РОССИЯ

РОССИЯ

 

Низовское поле, степь ли –

Вы источник моей тоски.

Никому не нужные стебли

Тянут к небу свои колоски.

 

Урожай такой иллюзорен

Для художников и для стад.

В колосках не хватает зерен,

Оттого и прямо стоят.

 

Что вы плачете все, как дети,

Повинуясь и повинясь?

Я таких расставаний свидетель,

О каких не слыхали у нас.

 

У какого иконостаса

И, простите, в храме каком

Весь народ с Россией расстался

Абсолютно и целиком?

 

Апокалипсис был кричащим,

Чашу мимо не пронесут.

Всех, кто к этому был причастен,

Вызываю на страшный суд.

 

Не риторикой допотопной

Эти строки порождены.

Заказные убийства подобны

Убиенью моей страны.

 

На каком пороге и где мы,

Если в книге добра и зла

Гибель сына до этой темы

Дорастала и доросла?

 

А тоска по родному дому

Бытие повернула вспять

И, как видите, мне, седому,

Десять лет не давала спать.

 

Миражи и мои миражи,

Ипостаси родной семьи,

Не кивайте на силы вражьи,

Поглядите в души свои.

 

Умираю и возвращаюсь

И влагаю в последний стих

То, как родина смотрит, прощаясь,

Колосками полей пустых.

 

И она все больней и краше

И тоска моя все сильней.

Почему никому не страшен

Страшный суд  расставанья с ней?

 

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В неописуемом развале

Назрела новая беда,

А мы и не подозревали

Итогов страшного суда.

 

От Бога выпадает милость

Еще пожить недели две,

И ничего не изменилось

Ни в Петербурге, ни в Москве.

 

А на сто первом и сто пятом,

Куда ведет моя тропа,

Взрывается последний атом,

Горит последняя изба.

 

И мы опять в недоуменье

Или пытаемся опять

Остановить грехопаденье

И откровение прервать.

 

И потому за две недели

Нам не добавлено и дня.

А это ведь на самом деле

Очередная западня.

 

И я отвечу головою,

Преследуя благую цель,

И даже бытие удвою

На протяженье двух недель,

 

И даже вдвое или втрое

Благоустрою впереди

Существование второе,

Куда мы сможем перейти.

 

Но кто взрывает ежедневно

Лабораторию мою?

И почему она враждебна

Единственному бытию?

 

Моим коллайдером ускорясь,

Она усиливает звук

И увеличивает скорость,

Уничтожая все вокруг.

 

И на сто первом и сто пятом,

Куда ведет моя тропа,

Взрывается последний атом,

Горит последняя изба.

 

И доверительно со мною

И окончательно простясь,

Уходит Бытие родное

В свою иную ипостась.

 

И тяжело и непосильно

Прикосновением одним

Оттуда вызываю сына

И оживаю рядом с ним.

 

2.

Себя в тумане растворив,

Стоит недвижен и молчит он.

Ведь на двоих или троих

Мой небытийный дом рассчитан.

 

Он выкрашен и укреплен

На железобетонных сваях,

И уж не двигается он,

Как иногда во сне бывает.

 

Не понимаю, чем и как

Он отличается от прочих,

Но не обжит его чердак

И пишущей машинки почерк.

 

А домик прямо на виду,

И все равно, пройдя по саду,

Я к самому себе приду,

Войду и за машинку сяду.

 

Строками клавиш и трудом

Избавясь от моих писаний,

Пойду потом в наш малый дом,

Строенье, спаренное с баней.

 

Все из тумана восстает,

И все по-прежнему знакомо.

Небытие воссоздает

Меня и оба наших дома.

 

Но опасаюсь я, что здесь

Неисчислимы варианты.

Глядит моя благая весть

В окно и сквозь стекло веранды.

 

И возмещеньем всех потерь

Я вижу сквозь листву и хвою –

Идут, ключом открыли дверь,

Порог переступили двое.

 

Они, любимые мои,

Живут, любя и прозревая,

Мой сын, еще в небытии,

А с ним жена моя – живая.

 

Однако в садике своем

Я замыкать себя не стану.

Вселенная, как мы втроем,

Сейчас выходит из тумана.

 

И вот я оказался прав:

Небытия благая сила,

Все варианты перебрав,

Мой вариант возобновила.

 

 

3.

Надежен или завышаем,

Ответ земле необходим.

Кому Россию завещаем?

Кому Европу отдадим?

 

Я не ответил и ушел бы,

Оборонясь и устранясь.

Но ведь уже людские толпы

Ответов требуют у нас.

 

Предупрежденьями одними

Настаивают на своем.

Уже земля горит под ними,

А мы ответа не даем.

 

За все грехи и преступленья

Испытываю боль и стыд.

Вы не хотите обновленья,

Которое нам предстоит?

 

Приоритет непререкаем,

Война отчаянней и злей.

Но мы людей не испугаем

Цивилизацией своей.

 

Никто ведь лаской и указкой

Не ущемил и не сломил

Американский, африканский

И палестинский третий мир.

 

Когда материки потонут,

Не оправдается расчет.

Китай останется не тронут,

А рядом Индия растет.

 

Уже давно землею прожит

И первый наш, и третий Рим.

И вот земля терпеть не может

Все то, что мы сейчас творим.

 

Существованье на пределе

От общих и глобальных бед.

Пора подумать, в самом деле,

И обнародовать ответ.

 

Но мы опасные истоки

Заведомо уберегли.

И все произойдет в итоге

По воле матери Земли.

 

4.

Преодоленье осознает,

Чему себя предназначать,

Пока Небытие не знает,

Что делать и с чего начать.

 

Сначала скрипнет половица,

Потом из воздуха почти

Я предназначен появиться

И первый стих произнести.

 

Работа жуткая, немая.

И вот, когда чердак затих,

Произношу, не понимая,

Что это мой последний стих

 

Иронизирую предвзято

О недописанной строке,

Что будто я ее когда-то

Забыл на этом чердаке.

 

И даже из пустого кресла,

Где я сидел последний раз,

Она в Небытие пролезла

И там со мной разобралась.

 

Она усилила мой поиск,

И что в ней так и что не так.

И, ни о чем не беспокоясь,

Меня вернула на чердак.

 

Теперь ходи за нею следом

Или окошко занавесь,

Но ты невидим и неведом

И нереален там и здесь.

 

Неугомонная, земная,

Ведь я один тобою взят.

И вот Небытие не знает,

Как возвратить меня назад.

 

В уединении сугубом

Отныне ласточка одна

Потрогает крылом и клювом

Стекло чердачного окна.

 

И удивительная странность:

Один бродя по чердаку,

Я не уйду и не останусь,

И допишу мою строку.

 

5.

Тирада произнесена

И открывает за пределом

Особое сознанье сна

В тумане розовом и белом.

 

Неузнаваемо земной

Он обволакивает свыше

Верхушки яблонь подо мной

И чуть приметный гребень крыши.

 

Прочитываю до конца

Язык передрассветных пятен,

А у веранды и крыльца

Туман глубок и необъятен.

 

От дома и от чердака

Иду нездешними шагами,

На ощупь и  наверняка

Припоминая каждый камень.

 

Я в этот мир перенесен,

Где плоть и кровь моя живая,

Но это небытийный сон,

Которым я овладеваю.

 

Овладевай и не спугни

Туман, которым ты обманут.

Поселка первые огни

Реальными огнями станут.

 

И так до утренней зари,

До будки железнодорожной.

Приснилось — поблагодари

И просыпайся осторожно.

 

И от подобного труда

Мы воскресением  забрезжим.

По-видимому, никогда

Небытие не будет прежним.

 

И я мой позабытый грех

Суровой памятью затрону

И, чтобы не парить поверх,

Пройду по синему перрону.

 

И вот земля воскрешена.

И где я буду и не буду,

Особое сознанье сна

Подстережет меня повсюду.

 

6.

Летит, закутывая в дым

Единственного пешехода,

За паровозом золотым

Состав сорокового года.

 

Остановился пешеход,

И осторожен, и приметлив.

А электричка подождет,

У нашей станции помедлив.

 

Пересоздав и воссоздав

Утраченное невозвратно,

У парапета мой состав

Я пропущу тысячекратно.

 

Ведь  я себе предначертал,

Мое недоуменье спрятав,

Своеобразный ритуал

Возобновлений и возвратов.

 

Иные двери, буфера

И довоенная вагонка.

Мне в этом поезде пора

Возобновить себя — ребенка.

 

Неуловимое не то

Сейчас изменится в основе –

И унесет меня в ничто,

И на перроне остановит.

 

И вот вагоны пронеслись,

Неукоснительны и строги,

Воспоминание и мысль

Остановив на полдороге.

 

Пожалуйста, не приукрась

Преодоления игрою.

На этой станции как раз

Я опознание устрою.

 

Какая может быть игра,

Когда, жесток и неуступчив,

Состав сжимает буфера,

Судьбу и жизнь мою расплющив.

 

Остановился пешеход,

И осторожен, и приметлив.

А электричка подождет,

У нашей станции помедлив.

 

7.

У времени какой-то сбой

И откровенно воля злая.

Неловко быть самим собой,

Везде себя возобновляя.

 

Неумолимей и лютей

Родные розовые дали.

Эпоха родила детей,

А дети в поезде пропали.

 

Не убивай и не обидь

Законно или незаконно

Того, кто мог предотвратить

Исчезновение вагона.

 

Уже полвека мне кричат

Отчаяньем дыханий детских

Изображения зайчат

Или цветы на занавесках.

 

Вагон почувствовал беду,

Когда при повороте справа

Он кувырком на всем ходу

Случайно выпал из состава.

 

А хвост, порядок сохранив,

У станции догнал свой поезд

И ликвидировал разрыв,

Автоматически пристроясь.

 

Да, он пристроился вдогон,

И, видимо, в минуты эти

Тонул потерянный вагон,

Где были маленькие дети.

 

Себя собрав и сочетав

Соединительным пробелом,

Неуправляемый состав

Опять летит в тумане белом.

 

Воронкой, берегом реки

Или железною дорогой

Моих детей убереги

Да и родителей не трогай.

 

Но пассажиры не вольны,

Они сидят и едут вместе.

А впереди – огонь войны,

Преодоленье и возмездье.

 

8.

А я ведь мог на полпути

Рискованно или рисково

Из самого себя уйти

И перейти в себя-другого.

 

Решительно и напрямик

В другого мог перешагнуть я,

Но упустил короткий миг

На полпути и перепутье.

 

И вот работаю за двух,

Но замечаю каждый день я,

Что рядышком идет мой друг

Путем иного предпочтенья.

 

И не достать его рукой,

Ведь он невидим и неслышим.

А это просто я-другой

С иной судьбой и даром высшим.

 

Как будто делаем одно

Душою, красками и речью.

Однако нам запрещено

Друг другу повернуть навстречу.

 

И был бы откровенно прост

Ненарушаемый порядок.

Но между нами белый холст

Моих прозрений и догадок.

 

Увы, не так уж много их,

Но я шагну к нему и к сыну,

Когда шепну последний стих

И допишу мою картину.

 

Ведь мы друг друга узнаем,

И там, за полотном этюда,

Он есть в небытии моем

И подает сигнал оттуда.

 

9.

Сухая вкусная смола,

Сосновый ствол в чешуйках сизых.

И тень зеленая легла,

И дождик на иголках высох.

 

Я окончательно промок

На расстоянии от дома.

А ты, сосна, мой островок

В неразберихе бурелома.

 

Но синева над головой

Сегодня потемнеет скоро.

И под ногами холмик твой -

Моя последняя опора.

 

А солнышко уже ко мне

Совсем утрачивает жалость.

И на тебе, моей сосне,

Оно случайно задержалось.

 

Я вижу те или не те

Зеленоватые просветы.

По ним в кромешной темноте

Я обнаруживаю, где ты.

 

К тебе невидимый подъем,

А за тобою – словно пропасть.

Придется нам побыть вдвоем,

Вполне друг другу уподобясь.

 

Касаюсь теплого ствола,

Шепчу спасительное слово.

Довольно этого тепла,

Чтобы тебя увидеть снова.

 

И, от ствола не отделим,

Себя я чувствую сосною,

Сосновым папою моим,

И папа говорит со мною.

 

И эти шорохи не в счет,

Когда я по-отцовски мудро,

Услышав, как смола течет,

Распределяю краски утра.

 

А надо мною твой навес,

Как неразгаданная тайна.

И киноварью, наконец,

Тебя я крашу вертикально.

 

И уж теперь наверняка,

Окаймлена лиловой глиной,

Увидит синяя река

Твой силуэт ультрамаринный.

 

 

И даст мне лучшую из смол

На берегу в тени зеленой

Твой сизый раскаленный ствол

Под малахитовою кроной.

 

10.

Дорога для  меня одна –

От ужаса и беспредела.

От насыпи и полотна

К избе, которая сгорела.

 

Я к путешествию готов,

Иду с намереньем особым

За горизонт от поездов,

Петляя по заросшим тропам.

 

Мой шаг хозяйский неуклюж,

Мой взгляд нетерпелив и робок.

Река извилистая в глушь

Ведет меня вдоль этих тропок.

 

Избу чужую и ничью

Вдали припоминая грустно,

Река, подобная ручью,

Все больше расширяет русло.

 

И в ожидаемой дали,

По мере приближенья к цели,

Мои поляны заросли,

Мои поля осиротели.

 

Кому нужна благая весть

И откровение любое,

Когда сожжен поселок весь

С его последнею избою?

 

Бушует ветер, шевеля

Обугленные бревна эти.

Безвидна и пуста земля,

Спустя веков тысячелетья.

 

 

Но здесь особенная та,

Себя над пепелищем вызвав,

Единственная пустота,

Небытию последний вызов.

 

Сворачивай к таким местам,

Где сразу наступает час твой.

История творится там,

Иди, упорствуй и участвуй.

 

Твои соратники везде.

Иди, спокойный и молчащий.

Привет закату и звезде,

Привет непроходимой чаще.

 

 

 

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

11.

Все это может участиться,

А срок неумолимо сжат.

Уже смертельные частицы

Над головой моей кружат.

 

Я их могу столкнуть друг с другом

Дорожным посохом своим.

А он обрублен и обструган

И мне в пути необходим.

 

Воображение, дорогой

Возобновись и участись.

И только ничего не трогай

В прозрачном облаке частиц.

 

А то из их переполоха

Объявится переворот.

Уйдет бытийная эпоха

И небытийная придет.

 

Неотвратимая, тупая

И незаметная сперва,

Она приходит и вступает

В свои законные права.

 

Она становится такою

Во всем природном естестве.

Она клубится над рекою,

Она шевелится в листве.

 

Она идет, и с нею вместе

Апофатическая тьма.

Но это ведь ее предвестье,

А вовсе не она сама.

 

Воображенье в разных видах,

В любых сиреневых потьмах,

Удерживай случайный выдох

И посоха неверный взмах.

 

Надежду затаив глубоко,

Рывком шагни из толкотни,

Рвани и только ради бога

Частицы эти не сомкни.

 

Они опять кружат и кружат

В лучах сиреневой зари,

Неразличимые снаружи

И смертоносные внутри.

 

12.

Самих себя возобновив,

Мы травы и деревья встретим,

Покуда Ящеры извив,

Как зеркало, следит за этим.

 

До пояса водоворот

Вокруг идущих тел и между.

Мы реку переходим вброд,

Над головой неся одежду.

 

Мы вылезаем, изловчась,

На берег нашего привала.

Но Миша молчалив сейчас

И не смеется, как бывало.

 

Благоухая через край,

Река похоронила звуки.

И не заглянут в этот рай

Ни сыновья мои, ни внуки.

 

Они уехали домой

И нас не слышат и не видят.

И разве только Миша мой

Навстречу выглянет и выйдет.

 

Сейчас он появился тут.

Небытие перерастая,

И через несколько минут

Обязан в воздухе растаять.

 

Но удивительней всего,

Что Миша узнаваем вроде,

И запись голоса его

Хранится  в том водовороте.

 

Мы здесь бывали, и с тех пор

Воспоминанье как возмездье.

Для пятерых горит костер,

И нет ни одного на месте.

 

Торфяно-красная вода

Овеяна моими снами,

Чтобы сейчас и навсегда

Все пятеро сидели с нами.

 

Ведь можно прошлое поймать,

В былое отраженье глядя.

И, проворачивая вспять,

Я подхожу к зеркальной глади.

 

 

Но в этой глади водяной

Нет никого и нет кого-то.

Здесь только я с моей женой

На берегу водоворота.

 

13.

Мой путь рекою перекрыт.

Она лиловая. При этом

Закат сиреневый горит

Каким-то необычным светом.

 

Я помню, здесь давным-давно,

У места первого привала,

Большое скользкое бревно

Изгиб реки перекрывало.

 

И кто-то, помнится, прибил,

Затем что вброд идти глубоко,

Подобье маленьких перил,

Но только с одного лишь бока.

 

По глади ровного стекла

Или по ветреной погоде

Подробность эта уплыла

В недавнем синем половодье.

 

Передо мною черный лес

Над крутизной береговою.

И вот зачем-то я полез

В лиловый омут с головою.

 

Казалось бы, всего делов,

Себя разденем и разуем.

Но омуток не так лилов,

Не так полог и предсказуем.

 

И я не думал, что нырну

И даже попаду под камень.

Короче, я пошел ко дну

С одеждою и сапогами.

 

А я ведь мог бы обойти

Береговое, роковое

То место, где на полпути

Недавно утонули двое.

 

Не знаю, в том или ином,

Но в этом мире очень плохо.

Глотнул воды под валуном,

А над водой не сделал вдоха.

 

Теряю ощущенье дна

И чудом оживаю снова

От глубины и валуна

И охлажденья ледяного.

 

14.

Моею давнею виной

Глядит в глаза и дышит жарко.

Она опять передо мной,

Моя чепрачная овчарка.

 

Я выплываю, и как раз

В тени, сквозь лиственную сетку,

Я узнаю ее окрас,

Ее носочки и горжетку.

 

Но я из омута еще

На берег выбраться не смею.

Она ложится на плечо

Тяжелой головой своею.

 

Прикосновения давно

Мы не испытывали оба.

А ведь сейчас оно одно

Меня спасает от озноба.

 

Не понимаю, как втекло

Над посинелою рекою

Мое тепло в ее тепло,

Неуловимое такое.

 

Вот мы вдвоем на берегу,

Под сеткой лиственного крова.

И я поверить не могу,

Что ты опять жива, здорова.

 

Тебя вели к себе домой

Твои хозяева другие.

Все потому, что Миша мой

Едва дышал от аллергии.

 

И кто-нибудь, когда-нибудь

Вообразит момент ухода,

Как ты кидалась мне на грудь

И как ждала меня два года.

 

И ради этого тепла

Ты вроде бы со мною вместе

От ожиданья умерла.

А Миша мой убит в подъезде.

 

И после Страшного суда,

На берегу неразличима,

Ты ожила и навсегда

Его от смерти излечила.

 

15.

И тут не надо объяснять

Все то, что лучше или хуже.

На берегу со мною сядь,

Поставь невидимые уши.

 

Очередным добром и злом

Обеспокоена осина.

Одолевают бурелом

Шаги невидимого сына.

 

И сразу я ищу вокруг

Собаке брошенную фразу.

Когда я замираю вдруг,

Он тоже замирает сразу.

 

Он приближается, и вот

Сегодня пережит и прожит

Невероятный переход,

И сын пути мои проложит.

 

Все это выдумки одни.

И не уйдешь и не ускоришь.

Разочаруйся и вдохни

Черно-сиреневую горечь.

 

Из ничего и ничьего

К живому сроку или знаку

Овчарка вывела его,

А он увел мою собаку.

 

Березы черные молчат.

Но и за этими стволами

Аквамаринный день зачат,

Горит карминовое пламя.

 

И я иду на этот свет

Глухою чащею лесною

И обнаруживаю след,

Проложенный передо мною.

 

И вот не чувствую земли

И выбираюсь на дорогу.

Но возгорание вдали

Уже темнеет понемногу.

 

Или опять, смотри-смотри,

Возобновляется, пожалуй.

Замена утренней зари,

Огонь последнего пожара.

 

16.

Останови полночный миг

Лугов и деревень безлюдых.

Отец до вымыслов моих

Добрался в красках и этюдах.

 

А мать с собою унесла

Его невидимые кисти.

Но вы этюды без числа

Ко мне и к матери приблизьте.

 

А я подумаю пока

И помолюсь моей иконе,

Пожарам платья и платка

На травяном зеленом фоне.

 

И облегаемая плоть,

Святые выдохи и вдохи

Никак не могут побороть

Победу огненной эпохи.

 

Иконный и исконный лик,

Знакомый и во мне, и в детях,

Десятилетия подвиг

Не замечать ожогов этих.

 

Ее пожары таковы.

И вот бежит она, босая,

Платок срывая с головы

И прямо на землю бросая.

 

С загаром цвета молотьбы

И в платье красного металла,

Не добегая до избы,

Она, как вкопанная, стала.

 

Отец прибег в моей душе

К осуществляемому втайне.

Кармина, редкого уже,

С аквамарином сочетанье.

 

Прибег он или не прибег,

Но сокрушительная сила

Внушила ей последний бег

И вдруг ее остановила.

 

 

Моя икона из икон

Аквамарином и кармином

Сегодня или испокон

Мерцает между мной и сыном.

 

17.

По мусору бетонных плит,

По этим уличным клоакам

Он побежал за мной, облит

Коричневым и черным лаком.

 

В людской зловонной толкотне

Босых ступней его не слышно,

И, очевидно, только мне

Открылся малолетний Кришна.

 

Игрушка черная мала,

И, на минуту оживая,

Она внезапно ожила

И побежала, как живая.

 

Миниатюрен и упруг,

Все незаметней и бесследней

За мной по Дели в Петербург

Бежит малыш четырехлетний.

 

Из милой нищенской семьи,

Как будто Кришна черноротый,

Кричит: «С собой меня возьми,

Во мне зерно переворота.

 

Ведь ты помилован всерьез,

На внуков и Россию глядя.

Я обновление принес

Тебе, чужой и добрый дядя!»

 

А богоматерь – по следам,

Окутана индийской тканью:

«Кому я сына передам,

Как божество, на воспитанье?»

 

Глазам, локтям, ступням и ртам

В миропорядке нет простора.

И ты, мелькая тут и там,

Вселенской формой станешь скоро.

 

Любой миропорядок строг,

Но мы ведь поняли друг друга.

Задолго нарушая срок,

Возобновится калиюга.

 

Россия, что же ты молчишь?

Или черты своей достигла?

В тебе, доверчивый малыш,

Зародыш будущего цикла.

 

Я не отец тебе, но ты

Бежать и оглянуться вправе.

Глаза чернее черноты,

Белки в коричневой оправе.

 

Невидимый сыночек мой,

Кому ты неродной и лишний?

И я беру тебя с собой

И прямо называю Кришной.

 

18.

Пугать не надо никого

Ни воскресеньем, ни распятьем.

Меня и сына моего

Не воскресить и не распять им.

 

Белеет Иерусалим

И обволакивает, чтобы

Себе прокладывать самим

Свою дорогу к храму гроба.

 

Непробиваемым ступням

Легко, неверие развеяв,

Идти по белым ступеням

Среди арабов и евреев.

 

 

 

 

Наедине или окрест

Не упадаем и не стонем,

Доверив позабытый крест

Непробиваемым ладоням.

 

В скале мерцает белизной

Захоронение простое,

Где сын лежит передо мной,

Одновременно рядом стоя.

 

И вот, пока мы так стоим

И пребываем в нашем храме,

Бессилен Иерусалим

Хотя бы что-то сделать с нами.

 

Одновременно в двух мирах

Я побывал и перепутал

И фимиам, и полумрак,

И железобетонный купол,

 

И переход и перепад,

И за пределом, и над краем,

Туда, где сын мой был распят,

И весь от головы до пят

Под мириадами лампад

Уже теперь недосягаем.

 

Скажи, могло ли это быть

И не произойти могло ли?

Ты научил меня любить,

Кричать от горя и от боли.

 

Тебя, мой одинокий Спас,

Убили здесь, на этом месте.

И все равно ты город спас

От гнева и отцовской мести.

 

И на полу, и в куполах

И осязаемо, и слепо

Явились Яхве и Аллах

К порогу мраморного склепа.

 

Еще немного, и войдут

Уверенно и совместимо,

Сегодня совершая тут

Спасенье Иерусалима.

 

А для меня страшней всего

Его незримое надгробье.

Мой сын у гроба своего

Стоит и смотрит исподлобья.

 

Но я его уже постиг,

Ладони и ступни потрогав.

А он мне подарил мой стих

И для меня, и для пророков.

 

Невероятная стезя,

Неузнаваемо-прямая.

От гроба отойти нельзя,

Благословенье принимая.

 

Но по особому пути

Наперекор моим обрядам

Хочу от гроба отойти

И увести того, кто рядом.

 

И увести его туда,

Где он со мною будет вместе,

Оберегая города

От гнева и отцовской мести.

 

19.

Наверно, утешеньем слабым

Все это сделалось уже.

Мы в положенье том же самом,

На том же самом рубеже.

 

Она по-прежнему перечит

Нововведениям любым.

Все так же сруб ее бревенчат

И лик ее неколебим.

 

Ее простор  европ и азий

Никто не выпил и не сгреб.

Она единственный оазис

В кольце америк и европ.

 

Не говоря о том ни слова,

Куда отсюда бы уйти,

Осознает себя основа

Любых сознаний и бытий.

 

Необозримая сыновья

Одна могла к себе привесть

Без божества и богословья

Небытия благая весть.

 

Пускай безропотно и сонно

Мы перемрем наперебой.

Она – единственная зона,

Где можно быть самим собой.

 

А вы попробуйте прорваться

Туда, где наш источник свят.

Готовьте нас для резерваций.

Бросайте глупый ваш десант.

 

Мы даже сами вас покличем,

Но не задержимся в плену,

Поэтому англоязычьем

Глушите нашу тишину.

 

Цивилизованных и сирых

Предупреждает опыт наш:

Мы распродать себя не в силах –

Небытие не распродашь!

 

 

Возобновляясь неустанно,

Она сама себе верна,

И окончательная тайна

Сквозит из каждого бревна.

 

В ее разбросе и забросе

Не перепутай верх и низ.

В Небытие уйти не бойся!

Умри и заново начнись!

 

Непритязательно и серо

Глядят поселок и земля.

Она единственная сфера,

Где все начнется от нуля.

 

20.

Мы на Руси не станем ждать

Повиновенья и бунтарства

И перестанем рассуждать

О перспективах государства.

 

Сегодня раз и навсегда

Мы ликвидируем границы.

Во время страшного суда

Небытие не сохранится.

 

Конечно, это божество

Само себя не пожалеет.

Однако на суде его

И Бытие не уцелеет.

 

Сгорит война, исчезнет мир

И все бытийное веретье.

Рождается из черных дыр

Непознаваемое Третье.

 

Глядит в зерцало из зерцал

Триипостасная вторая,

Чтобы я бога созерцал

Из тридцать третьей песни «Рая».

 

И эту боль, и  эту быль

Потрогай собственной рукою.

Второю ипостасью был,

Теперь она совсем другое.

 

Перед последней глубиной

Любить и радоваться нечем.

И в оде «Бог» очередной

Тебе исход не обеспечен.

 

Уже твоих несовершенств

Не перечислить и не вынесть.

Но сотвори нормальный жест

И восстанавливай бытийность.

 

Любовь, которая жила,

Еще сумеет побороться.

Всплывай из черного жерла.

И государство соберется.

 

И есть необходимость в нем,

И мы последуем  идеям,

И невозвратное вернем,

И непостижное затеем.

 

 

 

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 

21.

Гроза как будто бы впервой

В таком неслыханном разгуле.

И высоко над головой

Деревья головы нагнули.

 

Ни пешехода по краям,

Ни мужика в телеге тряской

По колеям дорожных ям,

Затянутым зеленой ряской.

 

Река попутная черна

До каменистого порога,

И вместе с ней обречена

Мертворожденная дорога.

 

И непогоде вопреки

Брести страшней и тяжелее

По этой ровной вдоль реки

Давно прорубленной аллее.

 

И эти грозы без числа

Неумолимей год от года.

Но вот она не заросла

И ждет проезда и прохода.

 

22.

Хочу, чтоб с прежней быстротой

Опроверженьем этих жалоб

Над перспективою пустой

Былое солнце пробежало  б.

 

Дорогу в облаке прорыв,

Снопом феерия живая

Прорвется в облачный прорыв,

За ним повсюду поспевая.

 

Открытия невелики,

Но станут чудом небывалым

В его лучах моховики,

А слева – белые  навалом.

 

И вот феерией дано

Одно мгновение оттуда.

Промчится яркое пятно,

И пропадет грибное чудо.

 

Перебирается пока,

И на мгновенье в том же виде

Остановитесь, облака,

И сноп лучей остановите.

 

Я понимаю, дождь идет,

Но в миг пробега и прогляда

Грибное царство подождет,

А мне другое вспомнить надо.

 

Пока перебегает сноп,

И тысячи не обессудив

Иных предвидений и снов,

Иных неисчислимых судеб, -

 

Гроза,  попробуй прорубить

В дожде и громе поределом

Все то, что только может быть

В пределах или за пределом.

 

Но для какого рубежа,

Кому в отраду или назло,

В конец аллеи добежав,

Пятно летучее погасло.

 

В забытии и в забытьи,

В любом обличье ли и виде ль,

Иду по ровному пути,

Не забывая то, что видел.

 

23.

А что, скажи, за этот срок

Мне стало ясно и понятно,

Пока по тысяче дорог

Уже бежали эти пятна?

 

Недаром черная вода

И непроезжая дорога

Из леса вывели сюда,

На место прежнего поджога.

 

Стою, к порогам подойдя,

И что запомнил и забыл я?

Однообразие дождя

Или грибного изобилья?

 

Камней и бревен чернота

Пожар не угасили разве?

Над местом прежнего моста

Кипит воды многообразье.

 

Скажите, за какую мзду,

Какой хозяин, или кто же,

Прошел по этому мосту,

Поджёг его и уничтожил?

 

Какой бессмысленный поджог.

А впрочем, если вы спросили,

Не тот ли это, кто поджёг

Последнюю избу в России?

 

По-своему хозяин прав

И рассуждает очень просто.

Сожженье этих переправ  –

К самопожертвованью подступ.

 

В небытие перемахнем

И отдохнем от  переезда,

Сжигая жертвенным огнем,

И этот мост, и это место.

 

И лягут  поперек реки

Останки черные повсюду,

И деревянные быки

Рассыплют каменную груду.

 

И  побежит по ней  тропа

Туда, где волею неправой

Твоя  последняя изба

Еще горит за переправой.

 

24.

Переселяйся поскорей,

Полегче, пообыкновенней

В края лесов и пустырей

Из городов и поселений.

 

По всей России вглубь и вширь

Тебя удерживать не станем.

Столица мира и пустырь

Сейчас меняются местами.

 

От перегрева южных стран

В соседство русского народца

Переберется Ватикан,

Потом Париж переберется.

 

Но африканская война

Закончится не очень гладко.

И вот настанут времена

Совсем другого распорядка.

 

Пока мы с вами до сих пор

Неизлечимостью болеем,

Евроазийский наш простор

Уйдет к другим гипербореям.

 

И я посмертно разберусь,

Как, изловчась и сочетаясь,

Поделят вымершую Русь

Американец и китаец.

 

Но дух российский будет жив,

И в невообразимой нови,

Все племена соединив,

Индус Россию восстановит.

 

И, может быть, на этот раз

Мы не разрушим наш великий

Протекторат кровей и рас,

Обыкновений и религий.

 

Мы вспомним лучшие века

И, становясь четвертым Римом,

Невольно и наверняка

Святое назначенье примем.

 

 

На пепелище не молчи.

Оно бесплотно и бескровно.

И откровением в ночи

Дымят обугленные бревна.

 

25.

Сквозь эту угольную тьму

Рубиновый источник светел.

Его к приходу моему

Полночный раздувает ветер.

 

Взамен овинов и рябин,

Сжигаемых вдали и близко,

Один единственный рубин,

А в нем – спасительная искра.

 

Погода может надо мной

Впадать в небытие и в ересь.

А я от искорки одной

Костер зажег – сижу и греюсь.

 

Приосенить огонь костра

Поможет верная ватнуха.

Промозглый дождь, как из ведра,

Опасен для святого духа.

 

Наперекор любым ветрам

Я здесь умру вдали от крова.

Провозгласить последний храм

Не будет случая второго.

 

Не вопреки и не взамен

Духовной и церковной были,

Без куполов и белых стен,

Какие до войны здесь были.

 

Непререкаем и сугуб,

Одолевает потрясенья

Обугленный сожженный сруб

С единственной свечой спасенья.

 

Придя к стенам и возле них,

На эпохальном перехвате,

Я неожиданно возник

И даже оказался кстати.

 

 

Изба сгорела до конца,

И пустота была воочью.

Но два последние венца

Еще дымили этой ночью.

 

И в непроглядной глубине,

Возобновляя стены эти,

Живой огонь горит во мне,

Когда рубин уже не светит.

 

26.

На пепелище дождь и ночь

С ее полночными ветрами.

Кого любить, кому помочь,

Кого молить в последнем храме?

 

Не умоляй и не смолчи

О том, что накрывает свыше.

По деревням идут смерчи,

Срывая провода и крыши.

 

Перенесут и погребут

За буреломом небывалым.

Природа объявила бунт

Землетрясеньями и шквалом.

 

На пустыре ты не один,

Ты окружен запретной зоной.

Вблизи обугленный овин,

Скелет рябины опаленной.

 

Мои молитвы перекрыв

Остервенением упрямым,

На пустыре природный срыв

Или природный взрыв над храмом.

 

И я ответить не готов,

К кому душа моя взывает.

Природа – корень катастроф,

Мы строим, а она взрывает.

 

Природа преодолена,

И мы о ней свободно судим.

Мы плохо строим, а она?

Зачем она мешает людям?

 

Нет, мы обдумаем сперва

Крещенье в дождевой купели.

Мои неловкие слова

В той жизни умереть успели.

 

Ватнушка верная моя

Последний храм обогревала.

Посланец из небытия

Не ощутит смерча и шквала.

 

Его молитвы, дрожь и пот –

По жизни месса дождевая.

И все равно костер поет,

Высоко от земли взмывая.

 

27.

Последний храм – само собой,

Для медитаций и утопий.

А что за этою избой?

Сплошные моховые топи?

 

Зовет и втягивает мох

И выпускает с неохотой.

Но без резиновых сапог

Иди и головой работай.

 

Уединенье – мой оплот.

А пустыри земные щедры.

Пространства моховых болот

Уходят в ночь на километры.

 

Вперед от храма своего

Здесь ночью пробираться проще.

Идешь, не видя ничего,

И каждый шаг берешь на ощупь.

 

В забвенье или в забытьи

Войны зловещие останки.

Здесь, очевидно, шли бои

И в топях вязли наши танки.

 

И за пределом естества

Нащупываешь мертвый отдых.

В кустах и соснах острова,

Похожие на остров мертвых.

 

И без резиновых сапог,

Ногою островок нащупав,

Ты ночью спать бы там не смог

Среди непогребенных трупов.

 

На острове сосновый дух,

Но я зову на помощь сына

И вновь ползу, не отдохнув,

Туда, где топь или трясина.

 

Спешу на моховом пути

Себя от ужаса избавить

И до утра вперед ползти,

Собрав земли святую память.

 

Одолеваю ночь и жуть,

Все время думаю о сыне

И поутру не заблужусь

В зеленой клюквенной пустыне.

 

28.

В других, не этих временах

Вам предназначена расплата.

Не думайте, что Пастернак

Благословляет власть распада.

 

Или, собою заплатив

И извратив родное слово,

Не зачисляйте в свой актив

Ахматову и Гумилева.

 

Тогда никто им не помог.

Эпохой преданные дети.

Их утопил кровавый мох

Совсем иных десятилетий.

 

Они бы, вспомнив и взглянув.

Ценою вашей и расплатой

Не подарили свой триумф

Руси распадной и распятой.

 

Существованье без опор.

И не придумано другое.

Такой гротеск, такой офорт

Не захотел бы делать Гойя.

 

Обзаводитесь поскорей,

Торгуя и предпринимая,

Владельцы ферм и пустырей

Под знаком Гойи или Майи.

 

Но виртуальные сейчас

Любые помыслы фальшивы.

Разоблачась и ополчась,

Трудитесь, фермеры наживы.

 

Непроданные пустыри

Не измеряемые смерьте.

Не доживая до зари,

Воруйте, олигархи смерти.

 

Спасая Север и Сибирь

От виртуального распада,

Мне снятся Пушкин и Шекспир,

И Пастернак, и Дхаммапада.

 

А там, когда-нибудь, потом,

Через столетия, неспешно,

В Небытии, моим судом

Расплата ваша неизбежна.

 

 

29.

Из топи в топь влекусь и рвусь,

Ползу один и знаю твердо:

Мы выбрали неверный курс

Обогащенья и комфорта.

 

А здесь решен любой вопрос –

Бесплотно возникает кто-то

И каждый раз меня всерьез

Вытягивает из болота.

 

Ногою чувствуешь – вода

И философствуешь при этом.

По грудь уходишь иногда

И выползаешь за ответом.

 

В каких условиях иных

Я мог бы выведать и вынесть

Ответов этих неземных

Нездешнюю инобытийность?

 

Когда из недоступных зон

Преодоленье – детский лепет,

Познанье свой диапазон

Передвигает и колеблет.

 

Прорыва дождалась душа,

Свободно выберусь и свергнусь.

Но Фауст хляби осушал,

А мне открыта их безмерность.

 

Духовно пировать готов,

Как мы еще не пировали.

Колеблется коварный торф,

А дальше – истина в провале.

 

Особое сознанье сна

Оснащено иною речью:

Определенности без дна

Шагай и выплывай навстречу.

 

Но кто всерьез или навек,

Едва усилия ослаблю,

Меня вытягивал наверх,

Густою связанного хлябью?

 

И кто в очередной провал,

Приоткрывая откровенье,

Мне сверху руку подавал

И продлевал мое мгновенье?

 

30.

И сразу, прямо на глазах,

Определился этот кто-то.

Лиловой молнии зигзаг

Пробил и осветил болото.

 

Итоги страшного суда

Напомнит молния сквозная.

Однако я зашел туда,

Откуда выхода не знаю.

 

Я от коллайдера отвлек

Мои намеренья и цели.

Закончен суд. Назначен срок.

И вот конец второй недели.

 

Исхода не было и нет,

А я последний день транжирю.

Уж лучше бы такой просвет

Не возникал над этой ширью.

 

Где ни проехать, ни пройти,

Где человек деревни выжег,

Небытию нужны пути

Без лишних всполохов и вспышек.

 

Оглядываюсь поскорей,

И возникает подозренье,

Что это царство Матерей –

Библейский акт жизнетворенья.

 

Вопрос, поставленный ребром

Над пустотой вневременною.

Догадку подтверждает гром,

Раскалываясь надо мною.

 

Картина повторяет бой,

Давая будущему знаки.

А этот кто-то был любой

Из тех, кто здесь погиб в атаке.

 

Не принося особых польз,

Времен связующий посредник,

Я, как они, шагал и полз

В грозу и шквал часов последних.

 

Обычный виртуальный сон.

Однако по каким причинам

За этот сон я был спасен

И вознесен погибшим сыном?

 

 

 

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 

31.

На остров, маленький такой,

Из хляби выбрался по пояс.

Воспоминаньем и тоской

Издалека сигналит поезд.

 

На континентах и полях

Ни сквозняка, ни беспредела.

Коллайдер или симулякр –

Небытию какое дело.

 

Для городов и пустырей

Оно себя предназначало

И вот закончилось быстрей,

Чем я предполагал сначала.

 

Теперь сомненья улетучь,

Когда над ужасом равнинным

Сиреневую толщу туч

Пробьет кармин с ультрамарином.

 

Благодари песчаный склон,

Когда над островом забытым

Лиловый кров сосновых крон

Багряным вспыхнет малахитом.

 

Восход недоуменье стер,

Приуготавливаясь, вырвав

И развернув живой простор

Без кочек и ориентиров.

 

Спасибо, остров и приют.

Спасибо, истина и смута.

Я ждал, когда меня убьют,

И не дождался почему-то.

 

Коллайдерами создана

Уничтожающая сила.

Все подытожено сполна,

Иное время наступило.

 

Закономерные поднесь,

Часы и дни остановились.

Один я затерялся здесь

И в новую бытийность вылез.

 

На день задержанные так,

Труды и дни, себя ловите.

Пора вернуться на чердак

И к бытию оттуда выйти.

 

32.

Я возвратился в шесть утра.

Мои босые ноги вспухли.

Сижу у милого костра

И подгребаю палкой угли.

 

Но я ведь вышел не один

Из дождевой холодной рани.

Передо мной сидит мой сын,

Как я, измучен и изранен.

 

О чем у прежнего жилья

Друг друга мы переспросили?

Все то, что ночью видел я,

Эмблема нынешней России.

 

Здесь ничего такого нет,

И эти русские владенья,

За вычетом глубоких недр,

Европе не приобретенье.

 

Но почему-то мы с тобой

Иначе будущее видим.

Решительный последний бой

Неосязаем и невидим.

 

И вот извне и изнутри

Спасительными чудесами

Торфяники и пустыри

Рождают оборону сами.

 

Распад, расхват страны моей

Предуготовлен и прочерчен.

Природа сострадает ей

Землетрясением и смерчем.

 

Хозяева сошли с ума,

Они всех более повинны.

Спалил народ свои дома,

Свои рябины и овины.

 

И вот я памятью святой

Преодоление готовлю.

Я стану торфом и водой,

Болотом и бездонной топью.

 

 

И я, как ты в такую ночь,

Небытие мое осилю,

Чтобы  самой земле помочь

Из ничего создать Россию.

 

33

Ее задача нелегка –

Раскаяния нарастанье

Вообразить издалека

И полюбить на расстоянье.

 

В мою невидимую синь

Проникновения нелепы.

Но за пределы передвинь

Мои просторы и рельефы.

 

В любую видимую высь

Неузнанного озаренья

До озарения вглядись,

Не изменяя угол зренья.

 

Уберегу и охраню

Переживаемое или

Все то, что прямо на корню

Употребили и убили.

 

На том и этом берегу

Ты радужная оболочка.

Предохраню и сберегу

Все до последнего листочка.

 

Раскаяние помогло,

И я сейчас увижу это

Сквозь близорукое стекло

Хрусталиком другого цвета.

 

И то, что воля напряглась,

Не поддается пересказу –

Переменяю правый глаз

И левый глаз меняю сразу.

 

По измерению всему

Располагаются богатства.

И только нужно самому

Стоять и не передвигаться.

 

И ты потрогай и пошарь

И однобоко, и глубоко,

Что сердцевина – черный шар,

Зрачок невидимого ока.

 

Прием обычный и простой

Без умиранья и смиренья.

Побудь немного и постой

На сердцевине измеренья.

 

34.

Перекликаемые гулко

Архитектуры таковы.

Горизонтали Петербурга

Срезают готику Москвы.

 

И по Руси в миры и войны,

Невыносима и легка ль,

Пересекаются невольно

Горизонталь и вертикаль.

 

И если я до половины

Моих сомнений доберусь,

Останется от крестовины

Один горизонтальный брус.

 

И вытекали, и втекали

Родные реки тут и там.

Не так уж много вертикалей

По деревням и городам.

 

А мы еще до катастрофы

Перевезли и увезли

Все то, что вечные голгофы

Приподымало от земли.

 

Ментально или не ментально,

С упреком или не в упрек,

Моя земля горизонтальна,

Убита вдоль и поперек.

 

Она убита и распята

Или безвидна и пуста.

И ей назначена расплата,

Но где же древко от креста?

 

Невоплотимы ипостаси.

А кто невидимо воскрес,

Поберегись и поскитайся,

Врасти в невырубленный лес.

 

Недосягаемо и близко

Увидел, выбрал и отвел.

Быть может, за Ханты-Мансийском

Уже готов единый ствол?

 

Вселись в него и не посетуй.

И на безлюдье, и с людьми

Скорее вертикалью этой

Мою голгофу подними.

 

35.

Она проснулась, как всегда,

Помыла чистую посуду.

Влиянье страшного суда

Возобновляется повсюду.

 

Вода как будто бы не та

И полотенце под рукою.

Приподнята и отнята

Земля и многое другое.

 

Кипит кастрюля на плите.

Порядок выверен и жуток.

И я догадываюсь, где

Он запропал на трое суток.

 

Он из уютного тепла

Ушел и бродит бесприютно.

И я, конечно, поняла

И Пера этого, и Гюнта.

 

А он, я думаю, к тому ж

И опасается не очень.

Пока не возвратится муж,

Мой апокалипсис отсрочен.

 

Переживаний существо

Подвигло милого на подвиг.

И две недели без него

Сегодня выдержала Сольвейг.

 

Измучена в начале дня

Дождем пронзительным и серым.

И ожиданье для меня –

Свиданье с Гюнтом или Пером.

 

Сжимаясь и, наоборот.

Мешая и опережая,

Меня тревожит у болот

Какая-то изба чужая.

 

До откровенья путь открыт,

Иди настойчиво и смело.

Изба горит и не горит,

Сгорела или не сгорела?

 

И вот я, кажется, одна.

Земля безвидна и пустынна.

Я ожидаю у окна,

Опередив отца и сына.

 

36.

Теперь я вижу их двоих.

Отец и сын идут вживую.

И я, соединяя их,

Сама реально торжествую.

 

Последние пятнадцать лет

Воспоминаньями одними

Я жгу и тот и этот свет

Или границу между ними.

 

И говорю сама себе,

Не чувствуя огня и дыма,

Что путешествие к избе

Не так уж и необходимо.

 

А ты в себе, или вблизи,

Или на дальнем расстоянье,

Пожалуйста, вообрази

Раскаяния нарастанье.

 

Или от страха перебор.

Скорее, поздно или рано,

Бытийной гибели в упор –

Обыкновенная нирвана.

 

Или совсем наоборот,

От пережитого опомнясь,

Наш удивительный народ

Впадает в новую греховность.

 

Кричать, не видеть ничего

И, к откровению приблизясь,

Не ждать призыва ничьего

И продолжать предсмертный бизнес.

 

В последний день, в последний час

Последний ужас человечий.

И окольцовывают нас

Горящих изб живые свечи.

 

Скорее обегите всех,

И вы оттуда не придете.

Чтобы избыть последний грех,

Не надо погибать в болоте.

 

 

И сквозь оконное стекло

И эту сетку дождевую

Понятно – время истекло,

А я живу и торжествую.

 

37.

Невероятный проводник

Между отцами и сынами

Неузнаваемо возник

И оказался рядом с нами.

 

Возобновление предрёк

И воскрешенье замышляет.

И нам от слякотных дорог

Пообсушиться не мешает.

 

И проповедует о том

Неведомым или ведомым,

Что этот небытийный дом

Окажется реальным домом.

 

Дрова подкладывает гость,

И в печке весело и просто

Возобновление  зажглось,

Как подожженная береста.

 

А он заваривает чай

И воскрешает, не готовясь.

И тронутое невзначай

Возобновляется на совесть.

 

Мои сыны и сыновья

Здоровы, так или иначе.

И получается, что я

Иное верованье начал.

 

У очага и у огня,

Россию тронув и затронув.

Таких гостей, как у меня,

Уже сто сорок миллионов.

 

Ему, святой и несвятой,

Благословенье изреките ж,

Когда крещением водой

Он восстанавливает Китеж.

 

Но от внимательных очес,

Или во мне или во сне был,

Невероятный гость исчез,

Не знаю, был он или не был.

 

Он выпил чашу до конца

Или потом ее пригубил,

Пока для сына и отца

Небытие идет на убыль.

 

38.

Но дымоход не перекрыт,

Горят последние поленья.

Она со мною говорит

На языке преодоленья.

 

И этот Родины язык,

Понятный так или иначе,

Для самых добрых или злых

Определенно предназначен.

 

Его опаловая мгла,

Как историческая сила,

На крышу дома налегла

И даже окна погасила.

 

А у стены и за стеной,

Зеленоваты и белёсы,

Передо мной и надо мной –

Обыкновенные березы.

 

Пока четыре или три

Уже шумят и копошатся,

Я им внушаю изнутри,

Как возражать и соглашаться.

 

О том, что, может быть, и я

Впишу легко и небывало

Бесчисленные жития

В порыв березового шквала.

 

А вы друзьям или врагам,

Изнемогая, возвестите,

Что этот синий ураган –

Моей России возместитель.

 

Она вздохнет, она рванет,

Преодолеет на пределе.

И я закрою дымоход.

Мои поленья догорели.

 

39.

Богатыри боготворят

Громовых молний перебранку.

И выворачивает град

Мою березу наизнанку.

 

Сначала с неба набежит,

Шарами белыми покроет.

Потом веранду обнажит,

С нее срывая рубероид.

 

Бомбят, усилием игры

Сопротивленье собирая,

Оледенелые шары

По крыше нового сарая.

 

И этот дом с его теплом

Уничтожают постепенно

Расшатывая напролом

Или разламывая стены.

 

И я обрадован и рад,

И, отвергая, опровергнул,

Что эти стены оградят

От метонимий и гипербол.

 

Когда переживаешь крах,

В период полного провала.

Поэма о богатырях

Не умерла и не пропала.

 

И мой сюжет вневременной

У самого меня украден,

И вот он падает стеной

Оледенелых белых градин.

 

Неисправимый старожил,

Когда-то сам себя открывший,

Поэму ты не завершил

И утаил под этой крышей.

 

А ты обдумывай скорей

И завершай свою нелепость.

Каких еще богатырей

Тебе навязывает эпос?

 

Благотворят богатыри

В моей поэме позабытой.

А ты грозу благодари,

Воюя под ее защитой.

 

40.

Богатыри или вожди?

Успею или не успею?

Опереди, предупреди

Свою стальную эпопею.

 

Предупреди и не своди,

Не доводи до катастрофы

Четырехстопные свои

Стальные сталинские строфы.

 

А лучше сделай вопреки

И в печь обеими руками

Просовывай черновики

И поджигай чистовиками.

 

И я тогда по мере сил

Осуществлял опереженье  –

И приговор произносил,

И совершал самосожженье.

 

Легли в мои двенадцать лет

Моя прямая и кривая.

И вот я за собою вслед

Пошел, себя перекрывая.

 

И все попробовал сполна,

Что очистительная сила

И богатырская страна

Уже потом осуществила.

 

Я думаю, таков удел

Для самой эпохальной стали.

Вожди остались не у дел,

Богатыри возобладали.

 

И, пересчитывая дни,

Меняя прежнее обличье,

Непобедимые, они

Остались в отроческой притче.

 

И  благоденствуют сейчас,

И за чертой повествованья

Уже испытывают нас

В последний день существованья.

 

И даже этот страшный суд,

Его собой разнообразя,

В небытие перенесут

По воле киевского князя.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

 

41.

На Украине или в недрах

Моей замученной страны

Единокровно друг и недруг

Заклятые сотворены.

 

Великороссов поколенье

Сегодня, кажется, умрет

Или поставит на колени

Красивый родственный народ.

 

За то, что, если разобраться,

И разобраться поскорей,

Он предает родное братство

И всех моих богатырей.

 

Ужели версии такие,

Провозглашенные Москвой,

Не подтвердит былинный Киев

Красивой мовой и молвой.

 

Заклятым неужели внове

Политиков преступный сброд.

Любой народ всегда виновен,

Как тот, кого он изберет.

 

И вот уже не знаю, скоро ль,

И тем ужасней, чем скорей,

Заклятые подпишут сговор

На трупах женщин и детей.

 

И без риторики нельзя им

По поводу недавних уз.

У Киева другой хозяин

И вот уже другой союз.

 

Но ведь и мы стояли рядом

И распадением земли

И нашим собственным распадом

Искариоту помогли.

 

Теперь, предатели и братья,

Или вдали, или вблизи,

Но вы стоите у распятья

Родимой Киевской Руси.

 

Страна оттуда и досюда.

Скажите, кто из вас готов

Сегодня кончить, как Иуда,

Моей голгофою голгоф.

 

42.

Ты видишь – он тебе грозит,

А ты его не замечала.

Великорусский дефицит

Новороссийского начала.

 

Перевернет и развернет

И одолеет на исходе.

Новороссия – мой народ,

Россия – память о народе.

 

Попробуй и переверни

Постыдную страницу эту

И привлеки в иные дни

Великороссию к ответу.

 

Она молчала и ждала,

А в это время с нею рядом

Поселки выжжены дотла

Огнем и огнеметным градом.

 

И этих оголтелых стай

Потребуется прибавленье.

История, переверстай

Мое народонаселенье.

 

Я больше видеть не могу,

Как нижут нынешние власти

На безобидную яргу

Узоры украинских свастик.

 

Расчетверенные в крови

Из апокалипсиса вести.

История, перекрои

Меня с моей Россией вместе.

 

А то, пока архистратиг

Не прекратил своих решений,

Он превратил бойцов моих

В новороссийские мишени.

 

А иномарки тут и там.

Не знаешь, где припарковать их.

Скажите, как живется вам,

Как спится вам в своих кроватях?

 

Скажите, как взамен ярги,

Торжественное в каждом слове

Благоуханье литургий

Перебивает запах крови?

 

43.

Хронометр над головой.

Молчанье смрадно   и жестоко.

Ты стерпишь – это не впервой.

А я не доживу до срока.

 

Желая всколыхнуть страну,

Разрушенную в одночасье,

Ударь в заветную струну

И хрипуном обозначайся.

 

Все то, что рвется из нутра,

Испепеляемое свыше,

Россия слышала вчера,

Себя не видя и не слыша.

 

Теперь она себя отдаст

Агониям обыкновенным,

Хотя московский метастаз

Еще пульсирует по венам.

 

Политик или олигарх,

Предпринимателям преграда –

В экономических кругах

Кипит инерция распада.

 

И как в любой прошедший раз,

Агонию перекрывая,

Для этой оргии сейчас

Нужна атака шумовая.

 

Немного меньше хрипотцы,

И мы отмоем, как в купели,

Слова, которыми отцы

Уже полвека прохрипели.

 

За много лет – вообрази –

Одна-единственная веха.

Для оглушенья всех Россий

Они потратили полвека.

 

Простор голгофу распростер.

Вставай. Кому еще не ясно.

Мое молчание – позор,

Ее молчанье ипостасно.

 

Для нас или для них самих

Она молчанием боролась.

И вот в последний час и миг

Во мне услышала свой голос.

 

44.

Порывы шквала там и тут

Мой апокалипсис догнали.

И елка на соседский пруд

Упала по диагонали.

 

И окончательный  финал

Уже гремел не за горами.

И все же я его загнал

И удержал в оконной раме.

 

Конечно, при таких ветрах,

Целенаправленных всецело,

Природа нагнетала страх

И все на волоске висело.

 

А ураган летел сюда

И сожаленьем о герое

Изъял из Страшного суда

Его последствие второе.

 

Об этом он предостерег

Бескрылую Обиду-Лебедь.

Ну, а последнее из трех,

Пожалуй, нам не обезвредить.

 

Создай нераздвоенный ум,

В себе самом самоуправься.

Аввакум или Аввакум

В твой апокалипсис пробрался.

 

Ученики наперечет,

Но пересчет еще не начат.

Единомышленников – чёт,

А скольких нечет обозначит?

 

И вот, безжалостен и строг,

Испепеляю слов излишек.

И в каждой главке сорок строк

Собою выверил и выжег.

 

И эти сорок сороков,

Разбрасывая чёт и нечет,

Сейчас моих учеников

По милой Родине размечут.

 

 

Свистит повсюду и везде

И унесет избу любую.

Но белый стерх в своем гнезде

Переживет любую бурю.

 

45.

На отдаленности любой

Любая роща поредела.

Твоя судьба с моей судьбой

Отождествилась до предела.

 

Мильоны судеб и семей

Метанием беды и боли

Твою историю моей

Уподобляют поневоле.

 

Тысячелетие подряд

В анналах белых или алых

Твои метания горят

Как мой невидимый аналог.

 

И умирала не новей,

И неожиданно вставала,

И хоронила сыновей,

И над врагом торжествовала.

 

И поражений, и побед

Залог невероятный добыт,

Пока надежный твой поэт

Себе Россию уподобит.

 

Надолго или навсегда

В тебе голгофник обесцелен?

Омыла вечная вода,

Поселок утопила зелень.

 

Благоуханьем напоя

И осуждением терзаясь,

Она, неплодная моя,

Завяжет яблочную завязь.

 

И утро заалеет, звук

Машинки пишущей услыша.

И все, кто умер, встанут вдруг,

И в полдень вновь родится Миша.

 

И мед истории твоей,

Возобновляемый надолго,

И благовест моих церквей

Воскреснет в зелени поселка.

 

Но ипостасная страна,

Иконы площе или проще,

Как Атлантиды белизна,

Уйдет в березовые рощи.

 

46.

Поля, знакомые давно,

Любого цвета или вида,

Теперь единственное дно,

Где притаилась Атлантида.

 

Она от собственного зла

Освободилась, по легенде,

И прямо в океан ушла,

Чтобы всплывать на континенте.

 

И передумано стократ,

И много сделано открытий.

Но не договорил Сократ,

И даже не дописан «Критий».

 

Наверно, Атлантиды нет,

Предполагалось и грустилось.

Напрасно ищут континент,

Куда она переместилась.

 

А тут знакомые места

Преодоления простого.

И по решению Христа

Отсюда всплытие готово.

 

В любой избе любой предмет –

Ее история живая.

И в каждой – множество примет

Всего, что выплывет, всплывая.

 

А то, что выдумал Платон,

И то, о чем сегодня молим,

Все это выплывет потом

Над  голубым  российским полем.

 

И я невидимо стою,

Скрывая тайную обиду

За то, что Родину мою

Мы превратили в Атлантиду.

 

И на потребу всем ветрам,

С моими горькими слезами,

Сначала выстроили храм,

Потом его сломали сами.

 

И вот осматриваем дно

И провоцируем событья.

И нам дано и не дано

Признать невидимое всплытье.

 

47.

Благоухание простое,

Но я на описанье скуп

И вот пьянею от настоя

Цветов и яблоневых куп.

 

И обнаруживаю сходство

Часов испытанных и лет.

Наверно, здесь какой-то подступ

К тому, чего на свете нет.

 

И точно так, без перебоя,

Над неизбежной пустотой

Соединит меня с тобою

Вот этот лиственный настой.

 

И я каким-то чудом знаю,

Что, небытийно опростясь,

Его глотнет моя иная,

Моя земная ипостась.

 

48.

Осуществила не вполне

История мое желанье.

В темно-зеленой глубине

Идет земли пересозданье.

 

Пересоздание всего,

Что есть и может появиться,

Как ты и дома твоего

Некрашеная половица.

 

А я один с моей женой,

И только сын ушел  куда-то,

И печь белеет за спиной

В прощальном золоте  заката.

 

Ветхозаветному резцу

Пересозданья надоели,

И все они по образцу

Того, что есть на самом деле.

 

А я предвидел и предрек

И осознал до половины

Еще не сотворенных строк

Темно-зеленые глубины.

 

И это все, что я хотел

Пересоздать и встретить снова

Как неразгаданный предел

Новорождения  земного.

 

Еще немного, и строкой

Осуществится все, что надо,

Соединяя под рукой

И мой закат, и зелень сада.

 

Но отворенное окно

Забыло кресло, печь, посуду.

Темно-зеленое одно

Охватывает отовсюду.

 

И вот как будто наиспод

Оно уже круглится криво.

Сейчас, сейчас произойдет

Подобие большого взрыва.

 

Но очевидно этот взрыв

Пока останется подобьем,

Очередную тайну скрыв,

Открытую лесам и топям.

 

49.

Сворачивая к Низовской,

Он путь прервал на половине,

Когда в лесу и над рекой

Поселка не было в помине.

 

Куда-то убегает вбок

Тропа от киевского тракта.

Удел тревожен и убог –

Любви и гения утрата.

 

Пока я новое создам

И в ожидании чего-то,

Мое Михайловское там,

А здесь охота и болото.

 

Кому они принадлежат,

Небезразлично для поэта.

Немного надо бы деньжат,

И я купил бы место это.

 

Но место, где, уединясь,

Живут поэзия и проза,

Уже купил какой-то князь

У разоренного совхоза.

 

И почему-то лучше всех,

Подобно изгнанным и ссыльным,

Здесь проживает человек

С женою и убитым сыном.

 

Возобновляемые тут

И возрождаемые снова,

Они последними прочтут

Мое несозданное слово.

 

Его темно-зеленый мед

Преодолений предстоящих

Меня когда-нибудь возьмет

И растворит в еловых чащах.

 

И я такое предпочту

И Петербургам, и дуэлям,

И мы заветную мечту

Хотя бы четверо поделим.

 

И единенье наших душ,

И радость жизни беспричинной

Вдохнет сиреневая глушь,

И я вдохну перед кончиной.

 

50.

Необъяснимые сперва,

Употребляемые страстно

Триипостасные слова

Любому слову ипостасны.

 

Редифами опередив

Стопосозвучное по праву,

Уподобляй потоки рифм

Всему словарному составу.

 

Триипостасное люби,

И ты бессмертие оформил.

Такая формула любви,

Наверно, лучшая из формул.

 

А из нее передо мной

Живое ускоренье воли,

Бозон бескрайний и цветной –

Темно-сиреневое поле.

 

Триипостасьем пронзены

Они, жесточе нет которых,

Апологеты новизны

И ненавистники повторов.

 

Не разомкнут и не сомкнут

Бозонами возникновений

Возобновление минут

И остановленных мгновений.

 

И все равно еще багров,

Еще закатом не погашен

Темно-сиреневый покров

Распроданных лесов и пашен.

 

И, очевидно, припасен,

Покуда вы не возразили,

Непререкаемый бозон

Возобновления России.

 

Новорождению сродни

Триипостасный опыт нажит.

И наши прерванные дни

Темно-сиреневое свяжет.

 

И это мой последний зов,

Моя последняя потреба –

Триипостасье наших слов

Под синевой ночного неба.

 

 

 

 

 

 

+   +    +

Этот мир сохранен и познан

И по-новому незнаком.

Понимаю – прощаться поздно

С милым домом и чердаком.

 

Этот пристальный и ничейный

Звук машинки не отзвучал

Под запреты ограничений

И концов моих и начал.

 

Здесь я смешивал поневоле

Эти самые «за» и «пред»

И сейчас от нездешней боли

Пересиливаю запрет.

 

Испытав откровений вдвое

И усилие не одно,

Утро синее, дождевое

Мне заглядывает в окно.

 

Ну а что бы в душе сломалось,

Если б я в предрассветную рань

За машинкой помедлил малость

И не тронул запретную грань?

 

Нет, не пуля, не кровь из вены,

А предвидение наповал.

Я записывал неизменно

То, что Миша мне диктовал.

 

Кто разбудит и кто рассудит

Расхождение душ и кровей.

Вся громада возможных судеб

Скоро станет сутью твоей.

 

За бессонницею и бредом

Оживая и еле дыша

Перед этим прозрачным запретом

Надрывалась и гибла душа.

 

Запрещая преодоленье,

Даже Брахму не оживим.

Ну а я пересилил мгновенье

И один остался живым.

 

И ни судорог нет, ни страха,

И, ко мне возвращаясь домой,

Надо мной неизбежный Брахма

И невидимый Миша мой.

 

2013 – 2014 гг.

 

 

 

 

 

 

 

Комментарии запрещены.