ЮВАН ШЕСТАЛОВ, АННА НЕРКАГИ И… ДОСТОЕВСКИЙ

      (рекомендации студентам  по сопоставительному анализу)      

 

 

Предположим, что в ходе занятий по ненецкой литературе возникла ситуация диспута. Решили провести «круглый стол». Проблема чрезвычайно острая. Повесть А.П.Неркаги «Молчащий» никого не оставила равнодушным и, вместе с тем, произвела на некоторых студентов-филологов тяжелое, даже гнетущее впечатление. Неужели писательница, столь трепетно переживающая судьбу родного народа, решилась представить его в своем произведении как «скопище» полулюдей, забывших лучшие заветы предков? Другие студенты, напротив, были потрясены мужеством Анны Неркаги, силой ее любви к родному народу, желанием силой правды спасти северян  от тех опасностей, который таят в себе многие стереотипы современной цивилизации, мир произвола, чуждый подлинной свободе. Речь идет не об одном только, отдельно взятом народе, а обо всем человечестве, переживающем, по мнению писательницы, апокалипсический кризис на грани нового тысячелетия. Говорили о том, что не только Неркаги всколыхнула страшную проблему конца мира. Называли имена Ю.Шесталова (поэма  «Клич журавля»), а из классиков позапрошлого века — Ф.Достоевского («Сон смешного человека»), даже Д.Байрона (поэма «Тьма»). Говорили и об «Апокалипсисе» из Нового Завета. Вечная проблема возвращает к себе. Замолчать ее невозможно. В новой ситуации кто-то должен был сказать о ней громко. Неркаги это удалось.  Но тогда почему столь ужасен или почти безысходен финал повести?

Да, здесь нужен уж не диспут, а круглый стол.  Пусть прозвучат хорошо продуманные и тщательно подготовленные выступления. И пусть разговор не просто замкнется на себе самом, но разомкнет заколдованный круг и даст нужные (хоть, может быть,  и неокончательные) ответы.

Выступление на круглом столе и самостоятельная подготовка к такому выступлению предполагает принципиально диалоговый характер всего занятия: нужно предусмотреть диалог даже в тексте каждого из монологов. В данном случае, необходимость диалога подсказана беспримерной трагедийной остротой произведений, отобранных для живого обсуждения. Разумеется, разговор не получится, если не будет продумана соответствующая методика. Хорошо, если выступление уже заранее ориентировано  на диалоговую форму, где Вы сможете – в столкновении мнений -  аргументировано выделить свою точку зрения – то главное, что вы задумали высказать, и если тут же дадите прогноз возможных возражений и варианты других высказываний, а также ваши реплики (тоже прогноз) по ходу обсуждения и  тезисы, а то и текст заключительного слова.

В поэме «основоположника мансийской литературы» Ювана Шесталова «Клич журавля» (прибл. 1987-92) и в гениальной повести  ненецкой писательницы Анны Павловны Неркаги «Молчащий» (1996) российский кризис на переходе от 80-х к 90-м годам рассмотрен в исторической ретроспективе и перспективе, причем Шесталов больше уделяет внимание трагедии крушения  Советского Союза, а Неркаги -  апокалипсической  кульминации на постсоветском этапе российской и мировой истории. И в том и в другом произведении показаны силы противостояния и преодоления (образ Стерха в поэме «Клич журавля» и образ Молчащего в одноименной повести).

И в том, и в другом произведении ставится вопрос о смысле социального прогресса, нацеленного на максимальное, насколько это возможно, освобождение индивидуума от обстоятельств, сковывающих его свободу. Но при этом важно уяснить: должен ли человек, в условиях подлинной цивилизации, усовершенствоваться, или природа его останется неизменной. Есть ли различия между свободой и произволом?  Может ли существовать общество, каждый член которого пытается прежде всего удовлетворять все возрастающие потребности в комфорте и личном благополучии? Или же в цивилизованном государстве должна практически действовать система ограничений (нравственных и социальных), которая обезвреживала бы возможность безудержного произвола и в то же время воспитывала каждого члена социума?  Заранее можно предположить, что мнения участников круглого стола разделятся на две группы (защитников неограниченной свободы-произвола и сторонников ограничений, в основном нравственных, но и юридических тоже). Как только возникнет такая ситуация, чрезвычайно интересно будет вернуться к текстам Шесталова и Неркаги, а позднее – и Достоевского.

Юван Шесталов видит причины современной трагедии не в системе ограничений, сдерживающих свободу, а в произволе современных людей, отвергших, сбросивших с себя  всякие ограничения. Священная птица Стерх (воплощение страдающей души народного поэта) шаманит, плачет, кричит:

Сколько мне веков –

Я не знаю,

Но уже давно

Наблюдаю:

Расплодились люди,

Как звери.

Аппетит у них

Неумерен…

…Солнце нам было светилом –

И только.

Небо считали мы

Атмосферой.

Землю и воду

Мутили без толка,

Жили – без веры,

Жрали – без меры.

Мы веселились,

Мы ликовали,

Все, что хотели,

Без счета брали.

Мы покорили Природу –

Гордые!

Вот нас Природа

Об стол –

Да мордою…

А вот как вводит в ту же проблему А.Неркаги. Здесь тоже судьей над «цивилизованной» современностью оказывается мифологическое, мифотворческое сознание народного писателя-пророка. Неркаги создает миф о том, как человечество стало «скопищем».

«Как выросло Скопище, говорить больно. В нем живут скопийцы, потомки людей, населявших Землю во времена, когда корнем человека в жизни был труд. А силу, гордость и смысл бытия составлял олень – животное о четырех ногах, с коротким пушистым хвостом, с удивительно красивым теплым мехом различных расцветок, от иссиня-черного до легкого голубого, как утренний туман над озером.

Венцом величия оленя были рога. Они росли на голове животного ранней весной, вместе с лучами поднимающегося солнца, нежными ростками пробивались сквозь мех и постепенно из розово-пушистого отростка превращались в дивно крепкую кость, со множеством грациозных ответвлений. Так рождается только песня. А рога были песней оленей, как говорили предки скопийцев. Люди  и олени жили одной жизнью. Были настолько связаны, что смерть одних повлекла за собой физический и нравственный крах других».

На языке мифа в повести «Молчащий» сказано о роковом отрыве человека от заветов, оставленных предками, о грехопадении, вернее об отпадении от единой, проверенной веками правды народной жизни – в  погоне за индивидуальным благополучием, на службу которому отдан разум и интеллект. Обладая и тем и другим, скопийцы тем не менее подобны червям. «Скопищ, которые можно назвать жилищем червей, много. Их рождению скопийцы обязаны своей лучшей половине – интеллигенции. Их слепота, трусость, их чисто мышиная философия (вода, если разольется, разрушит чужую, соседнюю норку, но никак не мою) привели к нынешнему состоянию нации, обезобразив ее до неузнаваемости».  Чисто животное насыщение (сравни у Шесталова: «жили без веры, жрали без меры») обессмыслило человеческую жизнь. «Семьи пировали до осоловелости в глазах, до острых режущих болей в желудках. С наступлением темноты двери запирались еще крепче. Ни один лучик слабого света не проблескивал сквозь плотно занавешенные окна и стены. Громоздкие жилища, обезображенные, распухшие в черноте ночи, похожи на жуткие, кое-как сколоченные домовины-гробы. В них обездушенные нищетой и страхом скопийцы, когда-то дети великой природы, теперь  трупы, объятые тлением, продолжали пировать, объедаясь, обделяя слабых членов семьи. Не было семьи, объедали самих себя. И в тишине, особенно чуткой в ночи, раздавалось торопливое чавканье, щелканье зубов, захлебывающийся крик обездоленных младенцев, беспомощное бормотание старцев-скопийцев. Слезы, стоны, рыдания, всхлипы неслись всю ночь с окраин одьяволенного человечества, заполняя ужасом предсмертия насторожившуюся Вселенную».

Как видим, Неркаги в этих строках говорит уже не только о «грехопадении» северных народов, изменивших лучшим нравственным и  трудовым традициям прошлого ради извращенно понятых благ западной цивилизации, здесь речь идет уже обо всем «одьяволенном» человечестве, о предсмертии человеческого бытия вообще.

Язык мифа условен – нужно на этом языке читать глубинный смысл предостережений и пророчеств, избегая огрубленного и буквального понимания созданных писателем образов. Тем не менее,  приведенные выше цитаты, как правило, вызывают напряженную проблемную ситуацию – можно предвидеть, какие полярно не совпадающие друг с другом мнения будут высказаны защитниками и противниками западной цивилизации в ответ на такие предельно заостренные, вызывающе полемические и провоцирующие полемику обобщения, содержащиеся в текстах Шесталова и Неркаги. Приведем в этой связи еще один пример – заключительные строки из поэмы Ювана Шесталова «Клич журавля»:

Вчера мне во сне

Рассказала Звезда,

С которой я Стерхом

Явился сюда,

Что жизнь из Земли

Не сразу уйдет –

Голод наступит

В первый год,

А на второй  -

Жажда случится,

В третий –

Бескрылыми станут птицы,

Начнут  на четвертый –

Так может статься –

Прямоходящие

Пресмыкаться.

На пятый год

На Земле опустелой

Не станет гордых,

Не будет смелых.

А дальше – хуже.

А дальше – ужас:

Когда жена

Не узнает мужа,

Прогонит прочь

И сына, и дочь –

Тогда и наступит

Ночь.

Но ни Юван Шесталов, ни Анна Неркаги не были бы великим представителями своих народов, если бы они всей данной им природою мощью своего таланта не пытались бы оспорить столь мрачный, ими же  сформулированный прогноз.  Шесталов обращается к Торуму, высшему божеству манси, являющемуся воплощением разума, сознания природы:

О, Торум! Не дай же нам пасть до конца!

Уйми, успокой наши злые сердца,

Молитвы услышь,

Проступки забудь!

Наставь нас, заблудших,

На праведный путь!

Прощением паству свою одари –

И ярость космических бурь усмири…

Неркаги в своем евангелии-апокалипсисе создает образ Молчащего, многократные голгофы которого, как бы повторяя человеколюбивый подвиг Христа, в конце концов, совершают в сознании скопийцев  переворот: уже, казалось бы, совсем уничтожив Молчащего, они прозрели и добровольно, в порыве раскаяния, озаренные духовной силой убитого ими, приняли спасительную кару. Здесь Неркаги прямо ссылается на Евангелие:

«Со груди сверкающей глыбы на скопийцев глянул… Божественный Лик…Глаза того, кто был распят на кресте две тысячи лет назад, изливал и на людей своих тот же свет – любовь и милосердие. И спала белесая полоса мерзости с душ и глаз скопйцев… Не прошло и мгновения, как Скопище, от края и до края занялось огнем. Живым огнем. Горели дома-гробовины с их затхлым гнилым чревом, где человеческий дух был осквернен и унижен. Горели убогие вонючие притоны – убежища похоти и разврата. Горели, трещали, распадаясь брызгами огней, дома богатых, жестоких, сытых. В праведном огне горела мразь, погань, страх. Горела сама Тьма… Никто не сделал шага назад. Озаренные лица были серьезны, торжественны. Печать усталости уступила место величию. Последние поднялись с колен, когда впервые, воздев руки, прошептали:

- Отче, прими нас, — и  шагнули в бушующее пламя.

- Отче, прости нас, — прошептали последние и скрылись в золоте Огня…»

Итак, не только «прости», но и «прими нас». Огонь гибели становится огнем искупления. Значит, искупление возможно. Но оно не означает возврата назад. Спасенных скопийцев ожидает некое новое Бытие. Быть может, то, которое, тоже ссылаясь на Евангелие, проповедует Шесталов, создавая свое учение о космическом и планетарном сознании, с помощью которого, очищаясь от скверны,  можно принять и открытия современной науки, и блага цивилизации, и даже политические реалии современности. Условно говоря, «Торум поможет…» Поэт уверен в том, что, вопреки знаменитому афоризму Р.Киплинга, Восток и Запад сойдутся… на Севере.

Мы обозначили возможную завязку разговора, и попытались наметить ориентировочный «конспект» одного из выступлений на круглом столе.

Как показывает опыт, разговор о нравственной проповеди  современных писателей-северян наиболее плодотворно разрешается, если он включен в более широкий  процесс сопоставления с русской классикой. Вот почему на завершающем этапе дискуссии возможно обращение к Достоевскому

Рассказ «Сон смешного человека» невелик. Прочитать его можно быстро. Готовясь к занятию, это нужно сделать в первую очередь. А затем, после «паузы» — перечитать текст  несколько раз. Только после того, как глубина этого произведения, его  религиозно-философская мысль, его образный строй будут обжиты  и поняты, можно приступать к выполнению всего задания, т. е. к отбору произведений  из родной литературы и их текстуальному сопоставительному анализу. Произведения нужно подбирать такие, чтобы они были сопоставимы с шедевром Достоевского. Такие произведения есть. Найдите   их.  Достоевский подскажет путь и приемы текстуального сравнения.

Главная трудность при выполнении этого задания связана с истолкованием рассказа Достоевского. Как Вы помните, в нем повествование ведется от лица «смешного человека», «гнусного петербуржца», которому стало «все равно» и который твердо решил покончить с собой. Но от самоубийства его спас сон. О нем и следует далее подробный рассказ. «Смешной  человек» во сне совершает самоубийство, но после «смерти» попадает на планету, которая в точности похожа на нашу Землю. Разница лишь в том, что на этой зеленой планете люди  не совершили грехопадения, о котором рассказано в Ветхом Завете (книга «Бытие»). «Гнусный петербуржец» видит людей, оставшихся в состоянии безгреховности – для них жизнь, дарованная Богом, продолжает быть высшей ценностью, они не приносят ее в жертву познания добра и зла. Сознание этих счастливых людей пребывает в гармонии с миром, включается в его божественную правду и красоту, и не пытается поставить себя над целостной мудростью Бытия.  Для них счастье выше «знания законов счастья», жизнь выше «сознания жизни». Но появление «петербуржца» среди счастливых планетян  разрушает их счастливую жизнь: он него они узнают о возможности другого мироотношения, свойственного цивилизованным землянам, вкусившим запретный плод.

«Знаю только, — рассказывает «смешной человек», — что причиною грехопадения был я. Как скверная трихина, как атом чумы, заражающий целые государства, так и я заразил собой всю эту счастливую, безгрешную до меня землю. Они научились лгать, и полюбили ложь, и познали красоту лжи… Затем быстро родилось сладострастие, сладострастие породило ревность, ревность – жестокость… О, не знаю, не помню, но скоро, очень скоро брызнула первая кровь: они удивились и ужаснулись, и стали расходиться, разъединяться. Явились союзы, но уже друг против друга. Они стали мучить животных,  и животные удалились от них и стали им врагами. Началась борьба за разъединение, за обособление, за личность, за твое и мое. Они стали говорить на разных языках. Они познали скорбь и полюбили скорбь, они жаждали мучения и говорили, что Истина достигается лишь мучением. Тогда у них явилась наука. Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности и поняли эти идеи. Когда они стали преступны, то изобрели справедливость и предписали себе целые кодексы, чтоб сохранить ее, а для обеспечения кодексов поставили гильотину…»

Так скоро безгрешная планета во всем стала подобна нашей Земле. «Смешной человек» пытался спасти этих людей, объявляя себя виновником их несчастья. Но они смеялись над ним и повторяли, что получили то, чего желали сами. Тут «гнусный петербуржец» проснулся. Но вместо того, чтобы покончить с собой  уже не во сне, а в действительности (вполне логично – после такого «сна»!), он остается жить. И вот причина, по которой он отбросил от себя приготовленный револьвер, составляет главную загадку, вернее – разгадку рассказа. Попробуем сформулировать эту разгадку. «Смешной человек» размышляет:

Если я там всех погубил, может быть здесь я смогу всех спасти. Ведь все зависит от подлинного знания и свободного выбора. Там  они от меня узнали о том, что возможна иная, наша земная жизнь, где все построено на произволе и борьбе всех против всех, и эта «благая» весть им понравилась, и они ее готовы предпочесть любому счастью и любой гармонии с миром.  Так пусть здесь люди узнают о том, что возможна  жизнь без грехопадения, та жизнь, которую я видел на счастливой планете, ведь я, хоть и во сне, но видел, что такая жизнь возможна – пусть они узнают о ней, и если все захотят, то «сейчас все устроится». «Сознание жизни выше жизни, знание законов счастья – выше счастья» — вот с чем бороться надо! И буду».

Итак, «смешной человек» (и Достоевский вместе с ним!) не против познания, а за такую правду мироотношения, в соответствии с которой наука служит жизни, а не приносит ее в жертву ради себя. На этой основе, по Достоевскому, возможна подлинная цивилизация. Ею, цивилизацией высшей духовности, человечество может спастись, если оно познает высоты истинной культуры духа и добровольно, по свободному выбору, примет приоритет жизни. Ведь это куда более естественно, чем то положение, в котором мы находимся сейчас. Так говорит Достоевский.

Изложенная версия «разгадки» – одна из возможных. Внимательно вчитайтесь в текст и проверьте ее. Вы уже заметили, что проблемы, заостренные в рассказе «Сон смешного человека», созвучны тем, какие мы уже обсуждали на круглом столе, черпая их из произведений Ювана Шесталова и Анны Неркаги. Таким образом, возникает основа для сопоставления этих произведений с шедевром Достоевского. Русская классика в нашем читательском восприятия возвращается к нам.

Сопоставление предполагает анализ сходства и различия в том, что подвергается сравнению. Так и в данном конкретном случае. Проповедь спасения у каждого из трех писателей – своя. Неркаги обращает читателей к теме голгофы: созданный ею образ Молчащего – символ возможности повторения (и многократного повторения) подвига человеколюбия, которое в конце концов образумит людей и обратит их к постижению высшей правды. Но как тяжело читать эту повесть. Неужели голгофа – единственный путь к искуплению? Шесталов предлагает вернуться не к Христу, а к природе, к Торуму, памятуя о том, что Мир-суснэ-хум, младший сын Нуми-Торума, как повествует об это вогульский (мансийский) эпос, послан в мир, чтобы охранять жизнь и не платить злом за зло: пройдя суровую школу среди людей, претерпев от них немало зла и жестокости, сын Торума, по велению отца, отвергает ответное насилие и становится истинным Мир-суснэ-хумом. Достоевский, устами «смешного человека», проповедует особую версию спасительности духовной культуры, которая нравственно регулирует опыт научного познания и социального эксперимента. Нельзя отменить процесс познания. Нельзя остановить опыт цивилизации. Но и то, и другое нужно подчинить приоритету жизни, построенной на одной единственной заповеди: «люби других, как себя, вот что главное, и это все, больше ровно ничего не надо: тотчас найдешь как устроиться». Да, эту истину провозглашали «биллион раз», но… перечитайте страницы, где описана безгрешная жизнь на той планете, куда попал во сне «смешной человек». Быть может, истина эта обретет для вас особую силу, станет (по выражению М.Пришвина) вашей «душевной мыслью».

Как Вы думаете, можно ли без нее почувствовать и воплотить в жизнь предостережения и призывы Неркаги и Шесталова? И вообще: можем ли мы на таком уровне отвергать или оправдывать реалии современного изменяющегося мира? Попытайтесь вдумчиво и искренно ответить на эти вопросы в ходе текстуального сопоставления рассказа Достоевского и уже знакомых Вам или открытых Вами для себя произведений северных писателей. Мы намеренно не подсказываем Вам выбор произведений, а ссылаемся на те из них, о которых уже шла речь на «круглом столе».

Комментарии запрещены.