Гулко.

– Понимаешь? Все открыто. Но это не значит, что уже ты сам все открыл. Разберешься. И даже не обязательно верить. Открыто. Прочти. Узнай. Успокойся. Мир. Война. Праздник. Воскресение после Победы. Видишь. Успокоение полное. И все потому, что нет никаких тайн.

– Позволь. Но ты полагаешь. Вопросов нет. Потому что есть все ответы. И ты, философ, их собираешь. И соберешь до конца. И что? Никто еще не собрал? А вот я. Живой пример. Ответил. И переживаю. Страшную слабость и боль. Еле дошел до квартиры. Упал и встать не могу.

– Да, это странно. Полежи. Поспи. Шиномонтаж подождет. Уже три года. Подтверждаю то, что сегодня узнал. И то, что ведал всегда. Неосознанно. Интуитивно. И вот опять. Полное подтверждение. И все равно ожидаю. Именно здесь. В этой комнате. Глядя, как застыла река.

– Полежи еще. Вечереет. И не отвечай на звонки. А ведь я не заезжал сюда больше года. И не хотел. Потому что знал. Заеду, войду, закрою глаза. И вновь ожидание. Одного и того же. Тихо. Спокойно.

И я закрываю глаза. И впервые, заснув, осознаю. Момент засыпания.

Что мне снится? И что предстоит? Невероятна. Моя судьба. Николай Николаевич, он. Ее приводит в порядок. И я воображал, что он, разумеется, вместе со мною. Обгоняет. Всех, кто сегодня спокойно. Празднует воскресенье. После победы. В той и в этой войне.

Если все открыто и если так, то предсказана и эта вторая победа. О которой не знает никто. Но она предсказана. Собирай. Собирай ответы. Неизвестно откуда. А вот как раз. Из этого постоянного сна. Нет ничего. Ни красок, ни линий. Лица. Лица. Совсем другие. И в них снится ответ.

Управляю сном. Воля к тому, чтобы он. Оставался в памяти. И не уходил никуда. Возможно. Собери волю во сне. Воскресенье и праздник победы. Соединились в одно. И в итоге. Нет ни того, ни другого. Но почему-то всего этого нет наяву. А во сне моем достижимо. Ну. Собери свою волю.

Всматриваюсь. И вот. Прямо на глазах. Появляются краски, линии. И на других лицах. Те же, знакомые мне черты. И вот все четко и ясно. Подробности. Могу запомнить и рассказать. Еще немного. И можно проснуться. И удержано будет все, что прояснилось во сне.

Хороший способ. Не забывать и удерживать. И непонятно. Почему я до сих пор. Не пользуюсь. Этим искусством напряжения воли. Нужно мягко. Не прерывая сна. Усилить голос. И еще незаметно сделать усилие. И сесть на кровати. И я это делаю. Мягко и точно. Вот. Мне удалось.

Доктор наук. Двадцативосьмилетний. И Николай Николаевич ведут разговор в полутьме. В маленькой комнате. И я один знаю. Нет разногласий. Но ни тот, ни другой. Не могут понять. И продолжают. Мысленный спор. Отправить их обратно? Или включить электричество?

Полутьма. Включаю. На стенных часах. Двенадцать часов. Пейзаж неизменен. Голоса понемногу слабеют. Умолкают. Растворяются. И только я один знаю. Что это согласие успокоения. И зажигаются окна. На той стороне Большого проспекта. Я их зажег, просыпаясь? Или сами они?

– Ну, садись и записывай. Ты ведь все поймал и запомнил. От слова до слова. Каждый раз. Было такое. И я в последний миг. Ничего не мог записать. И вот сейчас. Опять и опять. Мягко и незаметно. Ушло от меня.

Полночь. На той стороне. Вижу – гаснут огни. И теперь. Вокруг. Понемногу. Все успокоились. Николай Николаевич. Там у себя. Что-то подобное. Соседи. Прошлая ночь. А у меня. Толстые капитальные стены. Соседей не слышно. И никогда. Никаких шумов и голосов.

Но я проснулся. И предстоит бессонная ночь. И почему. Рядом с тем, что наяву. Сон продолжается. Это впервые. Остановить не могу. Двойное зрение. Двойное переживание. Плохо. И если я не сумею. Переломить. Мое и чужое. Тогда в тишине. Траншея где-то. И в ней стук по железу.

Очень легко. Передается. То, что было. И отделено от меня. И Николай Николаевич. И доктор наук. И они вдвоем. Комната размышлений. Там, далеко. Остановись и подумай. Очнись и проснись, наконец. Нет, опять. В полной тишине. Удар по железу.

– Ты слышал. Это я сказал. В полный голос. И вот появился железный звук. В белой траншее. И теперь любое. Доступно философу. Секунда. И оно зазвучит. Оживет. И тогда уже. За пределом. Тебе не вернуться. И никакого покоя не жди. Принимай. Принимай. И не думай о том.

– Слышу. Слышу. Разбрелись по углам. И не повторяй. И сейчас незаметно и мягко. Я отойду продолжением сна. А потом оттуда. После долгих часов. Этой моей новой бессонной ночи. Да, после долгих часов. Легко. Собрать себя. Там. И суметь возвратиться. Оттуда.

Вскакиваю. Хожу из комнаты в комнату. Из пустоты в пустоту. Смежные. Стеклянная перегородка. По существу. Одно помещение. И вот. Никуда не уйти. Одеяло смятое. Те же складки. А быть может, я не ложился. И ничего не видел во сне. И вообще. Никакого не было сна.

Замечаю. Комнаты прибраны. Отсутствовал целый год. А как будто вчера. Кто-то прибрался. И только оставил. Эти белые складки. Одеяло. Кровать. Понятно. Чтобы я не подумал. Но вот уже час ночи. Время остановилось. И я догадался. И могу о том громко сказать.

И я говорю. В полный голос. И там. На той стороне Большого проспекта. В далеком доме напротив. Последнее гаснет окно. И вновь. Мое состояние. И я дождался. И отзвука нет. Вижу – окно снова зажглось. Неуверенно. И теперь оно уже не погаснет. Всю ночь.

6.

Безвыходно. Фантазия. Кто-то из нас. Может уйти. Не получается. Одновременно. Вот уже она, вторая. Бессонная ночь. И почему именно я. Они. Мои голоса. Говорят об одном. Именно тот, кто понял, что все открыто. Именно он. Готов уйти. И вернуться оттуда. Иной ипостасью.

Но ведь мне пока двадцать четыре. И как будто все вокруг отдаляется от меня. И то, что я сегодня вернусь и буду бродить по опустелой квартире, кто-то предвидел. И на прощанье. Прибрал мои комнаты. И недаром. Целую ночь. Окно горит. На той стороне. Большого проспекта.

Да, природа надеется только на то, что мы в самом начале ее бытийной судьбы. Мы в начале. И мы что-то придумаем. Она это все оставляет нам. А сама не уходит. Вот почему кажется. Что она повторяет себя. Она не может иначе.

И сознание нам дано лишь затем, чтобы мы поняли это. И что-то придумали. Создали. И дала нам желания. Чтобы мы исполнили их. И тем самым. Вновь родили. И спасли. Все бытие. А моя философия. Убеждает меня. Что все открыто. И что это повод умиротворить и успокоить себя.

Если ты хоть на минуту подумал, почувствовал так, она, природа, будет медленно и незаметно отдалять себя от меня. И вот уже первые признаки. Обморок по пути сюда. И то, что забыл, где моя иномарка. И этот пейзаж. И окно.

И в самом деле. Нет на стене пейзажа. А ведь я точно видел его. Окно горит. И ведь я не ошибся. Целую ночь. И мне казалось – кто-то наблюдает за мной. А на самом деле. Это прощальный привет. Безнадежный и безысходный. Туда. Туда. К моей ипостаси.

Невыносимо. Кто-то из нас. И очевидно я. Сердце опять. И я готов согласиться. И тогда лягу. И непробудно усну. И буду видеть. Небытие без красок и линий. Вот разгадка. Моего неподвижного сна. Пейзаж исчез. А ведь точно. Здесь. Против окна. Он висел.

Не с кем и не с чем прощаться мне в этой квартире. И наконец. Нечего ждать. И некуда уходить. В этих двух комнатах собрано все открытое нам.

Уйти. Нет. Не физически. Уйти из моей философии. А может быть, – душа и тело. Вера в загробный мир. Или как. Нет. Не душа. Ипостась. В которую ты перейдешь. Двадцать четыре. Или девятый десяток. Все одно.

А на той войне. Понимаю. Люди мгновенно отдавали жизни свои. Могу точнее. Секунда. Переход. С облегчением. Интуитивно знали. Будущее. Все возвратит. И сотворит небывалое. И все выполнит. И потому – желания были. И наоборот. А сейчас. Душа. И они куда-то пропали.

А никто не хочет – вместо всего себя. Одну только душу. И вот. Потому. Нет ничего ужасней. Незаметной нынешней нашей свары. Пустая квартира. Когда. Простился. Оторвал от себя. Решительно все. Взамен. Голые стены. А потом. Душа. И память. Об этой двухкомнатной пустоте.

А еще лучше. Не вспоминать. И теперь война – способ убить свою память. Люди хотят, хотят войны. И в ответ на это единственное желание. Воюйте. Лгите. Убивайте. Но труднее. Тому, кто бросит. Шиномонтаж. И откажется верить. Один. В свою ипостась.

Было зеркало. Здесь. В душевой. И ванной. Вот место, где висело оно. Нет ничего. Голый нетронутый кафель. Глядись в него. Если можешь. Но так опасно. Видишь то, что вообразил поутру. Выхожу. Выключаю свет. Кухня как будто еще хранит. Следы присутствия. Недавнего. Твоего.

Любопытно. Кто прибирался, тот не заходил в эту кухню. Вот стакан. Год назад я оставил. Здесь на столе. Вот он. Высох. А ведь я тогда убрал все остальное. И из холодильника. Взял продукты. И увез. Туда. В комнату размышлений. И только теперь. На столе. Новый пакет.

Окно из кухни. Тоже туда. На Большой проспект. И опять. На той стороне. Светит. Оно. Подтверждение. Пожалуйста. Не надо смотреть. Опусти голову. Отвернись. Вымой чайник. И поставь на плиту. А в пакете. Все предусмотрено. Вынимай.  Прямо перед собой. Философия.

Книги. Стеллаж. Тоже. Туда перевез. Вот почему. В комнате. Особенно пусто. Выхожу из кухни. Да. Вот здесь. Она стояла. Кроватка. И в ней все ждет. Не смято. Не тронуто. И потому. Как будто бы. Нет ничего.

Вот. В замке шевельнулся ключ. Кто? Лена? Душа? Или моя ипостась?

Показалось. Открываю дверь на лестницу. Пусто. Еще раз в комнату. Кроватка на месте. Что? Не понадобилась? Или мне в утешение? Прибрано. А может быть, проще. Уже три года. Кроватка мала. Стою над ней. Долго. Хочу и не решаюсь. Тронуть ее.

Оглядываюсь. Коридор. Дверь на лестницу. Остается открытой. Неужели закрыть сразу? Да, непременно. Война так война. Между нами. У вас погибший сын. А у меня. Порушено все. И уже не поправить. Там у вас. Даже само отсутствие ждет. А здесь. Прибрано. И закрыто на ключ.

Получается, мы враги. Я пытаюсь. От себя отказаться. Но вы ошиблись. Я живой человек. И что же. Три года. Или два дня. И ведь если я закрыл последнюю дверь. Вот моя формула. Боль и судьба. Лена где-то рядом. Но здесь ее нет. А может быть. Незаметно. Стой. Или все. Вновь осмотри.

Живой человек. Вновь бродит. Из комнаты в комнату. И после каждого круга. Что-то становится ближе. И если я так. Буду непрерывно ходить. Скоро оно вполне. Станет рядом со мной. И, незаметное. Остановится. Прямо на пути у меня. И в большую комнату. Шаг преградит.

Можно или нельзя? От меня зависит. А ведь я. Слышу как будто. Голос дочки моей. Она велит мне. Все рассказывать вслух. Она. За моим большим столом. А я… Вот мой уголок. На кухне. Пусть так и будет. И не надо ходить. Если оно. Выпустило меня. Сяду за маленький столик.

Вот она. Страшная правда. Мы, враги, очень похожи. Не знаю, как вы. А я воюю уже давно. Я сделаю все, чтобы дальше уже ничего не менялось. А вы попробуйте сами. Уже без меня. А что если. За все часы и минуты. Пока я здесь. Уже случилось то, от чего я вас. Уберег.

Дочка за большим столом. Что-то бормочет. Моими словами. Но я теперь уже. Не разбираю слова. И мне понятно. Что она хочет сказать. А значит – она ожидает. И никто не знает об этом. А я. Услышал голос. И вот один только я. Шепотом сумею ответить. И я отвечаю. Один.

– Папа. Ты, наконец, пришел. Не бойся. Мы будем так. Сиди спокойно. Я рисую. А ты шепотом. Отвечай мне. Когда захочешь. А я всегда захочу. Но лучше. Еще подождать. И ты угадал. Что я такое рисую. Мы будем так.

Подумать жутко. Я не знаю. Как зовут мою дочь. Спросить у нее? Ответит. Но как спросить? И что подумает? Или она. Думать не будет. Наконец пришел. Что это значит? Приходил. Или вообще. Не был ни разу. И даже здесь… Есть она? Там. Конец. Начало. Нельзя. Отведи эти мысли.

Вот. Никуда не пропала. Шевелится. Дышит. Что-то рисует. И знает, что я угадал. Вот он, мой сон. Постоянный. Именно здесь. Виктор. На этот раз. Я не сплю. Потому что оно пропустило меня. Из комнаты. Где я видел. В кухню. Где я тоже не сплю. И гадаю. О том. Здесь она или нет.

Безумие. Или выздоровление. Или то и другое.

– Ты почему замолчал? Похоже? Войди. Посмотри.

Нельзя. Нельзя без ответа. И я должен сейчас угадать. Как зовут мою дочь. И я не угадывал. Три года подряд. Сначала. Никто не ждал и не просил. Затем труднее. Мучительно вспоминал. Что это я сплю. Обходился. Но сегодня. Уже нельзя. Потому что…

Маленький столик. Накрыт стеклом. И оно отражает меня. И если я сейчас. Позову неверным именем. Что-то случится. Но я выговорить не могу. Неверное имя. А она ждет. Или без имени. Или сон отступает совсем. И явь. Побудет еще вокруг меня. Какое-то время. Ну, говори.

Выглядываю. Безымянная дочка сидит и рисует. И уже не ждет никакого ответа. Спасение. Прохожу неслышным шагом. Чтобы всерьез и надолго ее рассмотреть. Все доступно. Воспаленному зрению. Вынимаю мобильный мой телефон. Снимаю неслышно. И незаметно. Рисует.

И вдруг. Я понимаю. Она потому и рисует. Что ей тоже. Как мне. Трудно сказать. Легче нарисовать. Что-то очень похожее. И если я. Без единого слова. Подойду. Посмотрю. Что-то будет. Но пока. Я забыл все мои сны. Постоянное сновидение. Изменилось. И оно. Явь наконец.

Обморок не тот. Когда теряешь сознание. На этот раз. Оно никуда не уходит. И я не чувствую боли. Падая и задевая головой. Ручку двери. Но в остальном. Обморок настоящий. И слава богу. Он не случился тогда. У скамейки. Но я предвидел и знал. Что он должен случиться.

–  Папа. Встань и взгляни. Очень похоже. Ну, почему ты не встал?

Прихожу в себя. Опираюсь. О ручку двери. Встаю. Что передо мною? Письменный стол. Где рисунок? Стул придвинут. Отодвигаю. Придвигаю опять. Да. Я не успел. И не ответил. И все же на этот раз. Можно было. И в пяти шагах от порога. Точно. Больше такого не будет.

Но это значит, я могу. Выбрать имя. То, которое захочу. Я свободен. И не надо спрашивать ни у кого. И я выбираю. И называю. И одно только это имя. Возвращает меня. К себе самому. И к ней. Произношу вслух. И не слышу. Голоса нет. Или просто нельзя говорить. Об этом. Знай и молчи.

Думай. Думай. Две пустоты. Надо заполнить. И все равно. Какие мысли. Ну. Скорей. Иначе вдруг. Изо всех сил. Плохо. Собери волю. И соверши действие. И хотя бы одними словами. То, что я думал до этого. Нет. Опасно. И все-таки я возвращаю. Прежние мысли.

Голос какой-то чужой. И после каждого слова. Тихо. Тихо. Молчание тоже ответ. Неузнаваемый голос. Мой. И вновь тишина отвечает. Но почему те же слова. А за столом нет никого. Видимо, очень долго. Продлится такое. Успокойся. Это мое счастье. Уже никуда не уйдет.

Ну, теперь понятно. Только здесь. Комната размышлений. И Николай Николаевич – в прошлом. Размышлять и решать буду здесь. И больше не стану пробовать голос. В гулких пространствах. Этих брошенных комнат. И за мой письменный стол. Садиться нельзя.

Но пора вернуться к тому, что я не успел до конца продумать. До конца, до конца. Да, конец и начало. Их поединок. Вот исток и причина. И все-таки я сажусь. К письменному столу. Вынимаю бумагу. И что-то пишу. Из того, что нужно сказать. Учителю моему.

– Вы открыли секрет радости. А я только сейчас. И за эти столом. Согласен. Быть вашим преемником. Потому что я не могу. И не в силах уйти. Но я остаюсь в этой комнате. И буду слушать. Любую. Особую. И мою тишину. И если такое случилось, я дождусь, когда оно повторится.

– Вы слышите. Ответьте мне. Почему на столе. Цветные карандаши. Их не было прежде. Или я позабыл. Почему только их. Я оставил тогда. Спасибо. Да. Пусть они. Остаются. Спасибо. Спасибо. И я уже точно знаю. До времени встречи с вами. Пока. Их трогать нельзя.

7.

Встреча происходит. У Андреевского собора. Николай Николаевич опаздывает. А я вот уже пятнадцать минут. Наблюдаю. Кто входит и кто выходит. И все жду. Когда появится. Безымянная девочка. Надо ее сначала узнать. Она за руку с мамой. А потом. По имени. Оглянется? Нет?

Три дня моих. Уже миновали. Никаких звонков. Но я почему-то знаю. Сюда Николай Николаевич. Придет поутру. Скамейка напротив. Он уж точно. Узнает меня. И я никого не вижу. Кроме тех. Кто войдет и выйдет. И дальше туда. По Большому проспекту. Вправо. Совсем. Рядом со мной.

Пятница. Николай Николаевич. Вдруг. Он любит сюда приходить. Каждое утро. Вместо молитвы. Здесь. Легко наблюдать. И никто не заметит. И уж если мы в самом начале. Предвидим. По мере сил и желаний. Впереди. Много. Неизмеримо. Все впереди.

– Николай Николаевич. Вот мы и встретились. Как я обещал. И вот она теперь. Наша скамейка. Вы не ушли. И я никуда не пропал.

– Понимаю. Да. Виктор и Николай. Два победителя. А до нашей победы. Еще далеко. Но мы все равно. Встретим друг друга.

– Встретим? И вы точно знаете. Как и почему. Это случится.

– Да, знаю. И это нетрудно. А вы никак не хотите признать. Что люди в храме ищут свою ипостась. А ведь я. Николай Николаевич. Имя и отчество. А у вас. Виктор Иванович. Тоже неплохо.

– Нетрудно. Вы говорите. А у меня была. Очень тяжелая ночь. Вы спали? Разбирали бумаги. Эти три дня.

– Какие бумаги? Нет никаких. Перед тем знанием. Какое посетило вас и меня. Вглядитесь. И будет все хорошо. Вы до сих пор. Воюете. А я ни с кем не воюю. И здесь, на этой скамейке вы ждете меня.

А Николай Николаевич заметно сам изменился. В эти три дня. И ему тяжело. То, что происходит со мною. И вот он умолкает. И внимательно смотрит за всеми. Кто входит и выходит. Из Андреевского собора. Утро. Пятница. Мало народу. Легко разглядеть. И наконец. Там. Обе они.

– Видите? Вот они. Обе. Вошли. Выйдут сейчас.

– Вижу. Но не встану. И по-прежнему буду сидеть. Я не знаю, как зовут мою дочь. Они пройдут. Мимо. В двух шагах от меня. И я сумею разглядеть. Ее, безымянную.

– Вы удивительно верно сказали. Виктор. Но я уже разглядел. И могу объяснить, почему они в этом храме. И почему я до сих пор не дождался. Вероятно. Он часто. Один. Сюда заходил. И я жду. Когда он выйдет ко мне. И я верю. Когда-нибудь. Выйдет. И сразу. Узнает меня.

Мы долго молчим. Никого нет. И как нарочно. Обезлюдела. Открытая темная дверь. И Николай Николаевич. Неотрывно. Всматривается в темноту. А я устаю. Неподвижно и долго ждать. Глаза не видят. И уже сомненье. В том, что было минуту назад.

Очень просто. Нужно встать и войти. Но я боюсь – ничего не увижу в храмовой полутьме. Вероятно. А у меня. Вполне точно. А все-таки почему-то. Снимок не получился. Как будто я вообще не снимал. Стол. Придвинутый стул. И теперь. Очень боюсь. Моей неожиданной слепоты.

Николай Николаевич. Порывается встать. И, вставая, сжимает мне руку. Выше запястья. Вспоминаю. И в этот момент. Они выходят. И теперь уже обе. Ко мне лицом. Спокойно. Еще раз оглядываются. На то, что поверх открытой храмовой двери. Мама крестится. Дочка смотрит по сторонам.

Потом они медленно вдвоем. В двух шагах от нашей скамейки. Идут мимо. И вполне дают. Себя разглядеть.

Девочка останавливает маму свою. Что-то ей показалось во мне. А я не знаю, как мне к ней обратиться. Нельзя ничего. И я не успеваю. Разглядеть ее маму. А та поспешно. Уводит за собой. Мою безымянную дочь. Туда, откуда я приходил. К этому храму.

Николай Николаевич встает. Опираясь на руку мою, которую он сжимает мне выше запястья. Постоял. Постоял. И так весело и легко. Произносит вполголоса:

– Видели? Вот они обе вошли. И выйдут сейчас.

Война в полном разгаре. Где-то блокпосты. Где-то готовятся к наступлению. Там все открыто. Ислам. Православие. Украина. Россия. А здесь один Андреевский храм. Никаких траншей. Газо- и бомбоубежищ. Но в том, что утром нет никого. Кроме нас. Именно в этом. Признак последней. Третьей. Вечной и безнадежной.

Андреевский храм. Тогда уцелел. А потом был долго закрыт. И я все хотел представить себе, вообразить его резной позолоченный иконостас. А теперь могу его разглядеть. В полутьме. Внутри. Но я сижу на скамейке. И Николай Николаевич рядом. И мы еще ни разу не проникали в собор. Может быть сейчас. Когда вокруг нет никого. Настала минута…

Для Николая Николаевича все впереди. А для меня – ожидание последнего дня. Трехлетняя девочка в храме. Она бы осталась там. Вместе со мной. И я бы спросил. Как мама ее назвала. А потом шепотом. В гулкой глухой тишине. Назвал бы ее именем. Которое выбрал сам. Потому что не мог раньше спросить. И она бы услышала. И узнала себя.

И теперь. Когда мама ее увела. Я готов. Как будто в последний день бытия. Прошептать ее имя. И она услышит. И я в это поверю сейчас. И тогда. Никакие взрывы. Уже не тронут ее. Будь что будет. Потому что это моя последняя вера. Больше нет никакой. И ее нужно внести в забытый, всеми оставленный храм.

А Николай Николаевич. Слегка нагнувшись ко мне. Всматривается в мое лицо. Он верит в тех. Кто выходит оттуда. Из открытой миру. Благостной полутьмы. И он, я чувствую, вполне одобряет. Мое желание. Последний раз он сжимает мне руку.

– Ну что ж? Мы не увидимся больше. Спасибо вам за то, что вы все вернули и оставили мне. Договор наш. В силе. А я понемногу, шаг за шагом. Вернусь домой. Наташа меня заждалась. И я расскажу ей. Как разрешится. Наша судьба. И то, что было сегодня.

– Почему? Подождите. Я вернусь. И мы вместе пойдем.

–  Куда?

–  Я не знаю. Туда, откуда пришли.

Николай Николаевич согласен ждать. Но почему-то. Он вместе со мной. Переступает порог. Андреевского собора. Ему нельзя. Но для меня. Он решил нарушить. Свой многолетний запрет. И теперь уже никто к нему. Не выйдет отсюда. Он сам внутри храма. Куда когда-то. Вошел его сын. Это фантазии. Но теперь. Не выйдет никто.

Мы оба. Но как будто – каждый. Один. И кроме нас. Нет никого. И мы не видим друг друга. Шаги умолкают. Гулкая тишина. Оглядываюсь. Вот он. Иконостас. И здесь где-то. Стояли обе они. Думаю. Точно. Именно тут. И не приближайся. Не надо. Слегка в сторонке. Нет никого.

Если он. У меня за спиной. Не могу прошептать. Выжидаю. Когда он в полутьме увидит свою ипостась. И удалится из храма. Нет, он всматривается в пустоту. И в каждой иконе. Знакомый лик. Особенно апостолы. Один за другим. Справа и слева. И я все-таки зову мою дочь. Вполголоса. И знаю. Именно здесь. Ответа не будет.

Полутьма успокаивает. Отсутствие. Лучше любого ответа. Имя названо. И никто. И уже никогда. Не поправит меня. Душа – отсутствие. Нирвана вполне достижима. И меня самого, кажется, – нет. Как просто. Еще немного. И я опять в сторонке. Повторю. Имя. И если никто не прервет. Оно будет признано. Полутьмой опустелого храма.

И вдруг я чувствую – кто-то мне возражает. И без единого слова. Так. Одной тишиной. Дыхание трудно скрыть. Мое – незаметно. Чье-то еще. Пустота и отсутствие слышат. А впереди. В центре иконостаса. Нет никого. Но дыханье ответно. И я прихожу в себя. И не дай бог. Что-то случится опять. Как в моей опустелой квартире.

Еще немного. Прислушайся. Неужели так? Николай Николаевич мне возражает. Чуть слышным. Пророческим шепотом. И удивительно то. Что я понимаю слова его. И могу повторить. Он говорит. О чем-то своем. Но я согласен. И чувствую – ничто не нарушено. Потому что он повторяет. Имя, которое только что я произнес.

Тихо. Не оборачивайся. И не ищи никого. Кто мог бы войти. В эти минуты никто не войдет. И я стою долгое время. Шепот умолк. И остается память о нем. И чуть слышно. В тишине. Все то же дыхание.

Здесь. На имя свое. Она должна отозваться. Надо еще подождать. И я подожду. Пока не услышу. А это именно так. Николай Николаевич. Больше сюда не придет.

Пророческий шепот. Легко предсказывать. Он вошел. И прошептал. Ради меня. Вместо молитвы. Но это больше. И потому. Ему сюда можно войти. Один только раз. Он оставил тебя. А ты не спеши. Отсюда легко услыхать. Грохот разрыва. Когда содрогнется и рухнет. Андреевский храм.

Оборачиваюсь. Пуст и ярок. Проем приоткрытой на улицу двери. Так и хочется поспешить. Но я останавливаю себя. Еще есть время. И как будто они забыли меня. Но я сам. Никого не забыл. Гулко. Недвижно. И мне кажется – имя глубоко ушло в тишину. И если ты затаишь дыханье. И долго будешь стоять. И не упадешь. Оно вернется оттуда.

И вот я слышу. Запоздалое эхо. Звук моего голоса. Вполне измененный. Отчетливо. И чтобы я не боялся чуда. Помедлив. Еще и еще. Дважды. И я понимаю. Это он, мой собственный голос. Он оттуда. И я его узнаю. Впервые. И только так. Можно его узнать. И еще подождать. И ничего, ничего не услышать. А потом. Все равно.

Воображаю. Девочка просит маму. Вернуться к храму. Пройти мимо той скамейки. Войти в полутьму. Она попросила. Но мама спешит. Мама не знает. И это все мне кажется. Нет ничего. Ты слышал. Не было звука. Не было голоса. Не было слова. И в храме осталось. Одно только имя.

Первый шаг. Туда. К алтарю. Иконостас неизменен. Отблески свеч на золотых завитках. Все-таки движутся. Живые. Нет, не дрожат, но как будто колеблются. На самом деле. Оно, живое, здесь остановлено. Живой огонь. Замер. И не дрогнет. Если ты не вздохнешь. И не сделаешь нового шага. Туда. К алтарю.

Апостолы слегка. Сдвинули головы. Они тоже отпускают меня. И в этот миг. Я очень хочу, чтобы они меня отпустили. Мне так близки все, кто молится, чтобы спокойно и тихо. Выйти из храма. Но молитва моя. Уже прозвучала. Я что-то внес в этот храм. И душа моя. Останется здесь.

Шаги. Шаги. Я на пороге. Скамейка пуста. Учителя нет. Поворачиваю к нему. А в Андреевском соборе. Опять и опять. Его пророческий шепот.

8.

Откуда пришли. Туда. К учителю. Один. Иду. И вдруг. Сворачиваю направо. Назад. Пешком. Шиномонтаж. Пора. Еще целый день впереди. А я уже не был. Три дня. Моя иномарка. Далеко. На окраине Петербурга.

Дела. И комната размышлений. Проблемы, проблемы. Легко и мгновенно. И если о них забыть. А я их забыл. Пойду пешком. С тем, чтобы на этот раз ни о чем не подумать. Долго. Долго. Пешком.

И в самом деле. Я не заметил, как уже прошел половину пути. А тут опять в голове учебник философии действия. И чем дальше от моих бумаг, тем лучше и точнее. Абзацы и строки. И я точно знаю. Запомню. Потому что. После Андреевского собора. Все это во мне и со мной.

А ну-ка еще раз. Повтори. Что самое трудное. Что лично тебе труднее всего. Ну, конечно. Посмотри вокруг. Есть изменения в том, как движутся люди? Убыстряется ритм? Есть напряженность в том, как едут машины? По-моему, пока не видны приметы глубинных событий.

А я в хорошей форме. И нет никаких следов этой ночи. Мобильник при мне. Если что. И вот я почему-то останавливаюсь. Тут. Сажусь на скамейку остановки троллейбуса. И звоню к себе в пустую квартиру. Там красная трубка. Она лежит на столе. Гудки. Гудки. И никакого ответа. Но я зачем-то продолжаю слушать. Эти мои гудки.

Попутный троллейбус. Вот как раз. Кстати. Проеду немного. Чтобы хоть как-то. Прервать безумие утра. Салон пуст. Почему? И это мне кажется подозрительным. И я отвлекаюсь. От моей внутренней пустоты. Кажется, улицы тоже. Без пешеходов. Очень уж быстро едем. Как будто водитель. Понимает меня.

Пятница. И уже. Все на работе. Как было у меня когда-то в Москве. И не у меня. Рассказывал Николай Николаевич. Ловили тогда всех, кто прогуливает рабочие дни и часы. И утренняя Москва опустела. И он с учебником в рюкзаке. Один ехал в вагоне метро. А потом один вышел на Красную площадь. Зимой. И даже с портфелем и рюкзаком попал в мавзолей. Очень смешно. Комната размышлений. Вот были события. А сейчас. Неужели тоже. Петербург опустел.

У нас рабочий день в девять. Проверяю. Около десяти. Еще двадцать минут. Один за другим. На остановках. Входят. Мои сотрудники. Доктор наук. И коллега-филолог. Не поздоровались. Они делают вид. Садятся впереди. Спиною ко мне. Прогуляли утренний час. И все-таки едут.

Гляжу им в затылки. Что ж? И я целый час прогулял. И тоже еду к месту работы. Непонятно. Как и на чем держится наша система. На долларах? На рублях? На еврах? Или на том, что у каждого есть иномарка. А вот мы втроем. Сели в троллейбус. И я ни о чем не думаю. Где они?

Пока я мысленно разговаривал сам с собой. Они вдвоем вышли на остановке. Раньше нашей конечной. И троллейбус опять опустел. Как долго. Еще пять минут. Четыре минуты. Невыносимо. Нечего наблюдать в окно. И не о чем думать. А без них. В нашем центре. Я не могу.

Представляю себе. Николай Николаевич потерял уже всех своих ровесников-однолеток. Догадываюсь, как тяжело. Даже если ты не был дружен. Даже если разрыв. Жить без того, кто однажды, случайно встретился на пути. И ты запомнил его. Жить без него тяжело и горько. Если узнал, что его уже нет. Но у кого как. А я. Почему-то подумал.

Приеду. Выйду. Проблемы решим. И хорошо. Комната размышлений. Пустовала три дня. Что если там поговорим сегодня о двух параграфах учебника философии действия. Но для этого нужно поймать по пути хотя бы одну примету событий. Которые требуют. Чтобы мы делали что-то.

Вот. Автобус, троллейбус подъехал. Моя остановка. Я выхожу. Нет, нет. Все точно. Я ничего пропустить не мог. Не было ни одной приметы. И не было тех, без кого мне горько было бы жить. Николай Николаевич. Вы опередили события. Философ. Опережение – враг. И опоздание – враг.

Мой кабинет. Расчетная. Вся моя группа. На рабочих местах. И доктор наук. И филолог. И я даже не знаю – их ли я видел в троллейбусе. Доктор Иван Иванович – мой заместитель. Все в порядке. Все как часы. Непонятно. Сверяю. Как точно. И все совпадает. Минута в минуту. Секунда в секунду. И что же? Пока никто не заметил. Перемены во мне и вокруг. Или пока вокруг нет перемены. Сижу, работаю. Подымаю глаза.

Как? Почему? На пороге – Николай Николаевич. Мелькнул и пропал.

 

 

 

Комментарии запрещены.