Галина Волотковская

Эссе

Удивительно переплетение человеческих судеб!  Шестнадцать лет назад я писала о художнике Николае Ионине, и вот держу в руках книгу его сына Германа Ионина «Вторая ипостась». Название подсказывает: вторая – значит неземная. Она состоит из цикла стихов «На грани двух миров», рассказа «История болезни» и четырех повестей: «Киргизия», «Климовщина», «Один», «Стерх».

Все персонажи мне знакомы. Судьбу отца – Николая Ионина – знаю в деталях, его картины и рисунки изучала досконально, составляя статью о творчестве художника. С остальными героями мы связаны дружбой.

И вот книга прочитана. Впечатление о ней выливается в состояние эмоционального потрясения и желание передать его словами.

Прежде всего, хотелось  бы остановиться  на рассказе «История болезни»: в нем обрывки детских воспоминаний сливаются в общий поток жизненного русла. В этом потоке все, что сопровождает жизнь внимательного пытливого ребенка: мир взрослых, город за окном, творчество отца, первые книги. Привлекает особое внимание одна из составляющих детского мира мальчика Геры – поиски Бога. Последовательны и настойчивы, они не опираются на жизненный опыт семьи и взгляды родителей, берутся будто ниоткуда.

Что-то внутри подсказывает маленькому герою, что Бог есть, он всюду и рядом и ждет его молитв.

Эта близость впоследствии построит мироощущение мальчика, тонкий невидимый купол церкви его души. Он будет защищать и окрылять ее, в нужное время посылать благодать, любовь и силы.

Из рассказа мы узнаем о брате – Германе (он погиб за четыре года до рождения автора, который в честь его и был назван). В строчках о нем заложена главная идея последующих повестей «Один» и «Стерх». Тема тонкой неразрывной связи, соединяющей поколения, разовьется и приведет писателя к новой ипостаси: «Для него, видимо, есть еще какое-то другое существование, но он живет во мне и тоже как-то себя осознает».

Герман растет и постепенно приходит к выводу, что окружающий его мир грешен и плох. По-своему мучительно и настойчиво он обдумывает проблемы бытия, какие-то из них пытается решить. Вот тут и встречается первое серьезное несоответствие жизни – умоляющий шепот матери: «Ты пойми – сейчас берут людей».

После смерти отца уже повзрослевший сын полон воспоминаний о нем. Ему хочется «побыть» отцом, надев запачканный халат, вынув палитру и кисти. Предыдущий опыт общения с незнакомым и одновременно близким братом продолжается в связи с отцом. Мальчик всерьез и надолго заболел, часто пытался вызвать отца, услышать его голос. И когда стал поправляться, понял, что уже никогда не останется один: «Отныне и впредь мое небытие будет похоже на мое бытие».

Голоса из детства помогли написать повести «Киргизия» и «Климовщина». Эвакуированная семья художника поселяется в пригороде Фрунзе. Блокадный голод и стужа сменяются теплом и относительным благополучием. Мальчик упорно продолжает искать Бога, первые пробы пера и рисунки усугубляют поиски и конкретизируют вопрос: кто есть Бог? Это Христос, Аполлон, Пушкин, Лермонтов или Сталин? Детское сознание подсказывает, что поиски целесообразнее вести в плоскости творчества. Герман заводит заветную тетрадь для стихов, рисует в ней портреты родителей, подписав «Отец поэта» и «Мать поэта». Но стихи не идут, этот момент еще впереди… И тогда наивно, легко и просто он ищет любовь, а ведь Бог и есть любовь.   Он представляет себя рыцарем своих ровесниц, сталкиваясь с их характерами, а, следовательно, и с самой действительностью во всем ее драматизме. И, наконец, становится рыцарем своей собственной мамы, которая не всегда соответствовала его представлению о прекрасной даме. Вообще, образы отца и матери – это образы двух заблудших овец. Они не верят в Бога, не умеют молиться и живут неправильно. В духовных поисках сына именно они представляют определенное препятствие. Но земная привязанность взращивает в душе глубокие корни. «Он во мне и я в нем»,  — «Климовщина» пронизана воспоминаниями об отце.

«Один» и «Стерх» посвящены сыну Мише, погибшему в 90-х годах. Именно в этих повестях возникает очень значимая мера его (Мишиного) самовыражения – сверхдуша.

Накануне гибели сын пытается все расставить по своим местам, понять, простить и попросить прощение.  Родители постоянно являются его мысленными собеседниками, хотя есть вокруг племянник, брат, маленькая дочь. Он завещает им жить и страшной душной ночью, благословляя, отпускает.  Благословение это предполагает напутствие жить так, как они привыкли со всей несуразностью своих понятий. Сам же сын отправляется в далекий полет, вернувшись к отцу стерхом, т.е. журавлем, в последней одноименной повести. Отец помнит сына и, находясь летом на даче. Всюду ощущает его присутствие. Что-то подсказывает отцу, что Миша здесь, рядом. Наступает момент, и сын уже становится видимым, но от неосторожного движения отца он исчезает, успевая шепнуть: «Ничего, подожди… Мы с тобой уже много знаем… Я пришел и никуда не уйду. Я рядом и слышу твой светлый плач…»

Эта потрясающая по силе выражения и драматизма завязка является кульминацией всей книги: отец настраивается на волну бессмертия, уплощает свое сознание, сакральным путем двигаясь только к одной цели – увидеть драгоценную потерю. И вот они обнимают друг друга. Оба понимают всю условность новых отношений, предвидя и по возможности отодвигая расставание. Они боятся спугнуть обоюдное состояние, чутко дозируя общение, отпуская друг друга и вновь сходясь. Простые взаимные вопросы приобретают надбытийный смысл, тонкая нежная энергия рук, взглядов, чувств… В их передаче автора подстерегает много опасностей. Главная из них – упокоение души погибшего, которому дорога прежде молитвенная память. Но «Стерх» имеет такую словесную канву, при которой молитва присутствует в каждом слове, а айсберг житейских эмоций остается за страницами повести.

Вторая опасность  -  это переход в мистическое восприятие трагедии, что часто бывает с потерявшими близких. Но вместо мистики, с которой событийный ряд почти соприкасается, автор преподносит нам доверительное повествование о собственном переходе в иную ипостась.

Итак, минуя невидимые рифы, писатель переходит к главному, торжественному и неотвратимому моменту – передаче божественной воли сына отцу. Он имеет на это право, т.к. уже предстал перед Создателем и соприкоснулся с его светом. Эта воля сообщает  принявшему ее отцу абсолютный покой, дар творения и предвидения. И этот долгожданный дар принят, и книга является его результатом. Боль переходит в тончайшее излучение любви ко всему, что тяжело и неотвратимо вело автора именно этой дорогой.

Нашел ли Бога мальчик Гера? Нашел ли Бога писатель Герман Ионин? «Вот итог жизни… Вот что мечталось мне в детстве. Я даже не верил, что могу дожить до такого покоя души, до такой прозрачной весны. Оказывается, итог  — это начало».  Так заключается повествование.

Отцы-пустынники и девы непорочны достигали покоя молитвой и постом, уходом из мира, ношением вериг. Закрывая книгу «Вторая ипостась», невольно размышляешь об условности бытия и его Божественной сути, становишься соучастником, т.е. буквально звеном связи между мирами. «Смерти нет, любовь проникает всюду, надо только любить», — говорит нам автор. Книга – это его единственный и неотвратимый путь к словущему.

На стене в моей комнате висит пейзаж художника Николая Ионина. Яркий весенний свет заливает городскую улицу, зеленое кружево деревьев сливается в мощный пятнистый объем. На столе лежит книга его сына Германа Ионина «Вторая ипостась». В сакральном хаосе случайностей не бывает.

Галина Волотковская

Сентябрь 2007