Национальная литература и конфессиональность |

Национальная литература и конфессиональность

Г.Н.ИОНИН.

(Санкт-Петербург)

НАЦИОНАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА И КОНФЕССИОНАЛЬНОСТЬ.

Признавая религиозное начало неотъемлемым компонентом духовной культуры, мы вместе с тем должны всегда иметь в виду различие между религиозным и конфессиональным. Конфессия – одно из проявлений религиозного. Одно, но не единственное. Даже глубоко ортодоксально верующий человек, свято придерживающийся догматов, испытывает необходимость постоянного, более глубокого вхождения в конфессию, ограничения себя рамками конфессии, ибо индивидуальный вариант религиозности, с одной стороны, как бы недостаточно конфессионален, с другой – в нем есть нечто, восполняющее конфессиональность, что, в принципе, как будто бы не является греховным – ведь к Богу каждый идет своим путем.

Столь же сложно соотносятся национальное и конфессиональное в духовном мире отдельного человека: при всем желании совместить эти два начала даже в тех случаях, когда субъективно индивидуум для себя и других представителей своей национальности не отделяет национальное от определенной конфессии, полного единства и, тем более, отождествления здесь не бывает по многим причинам: индивидуум не может не знать о том, что далеко не все представители его национальности исповедуют признаваемую им конфессию; кроме того, любое национальное начало – относительно суверенно по отношению государственным и конфессионально-религиозным институтам, поэтому церковь порой соперничает с государством, иногда берет на себя функции светской власти. Тем ярче указанная закономерность проявляется в тех случаях, когда конфессия не закрепляет себя за какой-либо национальностью и, в рамках собственной догматики, межнациональна, многонациональна и даже интернациональна. Разумеется, может выработаться некий национальный извод или вариант конфессии, но они лишь подчеркивают возможность внутриконфессиональной полифонии. Осознание такой полифонии как чего-то вполне естественного (а отнюдь не греховного) составляет важную грань культуры религиозного чувства – для индивидуума, национальностей, наций и всего мирового – многонационального и многоконфессионального – сообщества. Веротерпимость не всегда согласуется с догматикой той или иной конфессии, однако она всегда свидетельствует о необходимости особой культуры религиозного чувства, присущей собственно духовной культуре, паритетными компонентами которой, по нашему представлению, являются религиозное (не сводимое к конфессиональному) начало, а также наука и искусство.

Все сказанное важно для проблемного соотнесения понятий национальная литература (искусство слова) и конфессиональность. Но здесь невозможно обойтись без конкретизации представлений об этничности национальной духовной культуры. Ведь литература – часть духовной национальной культуры. Этничность (по определению!) предполагает не только отграниченность одной национальной культуры (и литературы) от другой, но и диалог культур, размыкающий национальное в димнамике движения от субэтнического – через собственно этническое – к суперэтническому и, в сущности, к общечеловеческому, ибо человечество - это максимальный суперэтнос.

Но этническое одновременно (опять же, по определению!) регулирует и обратный переход от общечеловеческого к национальному, потому что национальное в культуре духа – это качество, которое на пути к общечеловеческому не должно быть утрачено. Этнос не только размыкает национальное, объединяя в общность разнонациональные множества, но и остро подчеркивает национальное начало, замыкая этнические общности и разграничивая их. Опыт современной истории показывает, как этническое может действовать в период распада суперэтнических образований (наций) и как дает о себе знать динамика перехода от суперэтнического к этническому и субэтническому, ведь субэтнос может совпадать и совпадает иногда с биологически национальным, т.е. с конкретной национальностью. Прекрасный пример тому недавний распад реальной (отнюдь не мифической!) общности, которую мы всего несколько лет назад называли «советским народом». Распад, идущий порою под националистическими знаменами.

Все сказанное имеет прямое отношение к истории национальных литератур.

Наука, как и искусство, в системе духовной культуры, паритетны по отношению к религии, но, разумеется, не изолированы от нее, даже когда прямых взаимосвязей, во многих случаях, как будто бы и нет. Искусство слова как система (художественное литературное творчество, литературная критика и литературоведческая наука) тем более - во всех своих компонентах – взаимосвязано с религиозным началом, которое, как уже было отмечено выше, может выступить и как начало конфессиональное. Как же с точки зрения этнолитературоведения проследить и прояснить эту оппозицию или взаимосвязь?

Один из примеров. Народность – черта русской национальной литературы, завоеванное веками, выстраданное достоинство ее. Но сейчас, когда делаются попытки определить российскую (русскую?) национальную идею – с оглядкой на триаду С.С.Уварова (самодержавие, православие, народность), возникает реальная опасность спроецировать указанную триаду (пусть и в подновленном виде!) на истолкование и регулирование современного развития отечественного искусства слова. Итак, в качестве спасительных ориентиров для российской литературы провозглашаются не только народность (не плохо бы прибавить: специфическая для искусства слова), но и конфессиональность (если не православность!) и уж конечно государственность (если не самодержавность!). Невероятно, но такие попытки навязать истории литературы неоуваровскую триаду делаются отдельными публицистами и, может быть, еще будут делаться. Если настоящая этнофилологическая наука их не остановит.

Российская литература – суперэтнична и многонациональна. При этом она может рассматриваться как единая литература российской нации, складывающейся из многих этносов, субэтносов и суперэтносов в единый большой суперэтнос. Процесс этот сейчас, в новых условиях после распада Советского Союза, отнюдь не завершен и даже не вполне осознан. Разрушительные процессы продолжаются, инерция их велика. Новые созидательные свершения (образование качественно иной российской суперэтнической общности) еще только в зародыше. Многонациональность и многоязычность новейшей российской литературы живет в ситуации обострившейся многоконфессиональности. И вот сейчас чрезвычайно важно вспомнить о паритетном отношении искусства слова к религии как одному из компонентов духовной культуры нации и духовной национальной культуры. Повторим — одному из трех паритетных компонентов, но не единственному!

Художественное моделирование мира отличается от религиозного откровения и научной аналитической гипотезы. На современном этапе развития российской национальной духовной культуры, когда синкретическая стадия осталась далеко позади даже для отдельных народов России, наиболее тесно связанных с традиционной культурой, уже невозможен окончательный идеологический синтез религии, науки и искусства (литературы). Возможен лишь паритетный диалог, при котором религиозное (и конкретно – конфессиональное) не исповедуется, а изображается как одно из проявлений жизненного опыта, художественно моделируемого искусством слова. Собственно художественная задача подсказана этническими процессами, происходящими в России в настоящее время. Как никогда идеологическая подмена искусства слова приоритетом конфессиональности в многонациональной и многоконфессиональной России привела бы искусство слова к самоликвидации. При этом в большей мере из всей системы «Литература» была бы востребована только религиозно.публицистическая литературная критика. А вот литературоведение, открыто или скрыто регулируемое православием или исламом или какой-либо другой конфессией, стало бы методологическим мутантом. А так как критика, с одной стороны, откликается на живой процесс литературного развития и прежде всего на достижения художественной литературы, а с другой – на полнокровное развитие теории и истории литературы, — ясно, что в условиях конфессионального диктата конфессионально ангажированнная литературная критика также неизбежно утратила бы свою родовую специфику.

Национальное в литературе, как и в других областях человеческого опыта, идет к общечеловеческому через этническое. Реальность этноса в социальном опыте подсказывает необходимый адекват в опыте духовной культуры. Литература нации и образующие ее национальные литературы, включаясь в процесс становления российского суперэтноса, сами выявляют сегодня этничность как одну из закономерностей современного литературного развития, предполагающую, условно говоря, языческую взаимопротивопоставленность традиционных культур и, с другой стороны, торжество христианского суперэтнического космоса, творимого на основе их равноправного диалогового единства. В этих условиях конфессиональное начало призвано сыграть свою особую роль, не нарушая паритетной полифонии культуры духа как в жизни, так и в национальной литературе и тем самым способствуя грядущему российскому возрождению во всех сферах культуры, не исключая искусства слова.

Г.Н.ИОНИН

(Санкт-Петербург)

МИФ И НОВЫЙ ЗАМЫСЕЛ Ю. ШЕСТАЛОВА.

Есть у манси миф о Крылатом и Ногастом Пастэре (записан А.Каннисто в 1906 от Ф.Ебланкова, северянина, жителя села Вершина). Ногастый бежит по земле. Крылатый в небе… Казалось бы, вполне знакомый мотив… Есть он и у Гете… Фауст на пороге обретения второй молодости. Он – пока еще ученый-старец – говорит своему подручному – бескрылому кабинетному Вагнеру:

Ты верен весь одной струне

И не задет другим недугом,

Но две души живут во мне,

И обе не в ладах друг с другом.

Одна, как страсть любви, пылка

И жадно льнет к земле всецело,

Другая вся за облака

Так и рванулась бы из тела.

Две души – крылатая и бегущая по земле… Одна так и не вырывается из тела, пребывает в нем. А другая – как у шамана. А может быть, еще точнее и ближе к Мифу: Крылатый и Ногастый – две ипостаси. Два проявления одного существа. Поэтому имя Пастэр мы употребляем и в единственном, и во множественном числе…

Обе ипостаси «бессмертны», хоть и проходят через смерть. Когда они стали «чахнуть», женщины, по их завету, положили их в два липовых гроба. Но завет все же не выполнили: нужно было поставить гробы на землю, а женщины похоронила Пастэр в этих гробах. Наверно, они думали, что Пастэр умерли. А на самом деле те лишь «обновляли существование». И вот, как говорит Миф, за грех женской ограниченности и слепоты, воскресший Крылатый Пастер определил людям короткий срок жизни – всего 100 лет…

Незнакомый, «небиблейский» миф о грехопадении несет в себе особый смысл, рожденный в первородной бездне времен. В нем ключ к тайнам Любви. И если в наши дни, сейчас, рядом с нами, свет любви разомкнет круг одиночества, «продлит» до бесконечности фаустовское мгновение, значит, смерть снова побеждена, и то, что, казалось бы, похоронено, — воскреснет с новой, непредсказуемой силой. И вновь Крылатый Пастэр, взмыв за облака и вобрав оком неоглядное пространство, опередит Земного и вновь настигнет как охотник шестиногого лося, и вновь совершит магический ритуал, и заново увенчает Полярной Звездой Мировой Столп – Обь, «ось земли» – и опять вернет земному Пастэру всю полноту возможного счастья, даже если тот, похороненный женщиной, задохнется под тяжестью навалившейся на него мерзлоты…

Мифы древности создавались для вечности. Они предугадывали все времена. В том числе и наше. Они дают нам язык. Но вот мы почему-то, увлеченные поисками нового, современного, отказываемся, как правило, от этого языка. И вроде бы остаемся почти ни с чем… И кажется нам, что все в человеческом опыте уже исчерпано и даже слова бессильны. Но язык мифа – особый. Миф — это текст текстов. Он живет и оживает «ипостасно». Жизнь мифа – бесконечный ряд пресущствлений в пространстве и времени. Легенда о докторе Фаусте тоже ведь стала мифом. И мы знаем, сколь разнообразны ее интерпретации в литературе – К.Марло, Г.Э.Лессинг, Ф.М.Клингер, А.Шамиссо, И.В.Гете, Т.Манн… Столь же насыщенная и неисчерпаемая по внутреннему богатству судьба может ожидать и пересказанный нами мансийский миф. И вот уже Юван Шесталов задумал свою новую, может быть главную книгу – с оглядкой на сюжет о крылатом и ногастом Пастэре. Это лишь замысел. Но уже по-новому стали дышать новые строки поэта. Вот примеры из последней книги «Непредсказуемо мгновенье…» СПб, 2003).

«Случайно ли вспыхнули Твои глаза? Не только Северное сияние пылало в них, искрясь лучами разноцветными, но что-то большее. В глубине бездонного ледяного океана я увидел себя. А ты увидела меня в моих оживших глазах. И лед растаял… И снова возник Мировой Столп, соединяющий все три мира: верхний, средний и нижний. Здесь, у Полюса, я когда-то настиг шестиногого лося, принес его в жертву Отцу и обозначил Полярную звезду как вершину Мирового Столпа…»

Шесталов не боится почувствовать себя крылатым Пастером. И в этом порыве не только вдохновение лирика. Здесь есть и религиозное нечто. И быть может, наука скоро остановится перед загадкой ипостасности бытия.

Ас! Ассы! Ос! Осе!

Обь великую манси называют «Ас».

«Ас-ях» – называют ханты людей,

Живущих на реке «Ас».

«Ас-ях» – «Остяк».

Остяки живут у земной оси,

Связывающей Верхний мир и Нижний мир.

Мировое древо,

Планетарноя ось,

Символ покоя,

Источник энергии откровения…

Откровением энергии, творимым ассами,

Озарись, Планета!

«Шаманская» «клинопись» недавних шесталовских книг, проповедующих «планетарное и космическое сознание», несмотря на присущее поэту неистовство образов, захватывающую дух «заклинательную» ритмику, еще оставалась все же в сфере публицистики. Недоставало емкого, всеохватного, единого мотива, в котором личное раскрылось бы как планетарное, а планетарное было бы согрето неподдельно выношенным и выстраданным. Возвращение к мифу дает поэту необходимую опору.

Мы попробовали наметить прогностический экскурс в творческую лабораторию писателя, и на этом уникальном примере вновь и вновь видим, какими путями реально приходит обновление и возрождение национальных литератур.

В свое время еще И.Г.Гердер утверждал, что национальным поэт станет, лишь прикоснувшись к родной почве, к опыту народного творчества, народной культуры духа. Переосмысление, открытие вечной современности содержания и форм духовных традиций, развитие этих начал, испытание временем, широкий глубинный диалог с культурами, которые создали другие народы, диалог родных основ с настоящим и будущим — вот испытанный ориентир обновления и возрождения. Эти процессы исследовала в прошлом мировая и отечественная филология (мифологическая, культурно-историческая, психологическая и даже социологическая школы и др.).

Новое направление в науке о литературе – этнолитературоведение – по-новому учитывает обозначенный выше контекст, в связи с новейшими учениями об этносе. Думается, что этнолитературоведение может способствовать развитию и современному становлению младописьменных литератур. В какой-то мере оно может даже опережать это развитие. Недаром даже наш краткий экскурс в творческую лабораторию Ю.Шесталова носит опережающий, прогностический характер.

По общему признанию, модернизм в искусстве слова завершил свой опыт признанием невозможности создания нового искусства путем отрицания достижений традиционной культуры и национальной и мировой классики. Постмодернизм тоже выполнил свою миссию игрового, виртуального и порою абсурдного столкновения классики и модерна. Время и пространство сжалось. Ясно, что традиционную культуру нельзя преодолевать во имя общечеловеческого, и, с другой стороны, необходимо многоголосое, планетарное единение культур. Двойственная природа этноса, проявляющаяся в разделении и объединении человеческих множеств, динамика движения к суперэтносу и от суперэтноса, осмысление многонациональной российской культуры как суперэтнической требует в современных условиях небывало тесного и напряженного диалога художественного слова, критики и прогностической, опережающей литературные процессы этнолитературоведческой науки. Да ведь и мировое сообщество – это становящийся, но пока еще не состоявшийся абсолютный суперэтнос… Так намечается новый выход к методологии истории всемирной литературы.

Этническое не сводится к национальному, ибо, как известно, в рамках этноса иногда объединяются разнонациональные множества. Тем не менее, этническое осуществляет расширение положительной комплиментарности (Л.Н.Гумилев), и вот люди «разной крови» чувствуют себя близкими, приемлющими друг друга. Быть может, тайна такого сближения кроется в ипостасности сознаний и столь же глубокого единства всего земного бытия (тождество, различие и взаимопереходность). Принцип ипостасности в духовной сфере – это еще не изученная область знания, объединяющего усилия многих наук, да и не только наук. Ипостасность — понятие, имеющее отношение к религиозным догматам (да и возникло оно в религиозной догматике). Принцип ипостасности, вероятно, поможет разгадать и многие тайны искусства. Иными словами, его необходимо осмыслить как универсальный общекультурный принцип.

Творя своего нового «Фауста», Ю.Шесталов одновременно приступает к академическому переводу на русский язык мансийского (вогульского) фольклорного «священнописания». Ему по плечу подвиг Э.Лённрота и А.Пумпура: как известно, первый из отдельных рун сложил «Калевалу» как единое целое, а второй по фольклорным мотивам создал собственное произведение поэму «Лачплесис», которая и поныне живет как латышский народный эпос. Замысел Шесталова служит возрождению национальной литературы. Пусть этот замысел осуществится!

Никаких не соблюдаю правил,

Только совесть у меня чиста.

Мне в стихах семь лет отец добавил,

Чтоб я стал ровесником Христа.

Разумеется, такое слыша,

Вы не верили его словам.

А теперь от вас уходит Миша

И себя раздаривает вам.

В Белокаменке и Петрограде

От всего на свете откажись.

Я вам говорю: «Да бога ради,

Все возьмите, если взяли жизнь».

Чтобы стало проще и короче

Оправдание путей моих,

Я сейчас уйду из этих строчек,

Разрывая непокорный стих.

И попробую остаться Мишей,

Даже если на таком ветру,

Сбросив шелуху четверостиший,

Сам себя из памяти сотру.

Выйду из небытия наружу

Наподобие цветов и трав

И себя иного обнаружу,

Видимым и ощутимым став.

Заново узнаю ваши лица

И смогу, себе не изменя,

Равномернее распределиться

По земле, где больше нет меня.

Понимаете, земля устала,

Все до капли отдавая вам.

И поэтому без ритуала

Я вам плоть и кровь мою отдам.

А моей голгофой поневоле

Обернется горизонт земной.

Этот одинокий стерх и поле,

Этот мир невольно станет мной.

И когда я вовсе буду роздан

И освобожусь от этих пут,

Остальные не заметят просто,

Что они меня едят и пьют.

Вот какое умирает лето,

Но зато плотнее и теплей

Плоть и кровь новейшего завета

В тишине и холоде полей.