Ц  Е  П  Ь

 

Я каждый раз не похож на себя самого. Это во времени. Да, серьезно. Помню цепочку всех своих появлений. Это как если бы ты оказался между большими двумя зеркалами. В полный твой  рост. Они друг на друга смотрят. А ты между ними. И в ту и в другую сторону. Темнея и уменьшаясь  –  твои отражения. Там и там конца не видно. А ведь его и нет. И я научился. Видеть всю цепь. Да, всю без конца…

С помощью двух зеркал. То, что во времени. Уходит в пространство. И я научился. Могу это подробно тебе рассказать. Но даже я сам. Не хочу слышать об этом. Почему?  Лучше знать про эту цепочку. И не видеть. И не различать. Забудем. И успокоимся. И себя согреем детскою верой. Но зеркальные отражения. Уменьшаясь, темнея  – одни и те же. В каждом из этих зеркал.

А в моей цепочке. Я не похож на себя самого. И потому хочу разглядеть. На любом расстоянии. Другого себя. И, кроме того. Нет удвоения. Моя бесконечность одна. А вернее, в любом направлении от меня уходит особая цепь. И я научился разглядывать любую из них. Вообще, конечно, занятие жутковатое. И хочется иногда помотать головой. И отбросить все это.

Нет. Если кто научился, тот уже не сумеет забыть. И только во сне отдыхает. И там он, как прежде. Видит себя одного. Но там он знает, что это сон. И как только  вспомнит об этом. Сразу проснется. Но ты не бойся. Все в порядке вещей. Привыкай. И если захочешь, ты всегда сумеешь уйти от себя самого. И это совсем особое состояние. И я тебе объясню. Ибо только в таком единственном смысле. Бессмертна душа. Понимаешь? Вот я тебе кое-что расскажу.

Одна из моих ипостасей. Жила, совсем не зная меня. Не волнуйся. Это был очень хороший простой человек. Вот я вижу его. Но он жил или живет от меня далеко. И я не знаю – в каком времени и пространстве – среди бесконечного множества пространств и времен. А я могу разглядеть. И все тебе рассказать. Любую подробность. Ну, если захочешь, конечно. Во всяком случае. Вот. Я уже почти захотел.

Не буду пока об этом. Пока мне важно одно сообщить. Этот хороший простой человек научился точно тому, что и я умею теперь совершать. Напрягая последнее зрение. И больше того – умея совершать переход из одной ипостаси в другую. Теперь он тоже, как я, обладает искусством внезапного перехода. Он вглядывается. Обнаруживает меня. Еще немного. И мы увидим друг друга. И, главное. Вот я уже не могу ему помешать. И происходит оно. И я уже не знаю, что делать.

Происходит. Произошло. Взаимный взгляд. Уничтожает всю цепь. И остается только одно. Мое отражение. И это я сам. И я смотрю в зеркале сам на себя. И, наконец, отодвигаю знакомый образ. И остаюсь. Как еще недавно был. Один, среди таких, как я. Хороший простой человек. Вошел в меня. Привыкает ко мне. Становится мною. И я счастлив. И он доволен вполне. Мы оба знаем, как возобновить нашу цепь. Но не дай бог. Если кто-то из нас. Попробует снова.

Такие события. Со мной бывали не раз. И всегда. После каждого подобного случая. Я возвращался к моим делам. С особым чувством.  Как будто мне разрешили взглянуть на то, что будет. И сразу вернули назад. И очистили память. Но я хорошо знаю – нет никого. И я все сделал сам. И обеспечил себе. Продолжение уже вполне конченой жизни. У которой, оказывается, нет никакого предела. Все заново. И все так и не так.

Надо, чтобы в комнате. Не было зеркала. Вот я снимаю его со стены. Вернее, думаю снять. И вдруг замечаю. Зеркальное серебро. Отстает от стекла. И уже отстало. А ведь его совсем недавно. Мастер посеребрил. И вот началось. А я не заметил. Красиво и живописно. Всматривайся. Нет отражения. А если разглядывать. Искаженные изогнутые подобия образов. Узнать невозможно. И нельзя разглядеть.

Ну вот, я думаю, пускай оно остается. В полстены. В роскошной раме. Из красного дерева. Подернутый зеркальной рябью. Прямоугольник. Вспоминаю двадцатые годы. Недоступный мне. Сюрреализм. Особого толка. Чтобы не было никаких отражений. А только одна зеркальная рябь за стеклом. Жаль. Придется его реставрировать. Но если бы он так закрепился, я бы оставил его  навсегда висеть. Как экспонат. Посмотрим, что будет.

Я в молодые годы предпочитал живопись. И если бы у меня тогда получилась такая картина, я был бы счастлив. И продолжал бы творить. В том же духе… Но у меня  получались. Только подобия. И я был согласен. Их делать объемно. Зеленая глина. И естественно. Никакого зеркального серебра. И я однажды попробовал. И отшатнулся в ужасе.  Нет, скульптура.  Только она. И вот я скульптор с тех пор.

Двигаюсь. И оно тоже движется. Неузнаваемо. И бесформенно. А если приблизить лицо. Нос к носу. Можно кое-что угадать. Приближаю.  Улавливаю. Глаза ускользают. Но если умело подвинуть себя. И в этом зеркале тоже. Встретишь  ответный взгляд. Замри. Постой. Как перед скульптурой. Плохой скульптурой. Для которой нужна. Одна лишь точка обзора. Лучшая точка.  А все остальное. Искажение образа.  И вообще. Полное  самоуничтожение того, что ты сотворил.

Ну, в этой раме. Все происходит само. А ты поймал себя? Остановись. Потому что самое важное. За стеклом нет никакой цепочки. И нет удвоения. Зато посмотри. Какое богатство. Красок и форм. И это все материал. Освобожденный от смысла. Моего бытия. Вот оно. Для творчества лучшее. Да. Твори. А не отыскивай образ.

Ты слышишь. Эти мои бормотания. Уже два года прошло. С тех пор, как ты впервой услыхала.  Ну, конечно. Держит меня. Только работа. И ты уже два года не видишь. Что я творю в моей большой мастерской. Она рядом с твоей синей опустелой комнатой. И я в мастерскую хожу только так. Минуя тебя. В эту дверь.

Слева кровать у стены.  А над спинкой кровати.  Маленькая иконка. Твоя. И я еще ни разу не попробовал ее разглядеть. Маленькая. При тебе ни разу. И теперь. Без тебя. Так, мне кажется. Ты остаешься. В том, что я не успел разглядеть и разгадать. Я до сих пор декан… И привык. Слово мое окончательно. А тут. В синей комнате. Все по-другому. И я прохожу мимо кровати. И осторожно. Приоткрываю белую дверь в мастерскую.

Рядом другой вход. Из коридора. И там слева. Громадный темный отсек. Подхожу. Поливаю водой. Зеленую глину. Что-то будет сегодня. Пока. Раннее утро. Тут в мастерской. Напротив отсека. Уютный диван. Моя постель по ночам. Заправлена.  По-военному аккуратно. А ведь сегодня. Так ни разу и не уснул. И не работал. Потому что ночью. Портишь то, что вылепил утром. И вот оно. Утро сейчас.

По левой стене – этюды женской обнаженной натуры. Хорошие. Надо сломать. А не то случайно увидят.  Впрочем, он, кого я приглашу в мастерскую, не станет нигде о них говорить. Все равно. Сломаю. У нас другой разговор. И не о том. Как они хороши. Лишнее. Вылепить надо все без этих рассказов. Ну вот он. В правом углу. Глиняный. Сверх натурального роста.  Почти до самого потолка.

Тут легко ошибиться. Посреди мастерской. Нельзя. А в углу. Ничего не увидишь. Воображение. Только оно. А я люблю. Как будто он сам. Спрятался в угол. Зато на фоне стеклянной стены. Четко виден. Один и тот же его силуэт. Итак. Два ракурса отработаны. По-моему, пора повернуть. И вот будет. Хорошая цепь силуэтов. Поворачивай туда и сюда. А я привык бегать. Вокруг малой скульптуры. Но об этом. Никто не должен узнать.

Сегодня. Попробую пригласить. Его самого. Его. За кем я наблюдаю два года. И вот наконец. Он и этот глиняный встретятся здесь… И я смогу проверить. Воображение. Которое до сих пор. Не подводило меня. Кроме одного только раза. Но его надо забыть. Этот раз. А то. Не дай бог. Кто-нибудь вспомнит. Меня мой ветхозаветный. До сих пор охранял. Ошибок не будет.

Но надо проверить. И пускай  станут. Живой и глиняный. Друг против друга. А я незаметно побегаю. Вокруг живого. Мастерская большая. И мне есть откуда глянуть. И где пробежать. И вот как будто мой глиняный пошевелил правой рукой. Бегай. Смотри. Переделывай. А то, я чувствую, трудно уже повернуть. Подвижный станок-пьедестал. А до сих пор. Это было легко. В чем дело?

Тяжелая грубая светотень. Исчезает свобода. Независимой. Вольной души. Стоп. Вот откуда. Надо начать. Свиданье поможет. Если я мысленно. Увижу всю цепь.

Ты ни разу. Не сказала ни слова. Ни об одном из образов. Этой цепи. Само собой разумеется. У меня, у мастера, все в порядке. Продумано. Выверено. Ракурсы. Повороты. Недвижные думы. По слову Пушкина. Так. Но я заставлю их двигаться. Ты ни разу не спросила  и не остановила меня.

И только этюды. Они. Те, которые у левой стены. Шедевры. И ты, не глядя мне в глаза. Оттуда. Говоришь,  говоришь. Не надо их ломать. И превращать в глину. И вот уже два года. Стоят и ждут. И я никого не могу пустить. В мою мастерскую. Комиссия. И от нее. Их не скроешь чехлами  Глаза мастеров. Разгадка формы. Сломаю. Но до этого. Прообраз и образ. При мне. Встретятся здесь.

У тебя до сих пор. Удивительное чутье. Ум. И почти бессловесно. Два слова. Емких и точных. Сказано и достаточно. И до сих пор. Голос – воспоминание. А ум такой. Что стоишь перед станком. И разводишь руками. Пока не видит никто. И вот у меня философский подход. И многословие. А ты скажешь и умолкаешь надолго. И  знаешь.  Последнее слово – за мной. И вот молчание. Говорит. Говорит.

Что это? Сила? Или самоограничение скульптора. Да, слышу. А ведь и правда. Форма – ограничение. Добавить в глине. Снять лишнее в камне. Чеканить в бронзе. Когда уже ничего нельзя изменить.  И сломать невозможно. Ты никуда не ушла. Ты со мной.  И не только в этом одном.  Но тут. Спор до конца. Моего конца, разумею.  Прежде я обрывал разговор. Но теперь. Этот глиняный  будет готов. И я продолжаю.

Пракситель – мой бог. Он единственный, кто дошел до нас. Мрамором оригинала. И я вижу, как он победно приближал свой конец. Гермес и маленький Дионис. У него на руках. Бог внушает младенцу прелесть и тайну обмана. И тот уже тянет ручонки. И обман с улыбкой поднесет ему кисть винограда. И пока дразнит и  отводит руку и держит кисть высоко.

Пракситель перехитрил. Зевса и Аполлона. А я обречен лепить из глины того, кто стал для меня воплощением правды. Такого не было. Но для меня он такой. Нет Гермеса. И нет моего покровителя. А я предвижу. Будут. И тот и другой. Скульптура предусмотрительна. И в отличие от живописи, надо все предвидеть в пространстве и времени.  Взгляд отовсюду. Пока обходишь фигуру. Полная правда.

Но ведь сам ты понял давно. Все не так. Обман состоялся. А гроздь винограда. Все равно далека. И она в руке у тебя самого. И ты никогда в жизни ее не приблизишь к устам. Опровержение только одно. Наивная вера твоя в то, что можно совместить прообраз и образ. Гостя и глину. Жизнь и зеленый обман. Редкий случай. К тебе явится на дом тот, кто, зная все, остается, по глупой воле своей, поборником правды. И ты его пригласишь в свою мастерскую. И он обнаружит весь твой самообман и откроет  этюды твои.

Затея напрасная. Но я оттуда слышу голос. Безумие или улыбка Гермеса. Пракситель. Или твой глиняный истукан. Вот. За квадратами стекол уже потемнело.

Кто он – мой посетитель? Не спеши подсказывать. Хороший простой человек. Он еще молод. Но я уже сказал ему о том, что разочарован в своем собственном творчестве. И надежда одна. Талант его, молодого. А он завидно талантлив и в том и в другом. Я шучу. А он принимает всерьез. А что если я прав. Ну, вряд ли.

Он мечтает быть скульптором. Но способностей у него к этому нет. Он для меня Добролюбов. Критик. Студент. Дионис. Он сын моего недавно умершего друга. Филолог. Лепить не пробовал никогда. Во мне любит критика, а не скульптора. А я декан, а не критик. Философ. А это значит. Разочарован в творчестве.

Вообще я люблю дерзость. Правда, в наши послевоенные годы небезопасно дерзать. Ну а если дерзости нет – скромность. Вот качество философа и декана. Ему интересно – что я скажу о его филологии. Но если я и впрямь выскажу суждение критика, он тут же встанет, уйдет и даже ради горькой памяти о тебе он уже не вернется. И очень смешно. Именно этого я и боюсь.

В мастерской совсем потемнело. Зажигаю фары. Страшная вечерняя светотень. Поворачивай как угодно. Пьедестал-подставку. Станок. Фигура движется неохотно. Поглядывает на меня свысока. Даже когда со спины. Запрещает себе повернуться. Чувствует зрителя. Это уже неплохо. Но у него нет мысли о том, кто ему смотрит вслед. И потом надо передать его обреченность. И так, чтобы никто ее не распознал.

Вечернее освещение укрупняет фигуру. Ты не находишь? Ты у себя в проходной комнате. И ты оставляешь меня с этой фигурой наедине. Скромность, вера, дерзость и скорая смерть. Переживу рыцаря правды. И уже его давно пережил по летам. Красив… Сбоку рука совсем не видна. И что за книжка в его руке – непонятно. Знаю – ты хочешь, чтобы это был молитвенник или томик Толстого.  А это несколько строк. И не его самого. А неизвестного. Большого поэта. Да. Его несколько строк.

Ну что ж? Очевидно. Рано с утра. Стремянку. И, пока не поздно, переделывай руку. Вот. Каркас живой. Движется. Надо совсем немного. Яхве, Иегова, сделай так, чтобы мне удалось. Но это завтра. Завтра. Когда упадет привычно. Утренний свет. Но фигура останется именно как сейчас. Лицом в угол. Плечом ко мне. Отодвигаю стремянку. Подальше. А то взыграет молодость. И полезу. И упаду. И не встану.

Все-таки, объясни. Почему ты сейчас подала мне свой голос? Тишина полная. А я услыхал. Сама тишина остерегает меня. Ты не любила мою беготню и лазание на стремянку. Но вот интересно. Я столько бегал и лазал. И забывал о том, что у меня под ногами. И до сих пор уцелел. Остережение. Осталось немного. Ну. Хотя бы одна строка. А потом остальные. И книжка будет готова. И тогда рука. Подвинет меня.

Хорошо. Сегодня. Пусть оно будет по-твоему. Смирение. Толстой. Гауптман. Хороший простой человек. Критик. Филолог. Или кто бы то ни было. Мне все равно. Я сам в моей избранной и бесконечной цепи. Видимо, так. Я сегодня останусь один. Фары  горят. Папироса. Уютный диван. Сплю и во сне ломаю левый лучший этюд.

 

____________________________

Комментарии запрещены.